Следами черных лилий

      Взгляд Беллатрисы называют убийственным. И порой женщина искренне жалеет, что в ее копилочке магических талантов не завалялось нечто подобное, потому что сейчас данная способность была бы очень кстати. Длинные черные ногти раздраженно проезжаются по небольшому деревянному столику, имитируя раздраженный рык, а стремительно нагревающаяся в чехле палочка больно обжигает бедро даже через ткань платья. Мадам Лестрейндж приглушенно шипит что-то сквозь плотно сжатые зубы, кажется, даже не совсем цензурное, а потом резко подскакивает с места и едва ли не бегом выходит из мрачного зала. Горло противно жжет от какой-то глупой, совсем детской и уж точно неуместной обиды, глухая ненависть вперемешку с активным желанием кого-нибудь проклясть медленно душат. Беллатрисе бы и в радость, вот только милорд ее порывов к суициду явно не оценит, и она довольно-таки быстро проглатывает проклятый ком и со злостным остервенением трет влажные глаза. Будто от этого станет легче. Торопливый цокот каблуков где-то за спиной заставляет женщину досадливо застонать и, в буквальном смысле, бегом скрыться за ближайшим углом Малфой-мэнора. Этот дом Лестрейндж знает так же хорошо, как свой собственный, вот только и навязчивая преследовательница, к великому сожалению, ориентируется здесь ничуть не хуже.       — Лестрейндж, подожди, — голос у нее тихий и такой проникновенный, что у Пожирательницы смерти невольно возникает рвотный спазм, а руки чешутся поскорее выхватить из держателя палочку и прикончить эту идиотку прямо на месте. Она бы ради такого даже прицелилась аккурат между раскосых глаз, чтобы дырка в голове выглядела красиво. Однако, вопреки всем своим желаниям, она продолжает упрямо идти вперед, сжимать челюсти так, словно друг к другу приклеились намертво, и делать вид, что за ней вовсе не гонится никакая растрепанная девица. Хотя последний факт Беллатриса уже воспринимает, как должное.       — Беллатриса, ну, постой же, — продолжает фоном надоедать, пока не хватает ее за руку. И ее прикосновение, словно ожог. — Пожалуйста, послушай, — женщина не вопит рассерженной гарпией, как хотелось бы, и даже не бросает привычное: «Круцио», лишь закрывает глаза и мысленно считает до десяти. Если повернется сразу же, — придушит голыми руками ту, кого, по идее (и приказу Волдеморта) должна защищать. Ее молчание, судя по всему, расценивают как знак согласия и начинают говорить. По-началу ровно, но с каждым последующим словом все запутаннее и непонятнее, пока Беллатриса не оборачивается на нахалку с видом торжественного превосходства и не поднимает на нее искрящуюся нервным красным палочку.       — Не думай, что имеешь на это право, жалкая грязнокровка, — почти выплевывает мадам Лестрейндж, а потом, глядя на растерянное и чуть обиженное лицо своей визави, смеется тем самым жутким задыхающимся хрипом. Не чтобы напугать, вовсе нет, смеется потому, что ей действительно смешно. И больно так, что она сейчас согнется пополам прямо здесь в неприметном мрачном коридорчике мэнора. Но Беллатриса упрямо держится, щурится зло и кривит губы в намеке на оскал. — Радуйся, что милорд запретил тебя трогать, мерзавка! — шипит Беллатриса, хватает наглую девчонку за воротник изысканной черной рубашки, но только чтобы с силой оттолкнуть от себя. — Не ходи за мной. Пошла прочь!       И Беллатриса уходит, не оборачиваясь, чувствуя, как горлу уже подступает мерзкий ком вместе с удушливым приступом тошноты, но идет, гордо вскинув голову и чеканя каждый шаг. Чтобы эхо от ее каблуков убило и ее, и саму Беллатрису. Так было бы легче, но в женщине слишком много гротескных страстей, чтобы выкинуть свою жизнь в арку смерти, к примеру. Нет, она сильная, она гордая, она — Блэк. И лучше она задохнется, чем уподобится той же Андромеде. Секунды тянутся для волшебницы бесконечно и мучительно, собственно, как и коридор, который, черт возьми, все никак не хочет заканчиваться! Когда Беллатриса наконец сворачивает, ее сгибает пополам и выворачивает наизнанку вульгарными черными лилиями, длинными листьями и целым стеблем. Женщина задыхается, царапает себе горло черными ногтями, роняет палочку и с неуместным мрачным злорадством думает, что это конец. Она думает так всегда, но потом ее отпускает. Беллатриса оседает на пол, утирает рот рукавом платья, все еще отфыркиваясь редкими лепестками, а затем снова хохочет, запрокинув голову. В таком состоянии ее находит милая Нарцисса, которая тут же заботливо накрыла ее скрывающим барьером от посторонних глаз, а затем и трансфигурированным из своей мантии пледом.       — Спасибо, Цисси, — почти прокурено хрипит мадам Лестрейндж, продолжает и дальше размазывать руками темную помаду по подбородку, а еще начинает безразличным шепотом считать цветы. —…Три, пять, шесть. Шесть проклятых цветов, — мрачно веселится женщина и сжигает их одним взмахом палочки. — Понимаешь, что это значит, милая сестрица? — усмехается так, что больно становится уже самой Нарциссе. — Конечно понимаешь… Надеюсь, ты не трогала эту гадость? — и, дождавшись судорожного качания головой, продолжает: — О чем это я? Ах, шесть цветов. Шесть! — почти истерично взвизгивает Беллатриса и на удивление ловко подскакивает на ноги. Ее, конечно, опасно ведет, но безумие явно сильнее. — Любой бы уже давно сдох от шести. Да что там, кто-то бы отдал душу и после одного.       Нарцисса ничего не говорит, аккуратно берет сестру под локоть и ведет в сторону ее покоев. Беллатриса за это ей очень благодарна, так же безмолвно, где-то в глубине разлагающейся души. В зашторенной комнате мрачно, холодно и почему-то чертовски пыльно. А еще все в уже высохших и свежих цветках. Беллатриса корчится, отпускает руку сестры и грубо захлопывает дверь прямо перед ее обеспокоенным лицом. Она ненавидит лилии всеми фибрами души. Новое заклятье сжигает все, включая новую простынь, но Беллатрисе, откровенно говоря, плевать. Она методично пьет настойку, которая поможет ей унять проклятую боль хотя бы на пару часов, а потом со жгучей страстью сжигает всю комнату дотла.       На следующее собрание Беллатриса идет с запасным флаконом зелья в кармане, мрачным торжеством на сердце и хорошими новостями для господина. Девчонку в зале совета не видно, и Беллатриса ликует. Настолько сильно, что даже пытает маглорожденного пленника чуть меньше обычного и дарит ему почти легкую смерть от третьего непростительного. Милорд слушает ее доклад с глазами, полными участия, и мадам Лестрейндж бы радоваться и злорадствовать, однако она снова чувствует ком в груди. После собрания Волдеморт приказывает ей остаться, и, пока все плавно ускользают из зала, женщина одним глотком убивает зелье из флакона. Когда они остаются наедине, Темный лорд гладит ее по густым кудрям, дергает жестко, мешая удовольствие с болью, целует жестко, сплетая языки. Его руки гладят Беллатрису, до лиловых отметин сжимают бедра и оставляют фиолетово-синий ошейник на шее. Беллатриса стонет сквозь зубы на каждый толчок, с чужого позволения расцарапывает спину, но не понимает, что не так. Милорд отсылает ее сразу, и впервые женщина испытывает нечто сродни облегчению. Она выскальзывает из чужой спальни без лишних слов, едва прикрыв свою наготу тканью платья, а затем натыкается на разочарованный взгляд раскосых глаз.       — Выкусила, тварь? — с явным превосходством цедит Беллатриса и видит, как подозрительно блестят эти проклятые глазки. Когда девчонка судорожно отворачивается и позорно убегает, в спину ей доносится визгливый смех. Когда девчонка скрывается за ближайшим поворотом, он перерастает в надрывный кашель.       — Почему же?.. — мадам Лестрейндж не договаривает. Ее снова прерывает новая порция боли. Беллатриса отхаркивается уже не столько цветами, сколько кровью. Темные пятна расплываются на полу такими же уродливыми лепестками, как те, которые омерзительны волшебнице. Кровь на лилиях, на бледных бедрах и руках, а еще на тонких губах и подбородке, прилипла тонкими нитками. Беллатриса снова считает. Пять, шесть, восемь. Восемь. Следующий раз станет последним. Это она осознает так же четко, как то, что давно не любит собственного мужа и при первой же возможности подсыпет ему в вино «Слезы василиска», что терапия от лорда ей никак не помогла, что ей от этого ни горячо, ни холодно.       В этот раз Беллатриса не сжигает цветы, аппарирует с дозволения кровной магии себе в покои и валится на кровать так, как она есть. И ей абсолютно плевать, кто наткнется на лилии, — господин, Драко, Нарцисса или собственный муж. Так она думает ровно до нового собрания на неделе, когда девчонку-змею складывает пополам прямо во время отчета какого-то из мелких пожирателей, и на бледных хрупких ладонях появляются красные пятна вперемешку с яркими синими лепестками. Беллатриса, как заместитель милорда на этой встрече, подрывается с места первая, наплевав на растерянные и недоуменные лица, хватает личную проблему за плечи и силком выводит из зала. Она кашляет так же надрывно, со слезами и тихими жалостливыми стонами. А потом, когда приступ проходит, прижимается к Беллатрисе болезненно-нежно, пряча лицо куда-то в плечо. Беллатриса хочет взбрыкнуть, скинуть с себя презренную чертовку, но почему-то получается только прижать дрожащее тельце сильнее и успокаивающе качать в смертельно опасных объятиях.       После этого меняется… многое. Девчонка-змея постепенно становится Нагайной и перестает быть неимоверно раздражающей. Волосы у нее оказываются жесткими на ощупь, как собственная грива Беллатрисы. Мадам Лестрейндж честно старается не раздражаться каждый раз, когда видит Нагайну в обществе Волдеморта. Выходит плохо. Спазмы душат сильнее. Причем их обеих. Нагайна думает, что Беллатриса влюблена в милорда, Беллатриса уже не знает, что думать. Она со смешанными чувствами наблюдает, как Темный лорд играет с волосами Нагайны, собранными в низкий хвост, и едва сдерживает рык. Взгляд Беллатрисы называют убийственным. И порой женщина искренне жалеет, что в ее копилочке магических талантов не завалялось нечто подобное, потому что сейчас данная способность была бы очень кстати.       Когда она раздраженной гарпией вылетает из зала, на ее бедре ожог от палочки, а на губах вкус крови. Цветок застревает где-то в горле, и Беллатриса останавливается, готовая к красивому, гротескному финалу. Губы у нее расплываются в сонме очередной фальшивой улыбки, одной из многих.       — Беллатриса, подожди! — Лестрейндж выхватывает палочку по привычке и наставляет на Нагайну, скорее всего, тоже. Она понимает, если откроет рот, — захлебнется кровью. Тут же. Но ничего говорить и не приходится. Руки у Нагайны холодные и маленькие, лицо точеное, красивое, как у аристократки. А темные губы оказываются горько-сладкими. Беллатриса выдыхает потерянно, роняет палочку и закрывает глаза.       А затем понимает — ей легче дышать.