when the days are cold

Каблуки Робин так громко стучали по брусчатке, что, казалось, весь мир заполняет этот отвратительный ритмичный звук. Городское кладбище, что считалось самым большим кладбищем соединённых штатов, было пустынным и слишком тихим. Стояла довольно скверная погода - с самого утра зарядил такой дождь, что, пожалуй, мог затянуться на несколько дней. Небо было серым и мрачным, изредка казалось, что оно сливается с асфальтом, а пелена дождя застилала глаза. Робин приходила сюда каждое 19 октября, чтобы поглядеть, приносит ли кто-нибудь цветы на могилу. Лет сорок назад ее двоюродная сестра установила здесь огромную плиту с именем Робин, и её дети в качестве семейного долга выкладывали маргаритки, ромашки и тюльпаны в замысловатые узоры, для тети, которую они никогда не знали. Ее смерть должна была выглядеть как можно более естественно: автокатастрофа во время командировки. Отдел кадров Щ.И.Т.а выплатил ее семье немалую компенсацию, и имя Роби было выгравировано на доске почета. Достойная плата за работу с Пегги Картер и Говардом Старком. Поэтому теперь ее звали Элис Кейн. И ей было двадцать девять, хотя свидетельство о рождении твердило, что уже давно перевалило за девяносто. Когда Робин покончила с революционным лекарством от рака, изобретённым в лаборатории Щ.И.Т.а, все процессы в организме остановились, и она перестала быть человеком. Она перестала стареть, переваривать пищу, отращивать волосы и ногти. Она перестала жить. С приходом нового века все изменилось: умерли те, кого Робин действительно знала, и появились новые технологии. Больше не было ее мира, за который она так отчаянно цеплялась. Больше не было того Щ.И.Т.а, в котором Робин работала. Больше не было Говарда, что помогал ей каждые пять лет менять место жительства, паспорт, страховку и права. Больше не было Джеймса Бьюкенена Барнса, который, как утверждали записи правительства, сложил свою жизнь в бою против нацистов. Новый век навсегда отделил его от Робин. Она с трудом могла вспомнить его лицо, его голос, очертания его пальцев, тепло кожи и мягкость волос. Она уже не могла воскресить в памяти проведённое вместе время: оно отзывалось обрывками, нечеткими и неясными. У неё была старая фотография сержанта 107-пехотного, но в этом мундированном мужчине она не узнавала сорванца, вечно дёргающего ее юбку. В нескольких метрах от плиты Робин остановилась, замерев от неожиданности. Массивная мужская фигура возвышалась над ней, но она вовсе не признала в мужчине своего племянника - щуплого бизнесмена в извечном костюме и с коричневым дипломатом. Этот был много выше, мощнее, одетый в потертые джинсы, немыслимую спортивную куртку, с нахлобученной по самые глаза кепкой. У его ног безрадостно лежали маргаритки, терзаемые ветром и дождем. Робин приподняла зонт, чтобы лучше вглядеться в незнакомого посетителя, но пелена дождя размывала очертания его фигуры. О том, чтобы рассмотреть лицо, она даже не мыслила. Когда он обернулся и окинул ее беглым взглядом, девушка поежилась. Что-то в его рваных, резких движениях было ей знакомо. Робин ступила на землю, и каблуки увязли в грязи, а затем зашагала в сторону надгробия. Мужчина стоял, недвижимый, будто вовсе не живой. Как только девушка подошла настолько близко, что смогла рассмотреть его, то вздрогнула. Это резкое, лепное лицо, с грубоватыми чертами, точно высеченными из камня, что смягчали только длинные, по-девичьи закрученные ресницы, поблёскивало нездоровым оттенком. Потускневшие голубые глаза, окружённые теперь темными кругами, без особого интереса пробежались по ее лицу, и в глубине их что-то мелькнуло. Будто осознание, однако оно еще не совсем овладело его разумом. Сержант Джеймс Барнс стоял перед ней, точно заворожённый, он глядел на Робин совершенно иначе - без привычного тепла и нежности - с толикой грубости и голода - отчаянного, затаённого. Она не была удивлена. Ей будто овладела медлительность, что сковала конечности и язык. Робин не нашла слов. Джеймс качнулся на стопах и сунул руки в карманы джинс. С его кепки дождевая вода стекала на куртку, из-под которой виднелись несколько слоёв одежды. Он обернулся к плите и вслух прочитал ее имя. Когда он вновь посмотрел на Робин, в его взгляде читалась задумчивость. Лицо, лишенное каких-либо эмоций, было непроницаемой маской. — Выглядишь молодо. Девушка усмехнулась и, опустив глаза, посмотрела на свои промокшие, испачканные в грязи ботинки. — А у тебя дурацкая причёска. Топорщащиеся из-под кепки волосы показались ей чудаковато длинными. Барнс вдруг прикрыл глаза и рассмеялся. Она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться с ним - откуда-то вдруг взялась лёгкость, и все ощущения возвратились к Робин. Хотя это была лишь иллюзия. Она давно перестала чувствовать что либо. Даже холод и влагу на своей коже. Барнс снова покачался на стопах, снова покосился на надгробную плиту, а затем поглядел на девушку. Кажется, для них обоих больше не было слов. Робин почувствовала себя неловко. Также, как она чувствовала себя, когда они оба попали под дождь, и твоё платье промокло до нитки. Когда он глядел на нее, жадно и голодно, впитывая каждый дюйм ее тела, окутанного мокрой тканью. — На свою могилку ты уже любовался? - зачем-то спросила Робин. Джеймс прищурился и поглядел куда-то поверх ее головы. Она знала: за спиной расположились ряды практически одинаковых надгробий. — Твоя заслуга? Робин пожала плечами. — У меня были хорошие связи. Барнс сделал пару шагов к ней навстречу. — Что теперь? Девушка сцепила пальцы на ручке зонтика. — Теперь мы оба здесь. Робин кивнула. Их взгляды встретились, и она потерялась в глубине его лазури. — И мы оба живы. - Девушка запахнула полы плаща, а затем попыталась вытащить из грязи каблуки ботинок. - Ты многое пропустил. Планируешь навёрстывать? Джеймс неясно качнул головой. — Только если ты планируешь мне помогать. Девушка опустила лицо и засмеялась почти беззвучно. Робин чувствовала умиротворение. — Для начала стоит избавиться от хипстерской прически.