…правда, того, что эти двое на занятиях находили тысячу причин, чтобы как-то поругаться — эти ночи совершенно не отменяли. До поры до времени.
Как всегда всё меняет случай. И их случаем была как раз самая первая ночь, в которую они и встретились. Уже тогда всё начало постепенно меняться, изворачиваться причудливым образом и рушить всё, что они успели себе напридумывать на будущее. А случилось всё просто. Летом. Все куда-то свалили на выходные, на пляжи, к родственникам, в общежитии толком никого не было. Каждый из них понятия не имел даже, что другой ходит на крышу, но так складывалось всегда удачно, что они не встречались, не виделись, не пересекались… а тут внезапно столкнулись едва не нос к носу, то-то было удивление. Впрочем, сам этот эпизод они помнят смутно, он как бы вылетел из памяти, разлетелся дымом к звёздам и упал где-то за океан… Но всё же иногда этот день всплывает в памяти. Правда, кусками, урывками, как непонятный кусочек паззла, который тут же теряется в миллиарде прочих. Бакуго помнит, что заметил «гостя» не сразу; он уже расположился на крыше, лёг, растянулся, прикрыл глаза и снова открыл их, всматриваясь в постепенно темнеющее небо. Сегодня он впервые пришёл на крышу не в три-четыре часа ночи, а вечером, когда солнце едва-едва зашло за горизонт. И он бы долго так расслабленно лежал на нагретой за день солнцем крышей, дышал вечерней прохладой и отдыхал от всевозможных проблем, но… но он услышал неторопливые и аккуратные шаги, которые отдавались вибрацией и доходили до самого Бакуго. Он даже не дёрнулся, проклиная всё лишь мысленно, а затем повернул голову в сторону шагов — там и был Шинсо, который, судя по выражению лица, тоже не очень был рад встрече. И тоже молчал, не нарушая почти абсолютной тишины. В ту ночь он лёг от Бакуго достаточно далеко, между ними было где-то два-три метра. Однако с каждой неделей подобных встреч они садились всё ближе и ближе друг к другу. Они будто начали подгадывать, когда другой собирается на крышу, стали задерживать друг на друге взгляды, как бы намекая и пытаясь мысленно передать, когда встретятся. Впрочем, это всего лишь домыслы, ни о чём они так-то не договаривались.***
С того самого «злополучного» вечера, а точнее, ночи, прошло немало времени. Они всё оставшееся лето виделись практически ежедневно и всё это время молчали, но не игнорировали присутствие друг друга. Они переглядывались, иногда рассматривали друг друга, но ни о чём не говорили, это было будто само собой разумеющимся. Тем не менее, эти их походы на крышу были тайной за семью печатями. Ни один не говорил о том, что они проводят время вместе, да ещё и по ночам, ещё и на крыше. Шинсо был всё таким же отстранённым, разве что острил и не пропускал ни одной фразы в свой адрес, придавливая собеседника спокойствием, а Бакуго лез к нему по поводу и без, потому что… просто «потому что». Впрочем, лез он ко всем, кто делал что-то «не так» по его мнению, поэтому того, что он выделяет Шинсо, не было заметно. А Он его выделял. Ох, как выделял! Для себя. Мысленно. Молча. Смотрел и выделял, зная, что только этот придурок может ходить вместо сна любоваться небом… даже если оно затянуто плотными тучами. Зная, что только этот лохматый идиот может выдержать Бакуго, когда тот был спокойным. Проблема крылась в том, что если Бакуго в целом выдержать было достаточно проблематично, то, когда он молчал и не рвался никого уничтожить, это было ещё хуже — всем, кто хоть раз видел его молчаливым, казалось, что это всего лишь затишье перед бурей. А Шинсо будто бы знал, что ничерта это не затишье. Знал, что это то самое «нормальное» и никому неведомое состояние. Шинсо тоже выделял Бакуго из толпы. В общем-то, кто его только не выделял — он сам выделялся. Но для Шинсо он был… можно сказать, особенным? Нет, это не чрезмерно дружелюбные Деку или Каминари, это не молчаливый Тодороки, который вроде бы загадочный, а вроде и просто бестактное и социально-неловкое нечто. Это был Бакуго. Буйство взрывов, заточённое в крепкое человеческое тело. «У каждого есть «вторая сторона», как и у монеты. Собственно, у монет есть ещё и ребро… Как и у людей. Только эта, так сказать, рёберная сторона, открывается только после двух предыдущих», — думал Шинсо, вернувшись с очередного сеанса неботерапии. Ему казалось, что «таким» Бакуго не знает никто. Что он нашел ту самую сторону, о которой никто и не должен был знать. Всё же и сам Шинсо ни с кем не был так близок, чтобы ему было комфортно просто лежать на тёплом (или холодном, зависело от погоды) шифере и пялиться на небо. Он был уверен, что у Бакуго он в этом тоже «первый». Как и сам Бакуго был «первым» у него. И это чувство почему-то заставляло сердце сжиматься болезненным спазмом… хотя что в этом вообще такого? Кто из них первым принял решение, что они будут разговаривать, Шинсо не знает. Просто стоило ему прийти на крышу, едва не упав с неё, только ступив на влажную кровлю, — недавно был дождь, а потому всё было чертовски скользким; как Бакуго, пришедший чуть раньше и уже успешно расположившийся на невесть откуда взявшемся пледе, похлопал рядом с собой и тихо, хрипло и… кажется… неуверенно? пробормотал: — Идём. Дважды повторять нужно не было. И Шинсо пошёл, и сел рядом, и ему не показалось странным то, что Бакуго с ним заговорил……а потом не нашёлся с ответом: ему хотелось что-то сказать, у него сосало под ложечкой, на языке крутились фразы… только ничего сказать не получалось, хоть ты тресни. Поэтому он оставил решение «поговорить» при себе, до лучшего случая.
Смешно, что этот «лучший случай» выдался буквально через пару часов, когда Бакуго встал, собираясь уходить и поскользнулся на всё ещё влажной крыше — дождик слегка моросил, а потому высохнуть ей суждено не было. — Осторожнее, — как всегда сухо, отстранённо, даже без тени улыбки на лице, бормочет Шинсо, находясь в лёгком шоке, что он смог это выпалить, хватаясь за руку Бакуго и не давая ему падать. И только спустя минуту до него доходит, что… они держатся за руки. Целую минуту. И Бакуго не смотрит на него так, будто готов ударить в любой момент, и не ненавидит его, не сыплет ругательствами… У Шинсо, кажется, сердце замирает, а потом срывается на бешеный ритм, грозясь пробить грудную клетку. Бакуго же, в свою очередь, молится всем известным и неизвестным богам, чтобы луна не вышла из-за туч и не осветила его пылающее от смущения лицо. У Бакуго в ту ночь мир с ног на голову перевернулся. Он не думал, что вообще способен на такие чувства, эмоции, мысли… и ему даже не было противно, что его держит за руку его вечный соперник, с которым они собачатся каждый день по несколько раз. Ему даже «плевать» не было. Ему было комфортно. Будто так и должно быть, будто его рука должна находиться в руке Шинсо, будто… боже, как же его корёжило от этих мыслей! Когда он вернулся в тот день в комнату, уснуть он больше не мог. И не важно было, что завтра важные контрольные, что скоро вообще экзамены — нет, всё это прошло мимо него, пролетело со свистом… и попало в голову. В голову, из которой никак не хотел выходить Шинсо. Он изначально знал, что эти их ночные встречи не приведут ни к чему хорошему, но слишком уютно им было вместе, чтобы так просто отказаться и лишить себя удовольствия ночного, закатного или рассветного неба. Только сейчас это достигло критической точки. Под утро ему удалось задремать, но снилась ему не гнетущая пустота, не одному богу ведомые твари или кошмары… а Шинсо. Такой теплый, будто реально ощутимый рядом. Шинсо, который звал его по имени — Катсуки — и держал за руку. Это выбило из сна лучше самого жуткого кошмара. Весь следующий день все недоумевали, почему Бакуго настолько тихий и ни к кому ни по какому поводу не лезет. Не только Бакуго считал себя сумасшедшим. И не только Бакуго молчал целые сутки после того случайного «рукопожатия», которое длилось слишком долго, чтобы быть официальным или каким-то там ещё. Шинсо упорно осознавал, что он окончательно свихнулся. Свихнулся потому, что ему хотелось ещё. Ему не хватило одного долгого соприкосновения с этой грубой и мозолистой ладонью, ему было слишком мало, ему это было настолько необходимо, что его практически трясло… и сделать с этим ничего не получалось. А когда Бакуго пришёл следующей ночью на крышу, Шинсо твёрдо решил, что… а что он решил? Что он схватит Бакуго за руку? А кишка у него не тонка? Он стоял на крыше, делал робкие шаги вперёд, но снова замирал. Ему казалось, что Бакуго только и ждёт, чтобы он подошёл. Ведь тот тоже стоял, но и в сторону Шинсо не смотрел. Он впервые смотрел не вверх, а вниз, изучая ночной город и будто тоже этим наслаждаясь, не меньше, чем небом. До восхода солнца оставалась какая-то пара часов. Шинсо только что понял, что ему до безумия хочется держать Бакуго за руку, встречая рассвет. И стоило ему об этом подумать, как объект его странных мыслей перевёл на него нетерпеливый взгляд. А потом протянул подрагивающую руку вперёд. И как-то слишком необычно улыбнулся. На этот раз, в свете вышедшей луны Шинсо смог разглядеть его смущение, окрасившее всё его лицо. И был уверен, что Бакуго видит на его лице то же самое. Не схватиться за протянутую руку Шинсо просто не смог. Бакуго, кажется, впервые ощутил на себе всю мощь собственных взрывов. Он взорвался изнутри на миллиард мельчайших частиц, а собраться вновь никак не получалось. Он смотрел в бездонные глаза Шинсо, переводил взгляд на его руку, сжатую в своей, кусал изнутри губу и сходил с ума. Это всё взаправду? Это всё реально? Да неужели! Происходящее до сих пор казалось фикцией. Сном. Придуманной каким-то придурком историей. На него просто не могут так смотреть, его не могут держать за руку, ему это не нужно. «Не нужно?» — он занимался самообманом. Именно этого ему, кажется, и не хватало всю жизнь. И того, что они сели близко-близко, не разжимая ладоней, лишь перехватились поудобнее, переплетая пальцы. У Бакуго от волнения вспотели ладони. Или это у Шинсо? Впрочем, оба вздрагивали от каждого шороха и не понимали, что же они всё-таки делают. А что они делают? Они сидят на крыше, ждут рассвета, держатся за руки и нервничают. Причём нервничают не из-за экзаменов, не из-за тренировок, не из-за чего-то связанного с героикой… а из-за друг друга. У каждого в голове происходит революция, у каждого в груди бешено бьётся сердце, у каждого оно не разбито. И это вызывает панику, в которую они впадают вместе, захлёбываясь переживаниями и только сильнее сжимая пальцы. Боятся отпустить. Потерять. Утратить. Рассвет наступает слишком быстро и стремительно; небо светлеет, розовеет; горизонт загорается красной лентой, а облака красятся, как от смущения. И одинаковая мысль приходит в две головы одновременно. Бакуго проклинает себя за ванильность и слащавость, Шинсо просто смущён и боится… Но за поцелуем они тянутся одновременно.…а на горизонте постепенно рождается новый день.