Кофе

Дождь лил как из ведра: Питер славился своими дождями, но в апреле они становились просто невыносимыми. Снег растаял всего каких-то две недели назад, но на дворе уже пятнадцать градусов, распустившиеся листья, сухой, почему-то розоватый асфальт, непрекращающиеся дожди и лужи по щиколотку в придачу. Печорин и Грушницкий как никто знали об этих ливнях: в каждое межсезонье им везло попадать под дожди, больше похожие на водопады, попадать далеко от дома и без зонтиков. Сегодняшний дождь, который в новостях описывали как "маловероятный" и "моросящий", не стал исключением. Приятели, насквозь мокрые, но с видом самым решительным, шли в ближайшую кофейню, чья вывеска цвета фуксии, написанная чрезвычайно замысловато и с максимальном количеством завитушек, мелькала в просветах дождя. В данную секунду был абсолютно неважен ни изначальный пункт назначения, ни то, что в заведении с такой безвкусной вывеской, должно быть, подают самый ужасный кофе в городе. Важно было сбежать от холодной воды, пробирающей почти до костей. Впереди виднелась тускло расчерченная зебра, пара метров — и спасительное тепло. Печорин вгляделся в противоположную сторону дороги, в тёмное пятно светофора. Черт. Тёмное. Без намёка на какие-либо цвета. — Придётся бежать, — Грушницкий тоже разглядывал сломанный светофор. Судя по голосу, парень был абсолютно не рад перспективе бежать через дорогу с почти нулевой видимостью, быть сбитым зазевавшимся водителем и умереть самым неэстетичным способом в мире. — Движение — это жизнь, Грушницкий, — усмехнулся в ответ Печорин. Грушницкому оставалось только вздохнуть и принять либо смерть под колёсами (возможную, но маловероятную), либо смерть от воспаления лёгких из-за холодного ливня (которая, казалось, вот-вот наступит, если они простоят здесь ещё пару минут). Выбор был очевиден. Грушницкий и Печорин одновременно протянули руки друг к другу и переплели пальцы. Грушницкий - из драматизма (уж если под машину, то вдвоём и за руки), Печорин - из предусмотрительности, чтобы, если когда-то сломанная нога Грушницкого вновь его подведёт (что немудрено в такую погоду), поддержать друга. Одновременно сорвавшись с места, проваливаясь в выбоины, скользя по дороге, которая больше напоминала неглубокую речку, друзья пролетели "зебру", и, пробежав по инерции ещё несколько метров, ввалились в кофейню. Печорин посмеивался от прилива адреналина: как только они оказались на нужной стороне дороги, прямо за их спинами промчалась какая-то гоночная машина, сверкнув красным боком. Грушницкого тоже слегка потряхивало от небольшой пробежки. Внутри было сухо, светло и контрастно тепло: от жаркого воздуха горло будто перехватывало. Отдышавшись, друзья сели за выбранный столик, стащив лёгкую, совершенно неподходящую для такой погоды верхнюю одежду. Хорошенькая девушка за стойкой, приветливо улыбнулась новым посетителям. Грушницкий тут же улыбнулся в ответ, одной рукой спешно поправляя мокрые, спутавшиеся волосы, а другой одёргивая рубашку, сбившуюся набок от бега. — Как твой товарищ обязан предупредить: глубоко и безнадёжно замужем, — протянул Печорин, запрокинув голову и скользнув быстрым взглядом по обручальному кольцу на безымянном пальчике официантки. — Не кажется ли тебе, что ты переоцениваешь себя, и от того для тебя любая вежливость выглядит как флирт? — Ценю уважение, но от такой вежливости я бы отказался. Драматичный вздох со стороны Грушницкого и поджатые губы. Печорин даже не попытался сдержать смех. — Лишь бы придираться, Печорин, — буркнул Грушницкий и демонстративно растрепал волосы, как будто так было задумано и он не приглаживал их минуту назад. — Ты либо ворчишь, либо злишься, либо смеёшься. Что тебе вообще нравится? Мелочи — это искры к огню жизни, они его питают и поддерживают, без них это уже не человек, а функционирующий... Печорин редко слушал столь пространные размышления товарища и уж тем более никогда не пускался в споры с Грушницким, потому что разобраться в цветастой речи, да ещё и вразумительно отвечать на эфемерные аргументы было явно игрой, не стоящей свеч. Григорий засмотрелся на выбившуюся прядь волос Грушницкого: та торчала почти под прямым углом, хотя остальные волосы были относительно приглажены. Смесь из растрепанности и укладки смотрелась забавно и вызывала какое-то странное чувство, похожее на нежность. Волны этого чувства захлестывали Печорина все чаще и чаще, в такие моменты Григорий задумчиво смотрел перед собой или же на Грушницкого, если тот был рядом. Печорин и так, впрочем, мало говорил, отдавая предпочтения внутреннему монологу, но эта задумчивость отличалась от обычной — неподвижная, но приятная. К выбившейся пряди присоединились другие. Печорину вдруг захотелось привести причёску Грушницкого в порядок: тут и надежда прекратить ветвистые излияния, и сладость наглого "простохочется", и желание посмотреть на оскорбленные лицо так резко прерванного друга. А ещё хотелось выплеснуть в жесте эту смутную, отвлекающую нежность. Григорий протянул руку и запустил пальцы в волосы театрально жестикулирующего Грушницкого: речь оратора оборвалась на полуслове (вычурном и необязательном, аннигиляции*, кажется). Сам Грушницкий пару раз поморгал и обескураженно (слегка чересчур, отметил Печорин) взглянул на товарища. Григорий невозмутимо пропустил сквозь пальцы смоляные кудри друга, ещё раз провёл по ним, довёл до нужной степени растрепанности, чтобы выбившиеся пряди не смотрелись по-чужому, и убрал руку. — Печорин, что за шутки? — что-то среднее между вопросом и утверждением. — Ты спросил, что мне нравится. В начале речи, — пояснил Печорин на непонимающий взгляд Грушницкого. — Вот я и подумал, что лучше действиями, а то говорить также хорошо и долго у меня, боюсь, не получилось бы. Грушницкий насмешки в последней фразе, к счастью, не заметил. Печорину же было чрезвычайно весело наблюдать за обрабатывающим информацию другом. — Печорин, прекрати, если хочешь остаться со мной в хороших отношениях. Со мной не нужно обращаться как с романтично настроенной девицей, — смешок Печорин подавил кашлем, — и ты это прекрасно знаешь, так что не используй дешёвые приемы, чтобы развеять свою скуку. Я серьёзный человек, может быть, серьёзнее тебя. — И все же ты замолчал, Грушницкий, — фыркнул Григорий. Грушницкий всегда хотел казаться старше: употреблял как можно больше терминов, ходил с серьезным, чуть печальным лицом, пил вино только из правильных бокалов и горький двойной эспрессо, хотя терпеть его не мог, и в целом создавал впечатление человека, потрепанного жизнью. Создавал, если не приглядываться. А Печорин приглядывался и знал, что Грушницкий стесняется в людных местах жестов, показывающих, что они больше-чем-друзья, именно из-за желания казаться старше и суровее. Грушницкий не выглядел намного младше своих лет, не был совсем уж наивным, но милым определённо был, как и мечтательным. Почему Грушницкому спокойно не жилось в своём возрасте, со своим богемным лицом и привычкой грезить в многочисленных речах никто не знал, не знал, кажется, и сам Грушницкий. Однако этот пунктик друга давал Печорину возможность в любое время позлить Грушницкого, что для Григория было равно "развлечься". Грушницкий наконец открыл было рот, чтобы продолжить возмущаться, но вдруг непроизвольно вздрогнул и клацнул зубами. — Кофе? — участливо предложил Печорин. Грушницкий кивнул, решив, что согреться для него сейчас важнее, чем разводить дискуссию. Печорин жестом подозвал официантку, ту самую, замужнюю. — Двойной эспрессо и латте, пожалуйста. Официантка, приняв заказ, ушла, процокав каблуками. Грушницкий вдруг снова заговорил, на этот раз о женщинах, сначала в общем и целом, чуть позже об одной конкретной: —... Согласись, Мэри (так Лиговскую звали знакомые) очень хороша собой! Какая красота, какие глаза, какая грация! Грация** и есть, скромная, нарисованная кистью искусного художника. У неё на лице душа сияет! — Ты так восхищаешься девушками с этими бархатными глазами, что мне захотелось купить себе английскую лошадь. — Зачем тебе, Печорин? Ты и на людях отлично ездишь. Печорин усмехнулся, Грушницкий улыбнулся своей же остроте. — Она тебе нравится, Грушницкий? — внезапно прямо спросил Печорин. Тон его был интересующимся и ровным. Слишком ровным. От необходимости отвечать тут же Грушницкого избавила официантка с выполненным заказом. Девушка, поставив кофе, блеснула белоснежной улыбкой и быстро удалилась. Печорин задумчиво смотрел на свой кофе, когда Грушницкий решил ответить: — Нет, она мне не нравится в известном смысле, потому что... ты понимаешь, мне незачем говорить, — Грушницкий неопределенно взмахнул рукой и ненадолго замолчал, но скоро продолжил прерванную мысль. — Она не нравится мне в земном смысле, но все равно, c'est tout simplement ange***! Грушницкий в слегка театральном порыве накрыл своей рукой ладонь Печорина, дабы привлечь внимание то ли к хорошему произношению (Грушницкий полагал, что французский делает его лирическим героем в большей степени; в реальности, он лишь делал его речи ещё более непонятными), то ли к самой фразе. Внимание же Григория привлекло то, что жест, пусть и немного наигранный, был выверен моментом, что, несмотря на вскоре сменённую тему, руку Грушницкий так и не убрал и что Грушницкий ничего не возразил против заказанного латте, хотя обычно настаивал на эспрессо. Кофе был на удивление хорош. Возможно, так казалось потому, что уютно барабанящий дождь и почти ничего не значащие разговоры (и чуть больше значащие жесты) делают все более приятным и умиротворяющим, принося какое-то небольшое, но светлое удовольствие. Через минут сорок ливень закончился. Друзья вышли из кофейни с едва ощутимым, неясным, но тёплым чувством. *** Через пару дней ливень, отсутсвие зонтиков и наличие только кофéин в зоне досягаемости повторились. Очередная студенческая вечеринка, очередное опоздание Печорина и Грушницкого, и в очередной раз недовольная таким поведением Мэри. — Почему вы никогда не берете зонтики? — раздраженная Лиговская изящно смахнула прядь светлых волос со лба. Грушницкий засмотрелся на это движение, как будто что-то вспоминая, но потом быстро отвёл взгляд. — Кофе, — непосредственно улыбнулся Печорин. — Определенно кофе, — следом отозвался Грушницкий.