mi alma

— Марианна умерла, Робер. Ошибка исключена — с баронессой были Пьетро и графиня Савиньяк. Они тоже рассчитывали на Левия, но кардинала нет, а я не стану повторять то, что и так уже в вас. Рокэ говорил что-то ещё, но слова будто проглотила тёмная река, не та, подле которой они сидели, а другая, вздымающаяся изнутри, тяжёлым куском льда застрявшая в горле, в животе, в сердце. Надо было сказать… что? Что угодно, он только что говорил добрых полчаса… Робер не мог, слова иссякли, а сам он тонул в чёрной холодной воде, которую нельзя было назвать даже болью. Марианна умерла… Так вот что он имел в виду. Странное дело — долго, сбивчиво, от всей души убеждать другого, что в любом мраке есть лучик света, из любого тупика — выход, а из любой жизни, даже приносящей близким смерть — толк, и не постичь этого самому. Как это, должно быть, нелепо выглядело со стороны! Рокэ знал всё, с самого начала знал, но при этом позволил ему говорить, обращаясь к себе — а стоило ли? Одни и те же слова, одни и те же люди… Ведь оба они, в сущности, одно и то же… Этого Алва не отрицал, как и не подтверждал. Он вообще ничего не подтверждал, поскольку запел, тихо и — какая разница, тихо ли, громко ли, если их отделяет друг от друга толща воды! Тёмной ледяной воды… Постепенно возвращались звуки, запахи, чувства извне. Робер наугад хватил валявшуюся рядом бутылку, пить не хотелось, но было положено, было надо, было… Было и будет, ведь он всё ещё за какими-то кошками жив. Ни злости, ни горя, ни боли — одно лишь сухое понимание того, что все его горькие слова о чужой любви развернулись, как по команде, и ядовитыми стрелами вонзились в сердце незадачливого лучника. Эпинэ пошевелился, равнодушно отметив про себя — ну надо же, тело ещё слушается, а зачем, — прислонился спиной к ближнему стволу, бессмысленно провёл ладонью по выступающим корням, сбегающим к реке. Рокэ обернулся, будто проверяя, на месте ли умолкнувший собеседник, потом продолжил играть; если бы Робер сейчас что-то чувствовал, его бы раздражали звуки гитары, так нахально рвущие эту горькую ночь, ведь они именно рвали, это не было мелодией света и тепла, это была острая, резкая боль. Какое-то время спустя, когда вернулся вкус вина, Робер осознал, что всё наоборот — слишком живая для разговоров о смерти мелодия схватила его за шиворот и тащила обратно. На поверхность.  — Спасибо, — хрипло сказал он, — вы меня спасаете.  — Вы спасаете себя сами. Если верите в свои слова — уже спасли, хоть ещё и не осознали этого. Неправда, пусть вы в неё и верите. Эпинэ смотрел в спину человека, который, как всегда, сделал гораздо больше, чем ему казалось. Кто бы ещё выслушал, не перебивая, кто бы смог ему сообщить… Графиня Савиньяк? Робер представил себе разговор с Арлеттой. Они оба держали бы себя в руках и старались не давать волю чувствам, потом она обязательно сказала бы, что он может… А он бы не мог. Ни кусать губы в кровь, ни плакать, ни разбивать кулаки об стену — не мог. Сейчас может, Робер это чувствовал так же отчётливо, как недавний лёд. Если бы ему взбрело в голову разрыдаться на берегу реки или покричать, срывая голос, в чистом поле, проклиная Создателя, Робер был уверен — Рокэ бы ничего ему не сказал, только потом вернул обратно в лагерь, дав по дороге напиться… В каком-то смысле он всё это разрешил. Эпинэ знал, что всё равно не будет ничего такого вытворять, но от осознания возможности стало чуточку легче.  — Вы хотели спеть другое, Рокэ.  — Я не говорил вам, чего хочу, — Робер не ответил на это, в глубине души ответ знали оба. — Но это действительно не про иней.  — А о чём?  — О душе. Слов было мало, больше струнного перезвона и редкого, почти неуловимого стука о деревянный корпус гитары. Наполовину на кэналлийском, будто не полностью переведённая, эта песня Роберу не нравилась — тем больше не нравилась, чем больше он её понимал. Души, которым не суждено быть вместе. Много, много таких душ…  — Не нравится песня — пейте вино.  — Я не говорил вам, что мне не нравится. Рокэ улыбнулся и продолжил петь. И Робер пил, не двигаясь с места, пока звёзды не растворились в бесконтрольном звоне серебрящихся струн. Может, они уже не серебрились, но он так видел через сомкнутые веки. Непонятная мысль шевелилась глубоко внутри, вернее — целый ворох мыслей, совершенно не о том. О Марианне он может и будет думать вечность, думать о Рокэ он мог сейчас — и вряд ли сможет потом; подсознательная уверенность в том, что Алва готов говорить, посетившая его несколько часов назад, была родной сестрой знания — позволить или не позволить думать о себе он тоже как-то может.  — Вы сказали…  — Да?  — Вы сказали, самое малое, что мне можно доверить — это лошадь, — Робер не открывал глаза, но знал, что его слушают. — А что самое большее? После долгого струнного перебора Алва снова запел о душе.