Иллюзии, которые не хочется разрушать

«Не уважаемый герцог Франс, спешу уведомить Вас о моем возвращении в город. Когда очнетесь и вспомните об этом письме, прошу вас предупредить стражников ворот, поскольку они могут выразить протест против моего визита всеми подручными средствами, а тела их вылавливать придется Вашей личной охране. Вы, должно быть, уже сейчас мысленно спрашиваете себя, зачем я возвращаюсь в город, где не был более десяти лет, но вспомните о легендах – иллюзионисты приходили только за людьми. Мой ответ прост: мне нужен ученик. Оспорить мой выбор Вы не сможете, поэтому я лишь дам совет: не стоит в спешке уводить горожан из города, я чувствую всех тех, кто обладает даром, схожим с моим…» Герцог вскочил, вцепившись пальцами в пожелтевшую бумагу, которая одним летящим почерком и узнаваемой печатью с фамильным гербом вселяла в него ужас – тот, что испытывают животные, улепетывая от хищника. — Миранда, — позвал он дрожащим голосом и вдруг одернул себя: не показывать страх, только не показывать страх. По коридору зашуршали шаги, и герцогу на секунду показалось, что это сам отправитель письма решил его навестить, но затем в шелесте юбок и тихом, спокойном голосе он узнал свою жену. Она вошла в кабинет и удивленно посмотрела на мужа: тот судорожными движениями запихивал письмо под подсвечник. — Что случилось, дорогой? — спросила она, улыбнувшись. Про себя решила: ничего страшного, у людей, власть имущих, могут быть маленький тайны от своих жен. Даже от таких, как она, Миранда. — Вам нужно будет уехать на пару дней, — нарочито небрежным тоном сказал герцог Франс. От удивления у Миранды распахнулись глаза. — Почему это? Он не знал, как объяснить ей, что за опасность им грозила. — Тебе лучше забрать сына, Алису с Таей и уехать прямо сейчас, — в тщательном подборе слов он упустил самое важное: тон; его голос дрожал, — нам грозит опасность. Секунду Миранда раздумывала, а он трясся – и внешне, и внутренне, — и сжимал пальцы до боли. — Хорошо, — сказала она вдруг. — Но, я надеюсь, ты объяснишь мне все, когда мы вернемся. Герцог с облегчением закивал головой: за пару дней он успеет придумать любую, самую искусную ложь, лишь бы его семью все беды обошли стороной. Миранда развернулась на каблуках и вышла, оставив после себя лишь тонкий цитрусовый аромат духов. Герцог вытащил письмо с надорванным уже уголком из-под подсвечника и продолжил чтение. «…Еще осмелюсь попросить Вас приготовиться ко встрече со мной – в отличие от джентльменов вашего города, я предпочту зайти сразу же в Ваш кабинет и поговорить конкретно о тех детях, которых я сочту подходящими. Без пожеланий, Рокудо Мукуро. p.s. Если Вы уже велели своей жене и детям уезжать из города, прикажите им вернуться: Ваши потомки настолько бездарны, что я ими даже не заинтересуюсь». От гнева у герцога задергался глаз, на шее забилась жилка. Он усилием воли заставил себя сесть ровно, затем, не выдержав, одним широким, отточенным жестом порвал письмо надвое. Затем прижал к голове полотенце, смоченное в ледяной воде, и только когда начало светлеть, отдал приказ стражникам: впустить человека по имени Рокудо Мукуро в город. С наступлением утра герцог Франс лично погасил все огни на воротах и занял место возле стражников, крепко сжимая в руках выданную начальником караула алебарду. В город, который, освободившись от ночных огненных сполохов факелов, смотрелся бледновато, тянулся широкий поток молчаливых работников – это те, кому хозяева велели подходить к самому открытию рынка. Кое-кого стражники опрашивали, затем они входили в ворота и тут же шарахались в сторону – по ним скользили отрывистым, пытливым взглядом гвардейцы из личного отряда герцога, вооруженные мечами. Сначала герцог хотел послать этот отряд в толпу людей, чтобы оттеснить обычный народ от необычного гостя, но затем понял, что это было бы лишним. Едва в конце очереди заволновались, начали тесниться, освобождая проход ему, от начала прошла волна испуга, ужаса, стражникам пришлось уступить, пропуская всех вперед, но, едва первые три ряда протиснулись в город, остальные замерли, не то завороженные, не то испуганные до остановки сердца. Если бы Карстен, начальник караула, не поддержал бы герцога за локоть, тот рухнул бы со стены. Если бы Карстен же не шепнул на ухо: «Вам пора спускаться», — Франс так и остался бы стоять, не в силах оторвать от Рокудо Мукуро взгляда. Он шел по узкому проходу, оставленному толпой, но умудрялся не касаться ни единого человека. Правда, люди сами одергивали руки и ноги, стоило ему приблизиться, поджимались. Герцог поспешно спустился вниз, от волнения забыв оставить алебарду у караула, и остановился, окруженный своим личным отрядом. Когда Рокудо Мукуро наконец прошел сквозь ворота, двое стражников уже хотели взять его в клещи, но герцог сорванным, неуклюжим жестом остановил их. Он помнил этого иллюзиониста еще грудным ребенком, вскормленным матерью-ведуньей: отец Франса навещал ее и взял одиннадцатилетнего сына с собой. Тогда еще никто не знал, насколько темными делами она занималась, а Франс-младший не придал тому значения. Он только помнил, как мальчонку забрали, и помнил, что удивлялся, почему Мукуро не сопротивлялся своей судьбе. Времени на старые детские эмоции не оставалось – Рокудо уже склонился в церемонном поклоне, не выдержанном столько, сколько нужно было, и многообещающе улыбнулся, делая шаг вперед. Стражники попятились – сначала герцог хотел окликнуть их, затем остановился. Он и так выглядит трусом в глазах иллюзиониста, одетого щегольски и державшегося соответственно своему положению: сильнейшее из существ, стоявших между иными созданиями и людьми, обладающее священным правом выбора преемника. — Необязательно было делать из моего появления спектакль, герцог, — произнес Рокудо Мукуро, и в ту секунду герцог едва сдержался, чтобы не вскрикнуть: «Взять его». Франс сделал глубокий вдох, уставившись прямо в разноцветные, чуть раскосые глаза иллюзиониста, под которыми залегли глубокие тени, заметные лишь с невыносимо близкого расстояния. — Добро пожаловать в город, — вместо ответного выпада сказал герцог, и сердце его екнуло: Мукуро тяжелым взглядом обвел широкую улицу, уходящую вглубь, к площади. — Благодарю, — небрежно бросил Рокудо. Люди обходили его бочком, непрерывно озираясь: помнили о его поступках, знали о его темной славе, несмотря на то, что в самом городе он не действовал уже более десяти лет. — Пожалуй, я прогуляюсь. Герцог не имел права даже схватить его за руку, да и боялся, словно из запястий его могли вылезти слизни или что-то вроде этого. Теперь герцогу оставалось лишь молиться, глядя на любимый, выпестованный с трепетом и нежностью город, подставившийся под опасность. Он смотрел на золоченый пояс Мукуро, поблескивающий на солнечном свету, и про себя произносил все известные с детства молитвы. Он едва не закричал – только кашлянул в платок, сдерживая вопль, когда Рокудо вдруг положил руку на плечо маленькой девочке, стоявшей у витрины вместе с матерью… Город остался за его спиной. Ошеломленный, но все еще галдящий город, похожий на улей, куда внезапно нагрянули огненные муравьи. Сидя на балконе, герцог наблюдал, как Мукуро исследует площадь, почти чувствовал ужас детей, которые оборачивались в ответ на легкое прикосновение руки с уродливым ожогом от запястья выше, к локтю, и липкий взгляд иллюзиониста, устремленный вглубь него самого. Он точно шел по тонкому канату, по тонкой нити, вытянутой из него, а не по добротной выложенной камнями площади. Он видел, как врач, женщина, всегда казавшаяся ему каменной, Шина, с криком потянулась к своему сыну, ударив по руке Мукуро. Тот вскинул голову, и в ту секунду она сгорбилась и сделала шаг назад. В любое другое время герцог велел бы стражникам сковать зарвавшегося иллюзиониста, использовавшего ментальный контроль, но для выбора ученика у людей такого сорта были привилегии – например, в использовании запрещенных приемов. И герцог молчал. Затем закрыл глаза и, представив, что находится на море, в окружении жены и детей, задремал. Очнулся он от негромкого покашливания. Солнце грело вовсю, превращая камни в пыточную для голых ног – это герцог выяснил, опрометчиво встав на пол. — Что же Вы так неосторожно, — укорил его голос. Ядовитый, с привкусом горечи и насмешки, он завораживал. Франс вскинул голову и тут же, поспешно надев домашние туфли, поднялся со своего места. — Перейдем в кабинет, — распорядился он, пропуская гостя вперед. На столе откуда-то появились две чаши с вином. — Кажется, Ваш помощник изменил свое мнение по отношению ко мне, — усмехнулся Мукуро, и герцог ничего не сказал, только ошеломленно моргнул и зло выругался про себя. Вслух он хотел лишь предложить гостю сесть, но тот и сам уже уселся в кресло недалеко от стола Франса и посмотрел в ответ своими разноцветными глазами так, что герцог мигом сам сел и замер. — Извините, что помог, но Вы бы промучились стоя еще долгое время, — произнес Мукуро. — Я отобрал троих детей, двоим из них девять лет, одному – десять. Мне интересно, по какой причине он находится у Вас в городе. — К нам стекается много интересных людей, — обтекаемо ответил герцог. Он заранее знал, про кого спросит иллюзионист. — Хибари Кея. — Пальцы Мукуро легко пробежали по столу и погладили подсвечник. Герцог уставился на его щеку, чтобы не смотреть в глаза, но не отрываться от лица. — Его семья приехала около двух лет назад, — медленно начал герцог, — потому что глава, Акено, владел фабрикой неподалеку отсюда, в черте города. Я лично дал разрешение на постройку и торговлю, но хозяина не видел. Ему казалось, что он не должен говорить так долго и подробно, но продолжал, давясь словами и невольно опуская голову все ниже и ниже. — Они иностранцы и поэтому кажутся странными, но я их понимаю. У них один сын, этот Кея. Родители планировали отослать его на родину учиться, но подробности мне неизвестны. — Их тут не приняли, верно? — живо спросил Мукуро, подавшись вперед. — Нет, — качнул головой герцог. — У них свои ценности, отличные от наших. — Всегда бы Вы так вежливо со мной говорили, — вдруг сказал иллюзионист и рывком поднялся. На секунду взметнулся рукав его рубашки, украшенный блестящими пуговицами – пока расстегнутыми, — и герцог вновь наткнулся взглядом на жуткий ожог. Словно оплеуха обожгла щеку, а не горячее дыхание огня, опалившего кожу иллюзиониста, и в ту же секунду Франс понял, что им управляли, вытягивали из сознания информацию ниточка за ниточкой. — Счастливо оставаться, — пожелал Мукуро и исчез. Выглядело это так, будто бы он растворился, но герцог знал – просто накинул на себя иллюзию невидимости. Скрипнула дверь, но Франс даже не обернулся. Щитов он никогда ставить не умел, несмотря на старания Миранды, но попытался в этот раз и натолкнулся на волну сонного спокойствия. Оно и заставило его положить голову на стол и заснуть прямо в этой неудобной позе. *** Кея всегда задергивал шторы и никогда, даже в самом раннем детстве, не пугался теней, гуляющих за обычными кусками ткани. Он вырос в том городе, где с пеленок приучаешься не бояться ничего – воя совсем близко, молний, залетающих в комнату, гигантских пауков, имеющих обыкновение вить паутину на окнах. Он и в этот день полез на подоконник для того, чтобы стряхнуть сеть, оставшуюся там после очередного паука. Не смог, потому что там, согнув одну ногу в колене, а другую вальяжно спустив вниз, сидел человек – тот самый, который подошел к нему на улице и которого ударила Шина, словно неожиданно обезумев от чего-то. Кея сделал шаг назад, еще не зная, что собирается делать. Незнакомец не просто смотрел на него без всякого страха, а ощупывал взглядом, изучал. — Кто вы? — Заинтересованный в тебе человек, — задумчиво протянул мужчина, наклоняя голову. Хибари не стал бы бежать, просто отодвинулся бы, но, едва он попытался это сделать, ноги словно сковало. О ковер тихо прошелестела дверь. Хибари не смог обернуться, но понял по тихому возгласу – вошла мать. Прежде чем он успел что-то сказать, вмешался незваный гость. — Я забираю его. Ты же, — он повернулся к Кее, — не возражаешь? Кея хотел сказать другое. Хотел протестовать и сбросить с себя руки незнакомца, но вместо этого одними губами, онемевшими, посиневшими, произнес: — Не возражаю. *** Когда он впервые очутился в этом доме, то был поражен количеством слуг, количеством украшений – не всегда веселых – на стенах и окнах, залом, где хранились, каждый со своим номером, артефакты – названия и свойства их он вынужден был заучивать позже, параллельно с изматывающими тренировками, где раз за разом он учился обманывать все пять чувств. Начали они со зрительных иллюзий – самых легких. Мукуро с такой легкостью и небрежностью отзывался об их создании, что Кея и подумать не мог, что будет потом капать кровью из носа на пол и, сжимая кулаки, пытаться создать хоть что-то, что не разбивалось бы о холодный, надменный взгляд Рокудо и его силу. В те дни он был еще ребенком, немного восторженным, начитанным сверх меры, но до этого ни разу не оказывавшимся в настолько необычных условиях. В настолько жестоких и даже, подчас, опасных условиях. Затем он столкнулся с обманом. Впоследствии он раз за разом отказывался повиноваться. Годы, проведенные с Мукуро, научили Кею не только умению создавать и контролировать иллюзии, но и ненависть. Не той, жгучей и безудержной, что порой медленно убивала, а другой — тихой, когда мысленно перебираешь все способы выбесить, вывести соперника из себя, чтобы он потерял лицо. Он получил способность создавать то, что не мог бы себе представить любой другой человек, или то, во что верил даже умудренный опытом старик, и все равно с каждой секундой ненавидел и себя, и учителя все больше и больше, потому что и ради, и из-за этого приходилось обманывать. Тех же людей, что подчас заворожено следили за иллюзорными слугами в красивой одежде, бродящих по замку. Замечать грань между иллюзиями учителя и реальностью всегда было сложно. Вначале Кея вообще не отличал, что есть что, а потом привык полагаться на собственное чутье. Хотя иногда кололи душу сомнения – действительно ли он научился здесь хоть чему-то, действительно ли есть «белые пятна» в иллюзиях учителя или он специально создает и показывает их. Обычно тренировка начиналась неожиданно. Как сейчас: Хибари, секунду назад подметавший пол, отложил метлу и прислушался к тихому смеху, похожему на пыль, что ровным слоем лежала на полу и плавала в воздухе. Чуть искривился уголок рта – от одного присутствия Мукуро. Так близко. Учитель исчез, затаился. В последнее время таких – неожиданных, внеплановых — тренировок становилось все больше, точно Мукуро записал в свои планы довести своего ученика до сумасшествия. Они могли начаться в любой момент: и во время сна, и во время купаний, выходило, что даже когда ешь, нужно было быть настороже. Мукуро, не предупреждая, нападал поочередно на все чувства, реже на пять, чаще на два-три одновременно. Угадать, что же будет на этот раз, было невыполнимой задачей, оставалось только, напрягая зрение и слух, пытаться понять, какое из чувств подвергнется нападению следом. Он наблюдал за пылью, плавающей в воздухе. Поставил блок, защитив свой мозг, и пыль ровным строем осела, а спустя мгновение и вовсе пропала. Оставалось разобраться с учителем, одним своим молчанием уже точно обещавшим предпринять повторную атаку. Тогда защититься будет сложнее. В углу комнаты послышался смех, а сами предметы поплыли, отказываясь подчиняться законам гравитации. Что-то было нечисто: влиять только на одно чувство было не в духе Мукуро, значит, где-то пряталась загадка. Тайна. Учитель любил прятать смысл в иллюзиях, от чего Кея напрягался вдвойне. Он где-то читал, что может быть сон во сне, так вот: Рокудо любил создавать иллюзию в иллюзии, связывать все в цепь. В таких случаях приходилось сначала искать, где они взаимодействуют, и только потом разбивать их об стекло реальности. Хибари забыл о контроле и наугад запустил свою иллюзию в комнату, как шпиона, — этому его тоже научил Рокудо. Вначале всегда разведай, что задумал противник, а потом уже атакуй. С большей охотой он бы разбил учителю нос. Пару раз. Или пару сотен раз, смотря какое будет настроение. Шпионская иллюзия была крохотная и, подобно вирусу, могла размножаться в чужом пространстве, заражая и проникая, меняя свойства чужеродной иллюзии. Удобно и эффективно — разгадать, где находится противник, становилось легче. Точнее, было бы легче, если бы противником ни был Мукуро. У него не было шансов превзойти своего учителя – и именно поэтому Кея ненавидел его все больше, ненавидел того, кто мог поставить его на колени. В этот раз он уничтожил чужую иллюзию быстрее обычного, разрушил щит Мукуро и готов был броситься вперед, ближе к учителю, чтобы можно было ударить его, сбить с лица издевательскую усмешку. Он замер, остановленный странным чувством. Почему-то казалось, что упущена деталь. Совсем маленькая, почти незначимая деталь. — Неужели маленький ученик вырос? — Елейный голос раздался со стороны кресла в дальнем углу комнаты. — Или тебе просто надоело проигрывать мне? — Или, возможно, вы поддавались. — Не показывать истинных чувств. Не показывать. Хибари не смотрел в его сторону. — А ты как думаешь? Стал бы я поддаваться тебе? — В рукаве у Мукуро всегда был какой-то козырь, главное, понять, что ты упустил, разгадать смысл иллюзии. — Ойя-ойя, — Мукуро цокнул языком, словно прочитав мысли, — не разочаровывай меня после такой триумфальной победы. В его голосе скользила насмешка, во взгляде была насмешка, в жестах была насмешка. И сам Мукуро смеялся над жизнью, людьми. Кея не понимал, что именно забыл и, не желая признаваться в собственной слабости, он прошел в подсобку, чтобы убрать, наконец, метлу. Вернувшись обратно в комнату, Хибари равнодушно отметил, что Мукуро не только не ушел, но и создал или приказал принести две чашки и чайничек. — Что-то еще? — Не будь столь холодным со своим наставником, — Рокудо жестом пригласил ученика составить ему компанию, — мне иногда хочется поговорить с тобой о вечном. — О вечном говорят с теми, кому доверяешь. — Или с теми, кого не ненавидишь. Для него это было порой одним и тем же. Порой Кея задумывался, чего Мукуро не знает. Их первый год был интересен тем, что помимо основных азов управления иллюзиями, Рокудо заменял еще и школу. И какой бы вопрос Хибари не задал, учитель отвечал сразу, без задержки или слов вроде «не помню точно, сейчас посмотрю». В первый год ненависти почти не было, пусть она и зародилась в первую встречу, но немое восхищение ребенка глубокими знаниями учителя затмили ее. И если бы все не прекратилось, то ненависть и не начала развиваться дальше. Огонь погасает, если не подкидывать дров. Тут была первая ошибка Мукуро. Дальше ошибок стало больше. Только и тут закрадывалась мысль, что это все продуманный ход. Очередная игра, где Кея пешка, а не офицер. — Я хочу предложить тебе своего рода экзамен. — Предложить? — К чаю Кея так и не притронулся: рисковать не хотелось. — Я могу отказаться? — Отказаться – нет, но вот отложить на более долгий срок… — Лучше сразу. Мукуро улыбнулся слишком сладко. И Хибари снова начал искать подвох. — Обмани меня. — Он махнул рукой, и чайный сервиз развеялся словно дым. — И тогда я признаю тебя как иллюзиониста. — Я буду свободен? — Ты так жаждешь покинуть стены этого дома? Ответа не последовало. — Свободен ты будешь только после моей смерти. — Иногда, если смотреть сквозь ответ, можно найти больше смысла, чем хочешь услышать. — А на экзамен у тебя неделя. Действуй. *** Мукуро успел пожалеть, что дал своему первому и последнему ученику такое экзаменационное задание. За первые три дня Хибари испытал все существующие катаклизмы, воплотил в жизнь большую часть местных легенд, предпринял около тысячи попыток убить Рокудо — и не создал ни одной качественной иллюзии. Мукуро видел его насквозь. И терялся в догадках: издевательство или продуманный ход? Ему не нравились оба варианта: иллюзии направлены на членовредительство. И Хибари не вырывал цветы или деревья, не пытался разрушить дом, он – почти отчаянно – пытался убить учителя. За оставшееся время у Кеи вышло несколько почти удачных попыток. Например, ваза. С засохшими цветами, внешне абсолютно непримечательная, она всегда стояла на одном месте. Рокудо постоянно проходил мимо нее в кабинет, ему даже нравилось, что там не живые цветы. Так и было последние четыре года, пока до нее не добрался Кея. Пару дней назад в ней ожили цветы. А к вечеру они снова увядали. Или журчание воды. Оно точно преследовало Мукуро. В спальне, в гостиной, в кабинете или на улице. И чтобы учитель не пытался делать – журчание не пропадало, даже, наоборот, раздражало с каждым днем все сильнее. Но фаворитом стала люстра в кабинете. Она не просто загоралась когда ей вздумается, а еще и меняла свойство некоторых предметов, когда светила. Каждый день все было по-новому. Вначале пропадала бумага, потом она меняла свой цвет или форму. Иногда слышался шепот книг на полках. Или пропадал ковер. Эти иллюзии были заметны, но развеять их или нащупать грань с реальность оказалось невозможно. Именно они заставляли восхищаться Мукуро своим учеником, но вслух он все же не признавал своего поражения. И он продолжал заниматься своими делами, встречался с заказчиками, стараясь не проводить их мимо оживших цветов и перешептывающихся книг. В один из таких дней он, выпроводив одного из герцогов, вознамерившегося использовать иллюзиониста в своих целях, отдыхал с чашкой неиллюзорного чая в руках. В голове было пусто, как обычно после таких встреч, — ровно полчаса на расслабление, затем – к ученику. Идиллия развеялась, когда зашел разозленный Кея. — Ты лгал. Сначала Рокудо даже не понял, о чем он, — сколько раз его обвиняли во лжи, не счесть. Затем вспомнил, что герцогу пришлось навесить хорошей, доброкачественной лапши на уши, и мысленно улыбнулся: ученик быстро учится. — И? — Мукуро равнодушно пожал плечами и обошел стол, присев на самый его край. — Все люди лгут. Иллюзионисты так вообще создают ложь. Дают ей плоть. Хибари скривился и сильнее сжал кулаки. В его глазах плясала ненависть, и весь он воплощал гнев. Будь это иллюзия, Мукуро оценил бы ее яркость. Будь это ложью, Мукуро оценил бы и ее правдивость. Но это реальность, и с ней надо было что-то делать. Обуздать, направить в нужное русло или вообще потушить, как фитиль на свечке. Вопрос вот в чем: как потушить пожар одним ведром с водой? — Кея, с чего вдруг в тебе заиграла жажда справедливости? — Рокудо старался говорить спокойно, взвешивая каждую эмоцию. — Это буря в стакане воды. Это ни к чему хорошему не приведет. Он потянулся к нему рукой, но так и не коснулся. Секунда, когда он еще мог придержать ученика за плечи, притянуть к себе, как отец притянул бы сына, была упущена. — Тебе ли решать, к чему мне надо идти? — Хибари цедил слова и прожигал взглядом. Ему хотелось ударить и высказать что думает одновременно. Только вот пересилив себя, Кея сдержано развернулся и хотел было уже уйти, не попрощавшись, но смех Мукуро задержал его. — Хочешь уйти? — Кея кивнул, так и не повернувшись к учителю лицом. Мгновение он ждал, затем учитель медленно, с хорошо различимыми гневом и раздражением произнес: — Тебе же некуда идти. Тут сорвался бы каждый. Ворота в город встретили его холодной пустотой: стражи не было. Вообще ничего не было, только полевые цветы на обочине дороги. Хибари спокойно подошел к городу и остановился у самой границы. Осознание того, что идти ему некуда, пришло только сейчас, а засохшая на губе кровь напоминала больше о едких словах учителя, нежели о драке. Безумной, безудержной, едва ли не страстной: Кея всегда хотел попробовать ударить Мукуро. Понять, каково это, исполнить сжигающее изнутри желание коснуться, но так, чтобы он не понял: не только в ненависти дело. Стоял возле ворот он до тех пор, пока голоса вдали, со стороны города, не отвлекли от мыслей и воспоминаний. Встречаться с теми людьми, что раньше были его земляками, не хотелось. Потому что знал, будет презрение в глазах, недоумение и та же ненависть, что он дарил своему учителю на протяжении последних лет обучения. Его нигде не ждут. Уязвленная гордость кричала, что сдаваться так быстро нельзя. Оставался один путь – вперед. И в ту секунду, ослепленный гневом и проснувшимся, поднявшим голову высокомерием, он не знал, что ненавидеть и презирать может не только он и что объектом для этих чувств может быть не только Мукуро, но и он сам. *** Весть о том, что Хибари Шина смертельно заболела, облетела город всего за пару дней. Может, и в других городах слух прижился бы, но там не были осведомлены о таинственных иностранцах, переехавших жить в их края. На этом, возможно, и закончилась бы история о матери, что отдала своего сына жуткому иллюзионисту, а после впала в отчаянье и смертельно заболела, но старая торговка, приехавшая к своей кузине, имела отличную память на лица. А может, дело было в том, что день оказался не очень удачный, не «рыночный», и в проход между ее прилавком и прилавком говорливой соседки редко кто заглядывал. Хибари вышел на рынок, только чтобы купить какой-нибудь еды, и, со своей ненавистью к толпе, выбирал самые малолюдные места. — Это же ты, — Кею остановила старая женщина, — сын Шины? Он посмотрел на нее с удивлением и полупрезрением и прикрыл глаза, ответив скептически: — Да. — Так хоть бы навестил больную мать, — опасливо и одновременно осуждающе пробормотала торговка, грязными пальцами потянувшись к нему. Кея отпрянул. Она перекрестилась три раза и начала шептать какую-то молитву. Оставалось так же скептично хмыкнуть и направиться к выходу с рынка. Подавив желание использовать иллюзию и провалиться под землю в буквальном смысле, Кея просто игнорировал не слишком тихий шепот и решил навестить мать, хотя с семьей порвал около двух лет назад, когда четырнадцатилетним, обиженным и разозленным донельзя ребенком вернулся в родной город и был изгнан оттуда. Под ее рыдания. Приходить домой сразу Кея не хотел, правда, чуть меньше, чем признаваться себе в том, что боится, как его примет отец и как смотреть матери в глаза. И все-таки он наведался, скрывая себя иллюзией, в родной город, решив наблюдать за домом, который тоже когда-то называл родным. Каждый вечер Шину вывозили в сад, чтобы она могла подышать воздухом, насладиться последними прелестями жизни. Каждый раз Хибари подходил ближе, стараясь разглядеть в матери что-то помимо боли и отчаянья. А потом он снял иллюзию и подошел к ней, и сразу же она выпрямилась и подобралась, не показав удивления. Семейная гордость оказалась сильнее болезни. — Кея, ты пришел, — она ласково улыбнулась и подозвала его к себе. — Я так скучала. Подойди ближе, не бойся, отец не выйдет ко мне. Хибари приблизился, но так, что его коснуться было невозможно, личное пространство дороже. — Я и не ожидала увидеть тебя перед смертью, — она смотрела на сына с жадностью, подмечая малейшие изменения, запоминая, ведь не надеялась увидеть его потом. — На мое письмо никто не ответил, не думала, что он уйдет так рано, а ты покинешь замок. — Уйдет? — Кея недоуменно посмотрел на мать: Мукуро не покидал замка без надобности. — Есть одна легенда, много она объясняет, — Шина села удобнее, — например, почему только один ученик и почему иллюзионистов так мало. Шина рассказывала медленно, порой срываясь на хрип и кашель с кровью. Кея проклинал себя, ведь это он не смог противостоять Мукуро тогда, в первую их встречу. Именно тогда его судьба стала отдельной от судьбы его родителей. Хибари сжал кулаки, надеясь унять вновь зажженную ненависть, а ведь та почти исчезла за два года скитаний, унялась, и душевное равновесие восстановилось. Глядя на больную мать, на ее страдания и боль, что съедала изнутри, Кея проклинал себя и только себя. Свою слабость в первую очередь. — Не веришь? — Она прервала свой рассказ, заметив, что сын почти не слушает ее, а полностью погружен в свои мысли. — Не верю. — Зря, мой мальчик. — Хибари не хотел прощаться с матерью, он только кивнул и развернулся, чтобы уйти. — Кея, только не смей винить себя. *** От матери он вышел, уже расцарапав себе ладони ногтями до крови. Скрыл себя иллюзией и пошел вперед, не глядя в лица людям, проходившим мимо, а те как-то странно смотрели сквозь пустоту, сквозь него, и на мгновение он действительно почувствовал себя ничем. Внутри него – пустота. На воротах, при выходе из города, менялся караул, но больше не выглядывал с балкона своего дома герцог Франс – только его сын, молодой еще, с полупрезрением-полуужасом следящий за ручейком людей, уходящим прочь. Хибари шел за ними, не решив еще, куда направляется. Только раздраженно обходил надоедливо-громких старух и ведуний с высокими прическами, девочек с длинными косичками, так и норовившими задеть, и в итоге отошел в сторону, чтобы оторваться от толпы, и сам не заметил, как двинулся по знакомой тропинке, по которой он часто ходил когда-то два года назад. Казалось бы, идти ему нужно было всего ничего, но почему-то с каждым шагом он замедлялся – его мучили сомнения. Кея не сразу, но решил остановиться. Опустился на землю, достав из сумки фланелевое покрывало, и постарался забыться от тепла и света. Веки жарило солнце, и он почти чувствовал, как выгорают ресницы и отдельные пряди волос, упавшие на лоб. В другом случае, пару лет назад, в эти часы он бы занимался у себя в комнате, а лет шесть назад – они бы с семьей обедали. Расцарапанные в кровь ладони болели. В нем накалялась злость на самого себя. Сначала – до упорно поджатых губ, затем – до судорожных ругательств, следом – до миллиона стеблей, обвивших запястья и сжавших горло, и тогда судороги стали настоящими. Кея задыхался, сжавшись в комок, руками судорожно вцепившись в горло, чувствуя, что вот-вот переломится, надорвется, и его голова покатится вниз, в грязь, под ноги к людям. Он не закричал бы, даже если бы мог. Треснул воротник рубашки. Он попытался расслабиться, отпустить гнев и отчаяние, попытался сделать выдох – и стебель затянулся сильнее, так, что, казалось, кадык впился в заднюю стенку горла, а затем понял, почувствовал, что его видят. Что кто-то приближается шелестящими, еле слышными шагами. Сил обернуться не было – только стебли рванулись к кому-то второму, и чуть отпустило горло, и получилось сделать вдох. Мукуро. Он смотрел на учителя, пытаясь подняться, сгорая от стыда и отвращения. Дернулся, когда Рокудо наклонился к нему, и они соприкоснулись лбами – почти, потому что в ту секунду, понимая, что сил поднять руку и ударить учителя у Хибари нет, Кея отодвинулся и отвернулся. Мукуро коснулся его плеч и поднялся. Стебли распались. Он судорожно дышал, уткнувшись лбом во фланель, и Мукуро сидел рядом, не касаясь, только одной рукой, украшенной кольцом в виде глаза, почти дотрагивался до пальцев Кеи. Когда уже перестала сотрясаться от бешеного биения сердца грудная клетка, Хибари повернул голову, вспоминая, что же значило это мимолетное прикосновение – лбом ко лбу. И вспомнил, будто из странных, сотканных из тумана нравоучений Рокудо: «Так приветствуют друг друга иллюзионисты, заключая перемирие». — Отойди, — проговорил Кея, ожидая в ответ выпада, иронии, чего угодно. Но Мукуро молчал, только потер лоб рукой, пытаясь подняться, и вдруг не смог. Распахнув глаза от удивления, Хибари наблюдал, как учитель сначала упал на колени, затем, словно в последнюю секунду перед потерей сознания потянувшись наверх, неловко завалился на бок. С губ вниз потекла струйка крови. Конвульсивно дернулись руки. Кея осторожно поднялся и сделал неверный шаг вперед. Преодолевая отвращение, он притронулся к шее Мукуро, липкой и холодной на ощупь. Учитель был жив, под пальцами слабо билось сердце, но явно не притворялся. Хибари не чувствовал его иллюзий. Ему не оставалось ничего, кроме как помочь. В доме Мукуро не сразу пришел в себя – сначала Кея обмыл его лицо водой, стерев грязь, затем, даже не осмотревшись, вышел из комнаты. Здание ему было неинтересно, и он злился от понимания того, что до сих пор помнит каждый угол здесь, знает хранилища артефактов, знает, что прислуга соткана из иллюзий. Правда, последней сейчас не было, в доме стояла мертвенная тишина, только где-то наверху свистел ветер. Поэтому Хибари вернулся назад, в комнату к Мукуро, и отвернулся к стене, не желая смотреть на бледного учителя. И не помнил, сколько прошло времени, прежде чем тот очнулся. — Ты потерял над собой контроль. — Послышался шелест и бессильный шлепок, будто бы Мукуро пытался приподняться и не смог. Кея молча поднялся, молча подошел к двери и, не выдержав разозленного взгляда в спину, развернулся. Круги под глазами учителя стали еще отчетливее. — Ты знаешь, как передается сила? — спросил Мукуро. — Она у каждого своя, — спустя секунду отозвался Кея, — я не верю в легенды. Они молчали еще пару мгновений, пока Рокудо, наконец, не смог сесть и заговорить более знакомым, не таким уже слабым и ломким голосом: — Тем не менее, это правда. Учитель подыскивает себе ученика и обучает его десять лет. К концу обучения сил у них примерно поровну, а со смертью учителя весь его дар переходит к ученику. Так же, как это делают ведьмы. Хочешь сказать, ты в это не веришь? — Мне все равно. Кея сам чувствовал ужас от своих слов. Сам чувствовал, что Мукуро дрожит, что его трясет от боли, не той глупой-моральной, которая внутри, а от настоящей и физической. Затем учитель закашлялся. Кажется, сплюнул кровь. Кажется, схватился за грудь, скривившись. — Ты хочешь уйти, оставив меня умирать. Похвально. — Мне все равно. — Я это уже слышал! — Голос вдруг сорвался на крик. Хибари взглянул на него еще раз – на кожу уже не молочную, а белую, на запавшие щеки и почти синие губы, на кровь, запекшуюся в краешках рта, и нашел в себе силы пожать плечами. — Не думаю, что вы не справитесь. Он слышал сорванное дыхание, отвернувшись к двери. — Давай прекратим, — устало произнес Мукуро. — Ты еще не наигрался в ненависть? Хибари закрыл за собой дверь, выйдя в коридор; не вздрогнул, услышав хлопок по дереву и шипение от боли. Он знал, что Рокудо не посмеет его задерживать, но все равно шел как можно быстрее, почти бежал. И хотел было сказать себе, что, едва вышел, стало спокойнее, но это было не так. Совсем не так. *** Жизнь почти вернулась на круги своя: мать рядом, всегда можно незримо быть с ней, как раньше, дом есть, еда тоже. И быт – он навевал много больше воспоминаний, нежели использование иллюзий для свободного перемещения по городу. Кея не мог сказать, что в городе к нему относились недружелюбно, — просто не стал проверять, чтобы не волновать Шину. Весть о том, что Рокудо Мукуро умер, слишком быстро разлетелась по миру и только осведомленные знали, что он просто потерял почти все силы. И теперь его обитель стал заманчивым сокровищем: не все, но многие, стекались туда, чтобы заполучить ценные артефакты. Об этом Кея знал, но убеждал себя, что беспокоиться не о чем: пусть ненависть и была залогом его отношения к учителю, это не мешало осознавать, что Мукуро сильнейший. Так было и будет всегда. А легенды всего лишь выдумка. Опиум для слабых. Обжившись в домике неподалеку от усадьбы родителей, Кея настраивался на привычное течение жизни. Утром встать, приготовить завтрак, убраться, в обед навестить мать, затем тренировка. Нет, не с иллюзиями. Для себя он выбрал другое оружие – для близкого боя. Честного боя. Все по замкнутому кругу текло изо дня в день, пока странное ощущение не заполнило сознание. Это был не страх, не ненависть и ни одно из ранее испытанных Кеей чувств — это было вторжение. Описать по-другому он не мог. Так в улей проникает муха. Добротный мед теряет свою ценность, раз он привлек муху, а золотой цвет блекнет. Он чувствовал: в замок проникли мухи, и надо было что-то делать: противостояния не было. Было только присутствие других, но не своего учителя. А Кея слишком долго шел у гордости на поводу, чтобы еще и сейчас сопротивляться минутному, но такому правильному порыву, помочь. Хибари решил не торопится, сдержаться хотя бы здесь, что бы не кинутся со всех наг к учителю. Поэтому он спокойно собрался и не менее спокойно направился к холму, где провел треть своей жизни. Там его встретила тишина и непривычный, для лета, холод. Могильный холод. Дом почернел снаружи, на стенах проскальзывали старые раны — видимо, его атаковали уже не в первый раз. Но не это здание было ему важно. Внутри его встретили трупы и кровь, учитель же сидел на коленях, прижимая руку к глазу. Тому, что был красным. Вокруг стайка мелких крыс догрызала человеческую плоть. Мукуро успел только посмотреть на ученика. Попробовал подняться с колен и сделать шаг вперед, но вместо этого рухнул лицом в пол, странно вывернув руку. Из раны на виске текла кровь. Звери исчезли, а трупы и запах сражения остались. Не особо приятное зрелище, но это потом, сначала учитель: на нем почти не было живого места. Губа разбита, со лба текла тонкая струйка крови, все тело в мелких ушибах и ссадинах. Полное отсутствие сил. Пришлось использовать иллюзию, чтобы перетащить Мукуро на кровать. И глядя на него, Кея задумывался, зачем ввязался в это. Учитель пришел в себя не сразу, сначала – изрядно потрепал Кее нервы своими ранами, следом – слабым дыханием ночью и отсутствием реакции на любые окрики и пощечину, которую, разозлившись, вкатил ему Хибари, а затем – неконтролируемыми иллюзиями, от которых Кея вынужден был защищать и себя, и его. Иллюзорных слуг в доме больше не было, потому что тот, кто их создавал, лежал в забытьи, и поэтому Кея мог позволить себе бродить по всему зданию, уже мало что помня из первого года здесь, но помня засохшие цветы в красивой вазе в том коридоре, по которому Мукуро проходил в свой кабинет, и люстру в самом кабинете, освещавшую теперь только разбросанные бумаги на полу и перевернутый стол. Решение пришло к Кее на третий день – именно тогда он поднял стол и собрал бумаги, в череде которых мелькнуло письмо, где один из сильных иллюзионистов другой страны угрожал Мукуро, с надорванным углом. Именно тогда он продолжил дело учителя – дорвал то письмо и забрал первый из украденных артефактов. А на следующий день воссоздал иллюзорных слуг, вновь запустив жизнь в замке, хотя предпочел бы иметь рядом квалифицированного врача. Пока они восстанавливали дом, Кея размышлял, почему пошел на всю эту авантюру – опять связь с иллюзиями, опять близость с учителем и, в конце концов, преступления, которые он совершал каждый день, собирая вновь коллекцию артефактов, украденных у учителя. А по вечерам, разглядывая дорожки выступающих вен на руках Мукуро, чувствовал себя слишком усталым для того, чтобы думать, сожалеет или нет. Подчас он вынужден был посереди дня отрываться от работы, чтобы кинуться в комнату Мукуро. От дикой боли где угодно – чаще всего на запястьях – или от удушья, — в такие моменты учитель резал сам себя или душил и никогда, ни разу не вскрикнул и не застонал, а когда душил – только дергался странно, не делая попыток освободиться. Иллюзии его были безумно слабыми, но их хватало, чтобы запястья Мукуро кровоточили почти постоянно, а на шее поселился толстый красный шрам, и тогда Хибари приходилось прикасаться к учителю, чтобы перебинтовать его раны. Если бы рядом был специалист по иллюзиям, Хибари спросил бы у него, что это значит, почему раз за разом Мукуро пытается убить себя, но ему оставалось только, от злости глотая окончания слов, убеждать учителя, что любое оправдание в данном случае – пустяк. От взаимодействия чужих иллюзий с собственными Рокудо начал просыпаться – сначала на пару часов, лишь чтобы слабыми руками отталкивать от себя Кею, затем – оправился до той степени, что смог сам унять свои иллюзии, и руки его постепенно тоже зажили. Для Кеи это стало бы сигналом отдаляться, но ситуация превратилась в абсурд – после отлучки на рынок он обнаружил Мукуро в судорогах, которые прекратились, стоило его коснуться. И так происходило всегда, а потом, в один из таких дней, учитель открыл глаза и зашипел на него: — Дай уже умереть, — и закашлялся, и Кея почти почувствовал тупую боль в груди, которая мучила Мукуро. Рокудо точно ломало. Он дернулся и накрылся одеялом до плеч, едва Хибари шагнул к нему, скрестив руки на груди. — Это самовнушение из-за легенды, — произнес Кея негромко, не делая попыток прикоснуться. Слова дались ему дорого – горло перехватило спазмом от одного вида учителя, от взгляда в его глаза, один из которых странно побледнел, будто выцвел. — Самовнушение? — хмыкнул Мукуро. — Ты считаешь меня человеком, способным умереть из-за самовнушения? Затем он вдруг чуть придвинулся к Кее. — Ты скитался. Как, понравилось? Кея пожал плечами. Смысла отвечать не было – он, разбирая бумаги учителя, узнал, что тот следил за его перемещениями. — И, кстати, — Мукуро закинул ногу на ногу и запрокинул голову, — соболезную. А сам украдкой – Хибари заметил это – следил за реакцией ученика и в любую секунду готов был броситься вперед, чтобы быть рядом. Кея уже принял решение, но теперь, стоя лицом к лицу не столько с собственным учителем, сколько с воплощением того, что ненавидел и презирал, от чего бежал два года, не мог сделать шаг. Рокудо вновь закашлялся. Из-под сползшего одеяла показались худые ключицы, когда Мукуро согнулся пополам, выступили худые лопатки, впалая линяя позвоночника, по которой струились собранные в хвост волосы. Пряди выбивались из ленты и падали на лицо, закрывая глаза. Горький. Десять лет Кея провел с семьей, четыре – с Мукуро. Но его семьи больше не существовало, в городе его боялись и ненавидели. Ему действительно некуда было идти. Мукуро медленно поднялся, встал на ноги и исчез за дверью. Кея приготовился ждать его – знал, что почувствует, вздумай учитель убить себя, и поэтому уселся на постель и, уложив руки на колени, вернулся к собственным истерзанным уже мыслям – верить ли той легенде или нет, оставаться с учителем или нет. Мукуро умирал, Кея чувствовал его слабость. В движениях, в подгибающихся ногах, в темно-синих кругах под глазами и хрупкости костей. Мукуро дал ему талант и знания, Мукуро показал ему тот мир, о котором большинство людей не могло и мечтать. И вместе с тем – забрал из семьи, разрушил веру в людей, издевался и заставлял лгать. Рокудо вернулся не скоро, а когда вернулся, с волос его капала вода. Кея ожидал едкой шуточки по поводу смерти, но Мукуро молча прошел в комнату и, потянувшись было к краю одеяла, будто чтобы застелить постель, вдруг бессильно осел на кровать. Правда, тут же принял картинно-красивую позу, словно и собирался сесть, просто сделал это слишком неожиданно – для большей зрелищности. — Спасибо, — произнес он спокойным голосом. Они сидели друг напротив друга, и оба не могли понять – как старые враги или как старые друзья? — Узнал что-то новое? — спросил Рокудо. — Пожалуй, — так же ровно ответил Хибари. У Мукуро выдержки всегда было больше, но теперь он почему-то дал слабину. Теперь он почему-то устало, обессиленно произнес: — Если ты не заметил, я жду от тебя решения. И прозвучало это так, будто бы Кея должен сделать ему предложение, и в какой-то мере так оно и было. Хибари поднялся. Он ожидал, что выдержка изменит Мукуро, но тот остался на кровати – только обхватил руками себя за плечи, словно хотел удержать самого себя на месте. — Удачной дороги, — пожелал Рокудо, и в ту секунду Хибари позволил себе испытать мимолетную гордость за силу воли своего учителя. Поэтому и смог обернуться. Посмотреть на него – истонченного, с гордо выпрямленной спиной и привычным взглядом сверху вниз. У Мукуро только один раз дрогнули губы. — Я оставлю своих слуг здесь для охраны, — проговорил Хибари, — и буду поддерживать иллюзию. — В этом нет нужды, — сухо оборвал его Рокудо. Хибари прикрыл за собой дверь и спустился вниз. В детстве, пока он был с семьей, и раньше, когда он оставался один, он всегда четко понимал, что делать, и только Мукуро сбивал его с толку, заставлял мыслить не трезво и холодно, а срываясь на чувства. Такие, как благодарность и застарелая ненависть, давно уже переставшая быть ненавистью, потому что за два года он изменился. Вырос. Стоя на пороге, он чувствовал иллюзии, опутывавшие Рокудо, и теперь отчетливо – так, как это бывало лишь когда он был один, — понимал, почему учитель пытался убить себя. Заскрипели ступеньки. Кея поднимался наверх, даже не пытаясь придумать подходящее оправдание. Мукуро трясло, точно в припадке, на кровати, глаза его были закрыты, руки конвульсивно сжимались, правда, тут же улеглись и успокоились, когда Хибари накрыл его всем телом – обнял и вжался лбом в лоб учителя, удивляясь, как вообще терпит подобную близость. Признавая своего учителя как того, кого не собирается уничтожать. Рокудо приоткрыл глаза. В неверном свете уже заходящего солнца они блестели. И неясно было, плескались ли там слезы или просто неудачно сыграли блики. Кея не хотел гадать.