***
Тони Старк — специализированный психоаналитик по образованию и инженер-технолог глубоко в душе. Настолько глубоко, что даже создал у себя дома оборудованную по последнему писку инженерной индустрии лабораторию, в которой коротал все своё время, свободное от сложных пациентов и остальной личной жизни. У него, на самом деле, все прекрасно, все сложилось настолько удачно и хорошо, что и представить трудно. Благодаря деньгам отца, оставленным юному Энтони в наследство, и своему легендарному уму, он смог не только стать выдающимся в своём деле психоаналитиком, но и заработать приличное состояние на своих изобретениях, приносящих пользу всей Америке. Ладно, что уж мелочиться. Всему миру, Старк скромным был ровно никогда. Мужчину вполне устраивала вся его деятельность: начиная ежедневными пациентами с обычными необычностями, заканчивая засиживанием до глубокой ночи в лаборатории. Конечно, в какой-то момент ему порядком надоедали все те люди, которые приходят к нему три раза в неделю с восьми утра до шести вечера, потому что все они, черт возьми, скучные. Какой бы диагноз у них ни стоял, что бы им там ни чудилось, кого бы они в своей жизни ни теряли, Старк ставил на них пометку «скучно» и произносил приевшееся «следующий». Он никого не подпускал к себе ближе, чем на метр, потому что смысла в этом было ровно столько же, сколько полезного в алкоголе. Хотя тут бы Тони определенно поспорил. Он называл это явление недельной ежемесячной депрессией и, взяв несколько бутылок дорогого виски, закрывался в своей комнате на долгие шесть дней, отходя от бешеного ритма жизни, пропивая всю печень и другие органы. После таких ежемесячных недельных запоев, как их называла его единственная женщина, с которой он был дольше, чем одну ночь, Пеппер тяжко выдохнула и, признавшись, что терпения у неё не осталось совсем, покинула дом мужчины. Тони лишь пожал плечами, крепче присосавшись к горлышку бутылки. Ему не было больно. Ну, он так думал, по крайней мере. В этом месяце он свой недельный отдых от людей ещё не брал, но планировал сделать это буквально со дня на день, если бы не подвернувшийся в один момент пациент. Первое, что зацепило Старка, было то, что мальчишке было всего семнадцать лет отроду, а он уже побывал на бесчисленных терапиях у психиатров и клинических психологов, многие из которых были его коллегами. А второй вещью был, естественно, подчёркнутый красной ручкой диагноз: «Синестезия». Тони, несмотря на свой многолетний опыт, с этим диагнозом сталкивался всего лишь дважды. И один из них был ещё во время его обучения в университете, далёкие пятнадцать лет назад. Сначала мужчина долго сомневался, мялся и не мог принять решение, взвешивая все «за» и «против», но потом заинтересованность все же взяла своё, и Старк, сдавшись, записал мальчишку в свою большую тетрадь с пометкой «что-то интересное». И знаете что? Старк оказался совершенно прав.***
Для Питера красный — опасность, страх, знак «берегись, уйди прочь», предостережение. Флэш красный, заточенные ножи на кухне красные, огромные доберманы тоже, на удивление, красные. Он бежит от этого цвета, прячет голову в песок, словно страус, и испуганно смотрит исподлобья, выжидая момента, когда можно будет дать назад и убежать. Когда дверь за ним закрылась с характерным щелчком, Питер понял, что бежать некуда, а истерика подкатывала к горлу с большей силой, потому что по первым обрывкам фраз стало понятно, что его врач тоже красный. Первое время он подолгу молчит, отвечает односложно и максимально отстранённо, поглядывая на сидящего перед ним мужчину лишь краем глаза, крепче сжимая тонкими пальцами деревянные ручки явно дорогого кресла. Комната была обставлена очень напряжённо, светилась желтым, а в каких-то местах отливала рыжим, вызывая максимальное отторжение и напряжение во всем теле, которое оседало на языке солоноватым вкусом, вызывая иногда рвотные позывы. Со временем эти приемы кажутся рутинными и скучными, больше не вызывая такого сильного беспокойства и отвращения. Парень даже привыкает к трехдневным односторонним беседам, смиряясь с мельтешащим перед глазами врачом, который не переставал в голове отливать красным. Но потом привыкание перерастает во что-то странное и незнакомое, от чего коленки начинали подрагивать, а лоб покрываться капельками соленого пота. Когда Старк решает показать Питеру свою «небольшую» лабораторию, тот понимает, что его врач светится красным вовсе не от опасности, а от чего-то совсем иного и непонятного, от чего-то приторно-едкого, излишне сладкого и раздражающего. Паркеру это совсем, совсем не нравится. Лаборатория вспыхивает ярко-синим цветом у него в голове, как только Питер переступает невысокий порог помещения. Все эти лампочки, предметы, инструменты, изобретения светятся ярко-ярко, успокаивающе и одновременно побуждающе к действию, заставляя хотеть сорваться с места и начать все изучать, поднимать и задавать целый шквал вопросов. Он не понимает, что это такое, а когда ему на плечо ложится чья-то тяжёлая рука, его будто всего пробивает током, мощным электрическим зарядом, заставляя тело содрогнуться. Воздух в лёгких приобрёл объемы, занимая все свободное место в органах, сердце начало биться быстрее, разгоняясь все больше и больше с каждой минутой. Если бы только он понимал эти эмоции, если бы только знал, что с ними делать, как совладать, если бы только, да он… Паркер не успевает закончить мысль, открывает рот и начинает жадно глотать тяжёлый воздух, которого оказалось мало, предательски мало в тот момент. В голове раненой птицей бился один вопрос: «Что это? Что? Что?» — Это восхищение, Питер.— отвечает кто-то за него. Питер поворачивается и видит, что Старк не красный, как был минуту ранее, а фиолетовый. И его мутит.***
Тони крутит ручку, перебирая ее пальцами, и внимательно всматривается в сидящего напротив него юного парня. Юный, Старк, совсем юный. У него такие по-детски мягкие черты лица, кудрявые волосы, спадающие на высокий лоб, горящие подростковым интересом карие глаза и губы, такие ровные, покусанные, раскрасневшиеся, словно после длительных поцелуев. Старк тяжело сглатывает, с трудом отводя взгляд. Он не должен позволять себе думать об этом, ни в коем случае, ни за что, никогда. Сеансы они проводили уже больше месяца. Хотя сейчас их встречи назвать сеансами было крайне трудно. Питер все чаще сам приходил к нему после школы, обсуждал все-все, что происходило у него в жизни. Порой тот совсем терялся в словах, и тогда Тони приходил мальчишке на помощь. Называл явления и эмоции своими именами, заменяя цвета в голове Паркера реальными и существующими вещами, пытался объяснить, что зелёный — комфорт и уют, а розовый — нежность, что этого бояться не надо, отталкивать это тоже ни в коем случае не стоит, а принять и понять — определенно можно и нужно. Паркер светился изнутри, улыбался искренне и широко, разговаривал совершенно без умолку, путаясь и перескакивая с мысли на мысль, а Старк все больше и больше понимал, что вляпался по самое «не хочу», что сколько бы он ни бегал от своих страхов, не подпуская к себе совсем никого, они все равно настигли его в конце пути. Тони понимал, что это тупик. А сейчас Питер перед ним стоит совсем запуганный, взволнованный, встревоженный, сине-зелёный, как сказал бы сам парень, и Старк не понимает, что не так, что случилось, почему у него в глазах застыли прозрачные слезы, кто посмел обидеть его мальчика.Он подходит медленно, крадётся, словно хищник, готовый наброситься на подвернувшуюся жертву, аккуратно поднимая руки вверх в максимально успокаивающем жесте. — Питер, послушай меня, — спокойно начинает мужчина и на секунду перестаёт дышать, когда видит, как с длинных ресниц парня срываются первые слёзы, начиная скатываться вниз по щекам. — Нет, мистер Старк, Вы послушайте меня, — дрожащим голосом говорит Питер и резким движением утирает соленую влагу с лица, — Вы перестали быть красным, Вы стали фиолетовым, и вообще, — он всхлипывает и сжимает руки в кулаки, стараясь собраться хоть на долю секунды, и сердце у Тони делает кульбит и останавливается, а сам Тони забывает, как дышать, — все-все, что связано с Вами, лиловое, фиолетовое, лавандовое, а когда я Вас вижу, на языке такой сладкий привкус, будто я проглотил леденец, и я не знаю, не знаю, что это… Губы у Питера мягкие и податливые, соленые и сладкие одновременно, сам он весь наверняка весь голубовато-аквамариновый с перламутровым переливом. Такой нежный и гибкий, словно пластилин, тает и распластывается в чужих руках, растекаясь в малую сиреневую лужу. У Старка просто сносит крышу, и ему впервые в жизни абсолютно все равно. — Это любовь, Питти.