Между Хесусом и Иисусом

– Голову, – флегматичной привычкой замечает Ча'тима, подходя к двери. Майрон и так касался ладонью пыльного потолка, несколько раз едва не занозив ее об необработанные балки – с двухметрового роста Ча'тимы коридоры оказались неожиданно низкими, – а теперь он и вовсе наклоняется, почти утыкаясь носом в немытые патлы, но нельзя же удержаться от того, чтобы проехаться на плечах собственного трофейного Избранного, благо, тот, кажется, вообще не чувствует его веса, со звонким чавканьем впечатывая подошвы в липкую и темную кровь, сочащуюся сквозь скрипучие доски пола на нижний этаж. Майрон удовлетворенно взмахивает ногами, гнусаво присвистывая, когда Ча'тима останавливается перед широким письменным столом, и опирается обеими руками на его голову, слезая вперед, прямо на столешницу, сразу до легкого деревянного хруста обхаживая ее своими новенькими (пусть и малость сношенными кем-то до него), слегка великоватыми высокими ботинками. – Вау, – он прокручивается на пятках, чуть не потеряв равновесие, и жадно оглядывает комнату, в которой раньше не бывал. – И че, эт теперь все наше… то есть твое, конечно, твое, красавчик? – подсасывать тому, кто сильнее, неприятно, но у Майрона болят ноги, зубы и спина, а у Ча'тимы – по крайней мере, на эту ночь – в наличии то самое социальное положение, чтобы устроить ему вечер с массажем и снимающей боль сладковатой самогонкой в клубном бассейне. – Видимо, да. Прибраться только надо будет кого-нибудь вызвать, – Ча'тима задумчиво берет со стола тяжелую металлическую пепельницу, прижимавшую до этого стопку полуслепо отпечатанных бумаг. – Ва-ау. Нет, ну Хесус тебя точно кокнет. Майрон зуб дает, что Хесус тебя кокнет, детка, – Майрон немного нервно смеется и, когда Ча'тима возвращает пепельницу на стол, пинком отправляет ее в угол. – Может. Посмотрим, – но Ча'тима только беззаботно улыбается, поднимая глаза. Зубы у него, суки, красивые, светлые и здоровые, думает Майрон. И губы мягкие и темные, как на фотках в "Кошачьей лапке". – Ну и что тогда собираешься делать, пока эти все хуесосы еще не всосали, че произошло? – Майрон как-то резко устает и садится на край стола, тяжело опираясь рукой на столешницу. – Ну смотри. Сегодня мы можем… перекурить и пойти в "Десперадо" прямо сегодня, в общем, – Ча'тима так же задумчиво обходит стол по краю и прислоняется к нему обтянутым кожей бедром, скрещивая руки на груди. – Или, – поднимает скептический взгляд на неработающий вентилятор на потолке, – подождем немного. Сегодня Мордино и Райты определенно будут много говорить. Много думать. А завтра им придется прийти, если они захотят узнать, в чем дело. И Хесусик, готов поклясться, придет первым, так что, боюсь, придется вышибить ему мозги прямо на крыльце. Райты, полагаю, будут более… разумны. Особенно Этил. Она не совсем в своем уме, понятно, но кое в чем соображает. И поэтому я считаю, нам тоже стоит быть сообразительней сегодня. Разве что только, может быть… – Сходим в "Лапку"? – Майрон болтает левой ногой и легонько пинает Ча'тиму в колено. – Нет. Нет. Сегодня "Лапка" придет к нам. Каким-то людям идет нагота. Не Майрону, конечно. Он лежит на широком продавленном матрасе, накрытом смявшимся залатанным покрывалом, закинув руки за голову, и в пробивающемся снаружи неоновом свете можно разглядеть нежно-розовые пятна на его теле после вколотой дозы психо. У него всегда заплетается язык после этого, и он заметно пытается удерживать свою неконтролируемую болтовню, особенно если мешает психо с ромом и дешевым ликером, на язык подающим бензином. Ча'тима даже не стал его пробовать, ограничившись кружкой пива на разогрев и несколькими глотками мягкой пригородной самогонки, но Майрон то и дело прикладывался к бутылке, закинув ноги на качающийся стол. Пили не все – хотя от раненых Ча'тима все равно не ждал многого и закрыл глаза на их потребности в ликере, мальчиках и девочках, – но Майрон как будто не замечал этого, всосав почти по полбутылки того и другого. Спасибо высокой толерантности, он не удолбался в хлам и не сблевал под стол, но ноги плоховато держали разгорячившееся тело, и, приняв горизонтальное положение, он явно стал чувствовать себя лучше. Хотя, кажется, и задремал минут на сорок, пока Ча'тима спустился вниз покурить и отдать приказы охране, а он отмокал в остывшей ванне, набранной еще утром. Но сейчас уже около четырех часов, и Майрона полегоньку отпускает; его ступни немного дрожат, как у кошки, когда он потягивается и со слабым хрустом челюсти зевает. – Представляю себе, как Хесусик сейчас жопу рвет, – усмехается он, шевеля пальцами на ногах и передергивая голыми, худыми плечами; тонкие светлые волосы в подмышках почти не видны в неоновом полумраке, а под слабыми грудными мышцами на выступающих ребрах лежат четкие тени. – Я думал, он хоть зайдет. Ну, на вечеринку. Уж босс Майрон теперь бы его встретил!.. – он некрасиво скалит зубы, и его взгляд слабо, мечтательно плывет. – Скорее всего, у тебя еще будет такая возможность, – замечает Ча'тима, оттягивая пальцами прореху в пыльной занавеске и осматривая улицу перед клубом. – Сейчас где-то четыре, и, думаю, в ближайшие пару часов Мордино уж точно должны будут решить, как реагировать. – Че там, пока не идет никто? – а Майрон лениво спрашивает, как будто смотря, но не слушая. – Нет, – Ча'тима скашивает на него свои раскосые глаза. – Да че они там, всерьез покемарить до утра решили, что ли? – Майрон опять недовольно перебирает ногами; его маленький набухший член лежит наискось почти голого лобка. – Перед смертью не надышишься. Нам тут че, до полудня их ждать? – Может быть. – Твою ж мать, – Майрон берет короткую паузу, закатывая глаза. – Ну, пойдем, что ли, киношку тогда какую посмотрим. Здесь наверняка должен быть проектор. А корсиканские братья, я слыхал, не так давно сваяли новый фильмец… да конечно, чтоб бишоповы телочки его еще не вытянули… – Нет. Останемся здесь. Отсюда хорошо просматривается улица, и наверху достаточно безопасно, – Ча'тима опять бросает на него сомневающийся взгляд, – на случай, если сразу начнется перестрелка. – Эй, не так уж плохо я стреляю, мать твою, – кривится Майрон, но почти сразу отходит. – Ладно. Тогда пойдем хоть шары погоням. – Нет. В бильярдной нет окон на улицу, – но Ча'тима только качает головой, прислоняясь лбом к треснутому стеклу за занавеской. – Ага, – раздраженно вздыхает Майрон. – Дай угадаю, покрутить рулетку мы тоже не пойдем, – Ча'тима молчит, поэтому он только еще раз вздыхает и закатывает глаза. – Ты так обо мне заботишься, – его голос пропитан иронией и чем-то еще. – Обо мне никто так не заботился еще со времен… а, точно, вообще никто. Ну, то есть, до тех пор, пока Хесус не купил меня. То есть он, ясное дело, сука, но… в Дене у меня тоже была возможность, знаешь, похимичить, дети дешево идут, так что нас обычно использовали как принеси-подай, пока не вырастем, и было время посоображать того-сего из мусора, который я тащил из карманов. Так что меня быстро переселили куда получше, да и ценник повысили. А потом… ну, в общем, Хесус относился ко мне, как к скотине, но все-таки давал денег, и девочек, и… а, блядь, знаешь, забудь. Похуй. Ненавижу его. И тебя ненавижу. Пойдем в бильярд, а? Ча'тима тоже вздыхает и, наконец отпустив занавеску, отходит от окна. Садится на кровать к Майрону, машинально коснувшись ребром ладони его голой ноги. – Нет. Завтра. – Да что случится? Хесусик, блядь, даже не перднет, пока его папаша не раздуплится, а сам Хесус тугой, что золотая целка мисс Китти, и до утра точно не просрется. Пойдем, – Майрон садится, подбирая ноги, и на его еще поднапрягшийся член, торчащий вперед, падает черная тень от бедра. – Мне скучно. Но Ча'тима продолжает игнорировать его, и Майрон спускает ногу с кровати. – Ну и похуй, я тогда… – он осекается, когда Ча'тима, не глядя на него, больно хватает его вторую щиколотку, удерживая на месте. – Я сказал, завтра. Серьезно, ты торчал на этих долбаных конюшнях несколько лет и теперь не можешь подождать несколько часов? – Знаешь, иногда я всерьез начинаю думать, что ты сломаешь мне что-нибудь, если разозлишься, – саркастично замечает Майрон. – Или изнасилуешь еще. Или… Нет-нет, стоп. Прикинь, меня раньше не особо беспокоила мысль о том, что кто-то может меня насильно трахнуть. Как-то с этим делом не сталкивался. Ну, если помню, то есть. Знаешь, человеческий мозг… он, ну, такой прикольный, когда дело касается плохих воспоминаний… Но, так или иначе, меня это беспокоит, вот что. Ненавижу колоть стимуляторы, у меня уже все руки в синяках, – он настойчиво тычет действительно покрытую синяками внутреннюю сторону локтя под нос Ча'тиме, и тот, мельком глянув, разжимает пальцы. – Это от психо, а не стимуляторов, – бросает он. – Заботливый и беспокоящий. Пуга-ающий. Хах, блядь, даже возбуждает немного, что ли, – а Майрон наконец замолкает, как будто послушно оставаясь на месте. Или, по крайней мере, так кажется. Потому что, продолжая напряженно вслушиваться в тишину закрытого клуба, Ча'тима даже не замечает, как он едва заметно пересаживается ближе. – У тебя еще акцент такой забавный… мягкий, когда не следишь за языком, – тихо говорит Майрон, легонько щелкая согнутым пальцем по его щеке. – Ну, не дуйся, красавчик. Эй. Я хочу, чтоб ты меня поцеловал, вот что, – говорит Майрон. – Угадаешь, куда? – Угадаешь, куда сейчас пойдешь, если не заткнешься? – парирует Ча'тима. – В бильярд? – а Майрон только смеется над ним. И, взяв его руку, тянет себе между ног. – Ну давай, детка, поцелуй своего Майрона туда, куда он так любит, а? – сам красуется и сам гнусаво вздыхает и хихикает от безразлично коснувшейся его члена горячей и сухой руки. – И что, тогда заткнешься? – скептически спрашивает Ча'тима. – Потому что если нет, я спущусь вниз и, клянусь, возьму у кого-нибудь из девчонок кляп. Ясное дело, Майрон не затыкается. Майрон слюнявит старую, пропитанную потом и посыпанную перхотью Джона Бишопа подушку, поскуливая и отставив свою покрытую нежно-розовыми пятнами задницу кверху. Темная розово-бежевая кожа между ягодицами, светлеющая к болтающейся мошонке, слегка поблескивает из-за смоченных слюной белесых волос, будто покрытая росой, отстраненно замечает Ча'тима, щедро вылизывая ее, свежо пахнущую мылом, своим широким языком, то и дело всовывая его в сочно-розовую дырку, тесно зажимающуюся от этого. Майрон кусает подушку, ерзает, раздвигает ноги и капает смазкой на покрывало. – Трахни меня, давай, детка… давай, не стесняйся, уебок… трахни меня своим большим членом, и Майрон раздвинет перед тобой врата в рай, – он гнусаво бормочет и льстит; Ча'тима видал и в бане, и на реке, и особенно на вечеринках покойного Джона Бишопа, что бывают и побольше, чем у него, ничем выдающимся он здесь не блещет, и за такой здоровой комплекцией вообще может скрываться некоторое разочарование, особенно если ты ждал слишком многого. Но все равно приятно. Он засовывает язык глубже, с силой раздвинув ягодицы ладонями, натянув нежную кожу в промежности, и Майрон зло хнычет. – Да ты че, уебок… а как еб Лесли, мать ее, Энн, на этой же, мать ее, койке, то так же телился?.. – он сипит, тиская покрывало. – Не заставляй меня злиться! – и так же резко срывается на крик, дергаясь, проезжаясь задницей по губам Ча'тимы. – Не заставляй своего бога злиться, сука!.. оттрахай меня, красавчик… – Ну и сквернословный жопошник же ты, – Ча'тима миролюбиво кусает его за розовую задницу, приподнимаясь, и еще сплевывает в руку. Когда они были в Сан-Франциско, то иногда пользовались какими-то маслами из чайнатауна, но здесь, в родном Рино, приходится довольствоваться тем, что дала природа. Ча'тима ничего не имеет против природы, придерживая Майрона за ягодицу и, малость повозив по то сжимающейся, то разжимающейся дырке, медленно и с удовольствием натягивая его на свой член. В конце концов, именно природа создала Майрона, великолепную тугую и прыщавую задницу Майрона, великолепные влажные и гнусавые звуки в горле Майрона и великолепные тощие ноги Майрона с нестрижеными ногтями, которыми он царапает икры Ча'тимы, пока темный член, не маленький и не большой, а ровно тот, который причинит ему достаточно боли и войдет достаточно глубоко, чтобы заставить его обспускать засаленное покрывало Джона Бишопа без рук, крепко растягивает растраханную дикарским языком дырку. – Ох ты ж божья матерь! – и очередное богохульство почему-то звучит особенно неестественно из губ прожженного атеиста Майрона, прогнувшегося в спине; светлые волосы, потемневшие по краю от воды, прилипли к быстро вспотевшей в душной ночи шее. – Пресвятая дева, еб ее господь и Иосиф, да не так быстро, ты!.. – Что, неужто ходил исповедоваться к отцу Тулли? – с придыханием усмехается Ча'тима, осторожно придерживая его за бедра и слегка потрахивая, слабыми толчками не засаживая и наполовину. – Нет. Нет! Иди ты, – а Майрон стонет в голос, утыкаясь лицом в подушку Джона Бишопа, и с трудом отрывает руку от покрывала, показывая тощий средний палец. – Не смей говорить об этом бухом жирном обмудке, когда мы ебемся. Если я не успею вытравить его рожу со своих век до того, как кончу, я убью тебя. – А чего это тогда тебя вдруг так на религиозные образы потянуло? – продолжает спрашивать Ча'тима, наклоняясь ниже и обнимая его за живот, жадно проводя широкой смуглой рукой по груди к самой шее; он не видит своих пальцев под подергивающимся ярко-розовым кадыком, но ему так нравится этот контраст их темной и светлой кожи. – Да взял… книжку твою эту… ох-х… – Майрон припадает на локти, раскрываясь и пропуская его глубже, дрожа и сразу тесно сжимая зад. – Евангелие? – Ча'тиме тоже все сложнее поддерживать диалог, но чем-то же мы отличаемся от животных, верно? – Хуянгелие, – ругается Майрон, ворочаясь и слегка горбясь от боли; он поворачивает голову, дыша ртом, и на красной щеке Ча'тима видит мокрую дорожку. – Говеная эта твоя книжонка… говеный Хесус Мордино… так хочу прострелить ему башку, чтоб она прям… – но Ча'тима наконец насаживает его на себя на середине предложения, легонько шлепнув бедрами о бедра, и Майрон снова хнычет. – Х-ханх, ладно, нахуй, нахуй его… выеби меня, красавчик, выеби своего бога, чтоб изо рта полилось!.. – Аминь, – хмыкает Ча'тима, подгребая его под живот и насаживая глубокими, ритмичными рывками. Ему хочется этого. Ему хочется остаться в Майроне так надолго, куда дольше, чем у него выйдет. С улицы через трещины в стекле тянет дымом от горящих бочек и вылитыми в колею помоями. От Майрона пахнет мылом, горячей тугой дыркой, заполненной тесно двигающимся членом, и перегаром. Его ноги такие худые и так трясутся. Он стонет в нос и плачет. Ча'тима машинально обхватывает его за живот, когда он, разогревшись, поднимается на руках, и, невнятно выматерившись, принимается живо подмахивать; худые ноги гладко разъезжаются, и мышцы быстро ходят под розовой кожей поясницы, подрастянувшийся мягкий зад туго охватывает член, когда Майрон насаживается до самых яиц, и легонько сдаивает зажатыми мышцами, когда слезает с него, чтобы меньше чем через секунду снова расслабить нежную дырку и пропустить открытую головку и налитой ствол так горячо и глубоко. – Да стой ты, – Ча'тима зажимает ладонью его живот, впиваясь ногтями в кожу и пытаясь остановить забывшегося Майрона, слишком быстро объезжающего его член. – Стой уже. Не так… быстро. Но Майрон как будто не слышит, выворачиваясь и приподнимаясь еще, на одной руке, заводя вторую назад и пытаясь схватиться за его задницу, соскальзывая ногтями по смуглой коже. – В этой твоей тупой книжке… там картинок нет, но ты ведь об этом думаешь?.. Когда читаешь все время, думаешь? Ну, что было б здорово его трахнуть, раз уж ты его так любишь? – Кого? – Ча'тима даже немного опешивает, резко садясь и грубо подтягивая Майрона на себя: усевшись на возбужденный член до упора, он хотя бы не будет так скакать, да и держать все посподручнее. – Ну этого… Иисуса, – и Майрон, ахнув и завалившись головой на его плечо, вправду становится потише, больше покручивая тугой задницей и зажимаясь, подтекая на соскользнувшие пальцы смазкой от того, как плотно горячий член упирается в его простату. – А то он же такой хорошенький. Такой красивенький и добренький, сука… Ненавижу его… Трахни меня, зачем тебе Иисус? Майрон может быть твоим богом. Майрон может отсосать тебе, даже если ты из жопы вытащишь. А этот твой сучий Иисус так бы сделал? – Да уж, что бы сделал Иисус?.. – саркастично замечает Ча'тима, зная, что Майрон не уловит сарказма. – Да уж точно не стал бы сосать член только что из жопы, – и правда, тот, снова короткими фрикциями насаживаясь на член, только злится. – Блядь, как бы я хотел, чтоб мне кто-нибудь сейчас отсосал… – он закидывает руку назад, за спину Ча'тимы и когтит его лопатку. – Мне нужна горячая глотка на члене прямо сейчас… блядь, я так хочу кончить… никогда больше не буду вместе бухать и колоться… у меня такой стояк… с-сука, ты поработаешь языком потом?.. пожалуйста… хочешь, сейчас ляжем, и друг другу, а?.. – он поворачивает голову; глаза у него влажные и зеленые, как сверкающий неон. – Нет. Потом, – а Ча'тима ловит себя на том, что еще пара таких грязных слов – и Майрону придется кончать в одиночестве. И ссаживает его с себя, толкая вперед. Пересаживается, пока тот еще не нашел нужных злых слов, и, схватив за торчащее плечо, переворачивает на спину. Майрон затыкается, когда Ча'тима, раздвинув его ноги коленом, нависает над ним, и берет его за запястья. Прижимает левую руку к кровати по правую сторону от себя, а правую – по левую, крепко стиснув пальцы, так, что Майрону наверняка больно. – Значит, все-так думал? – склабится Майрон, шире раздвигая ноги; распятый и прижатый к кровати, он чуть ли не первый раз не выглядит беззащитным. – Нет, – Ча'тима слабо качает головой. – Расслабься. Это непросто, но Майрон разводит ноги так широко, как может, и расслабляет зад, в который Ча'тима тычется горячим членом. Но тот уже достаточно разъебан, чтобы с какой-то мучительной попытки член все-таки проскользнул внутрь, сразу наполовину. – Блядь, ага… вот так, красавчик… давай сюда, давай к папочке Майрону… – и Майрон живо закидывает ноги на его задницу, притягивая к себе, заставляя засадить себе сразу глубоко и на всю длину. Так Ча'тима слегка придавливает его подтекающий на живот член, и Майрон сипло стонет, закатывая глаза, будто сейчас вырубится. Ча'тима трахает его быстро, плотно вжав раскинутые руки в покрывало Джона Бишопа, живо и этак по-собачьи двигая бедрами; Майрон не прекращая стонет, мокро хрипит горлом и глядит на него из-под полуопущенных век. – Да, да, давай… – он пьяно бормочет сухими губами. – Потому что твой бог повсюду, красавчик. В воздухе. В слюне. В крови всех этих ссаных нарков. В твоей сперме. На улице кто-то высоко вскрикивает, и следом нарастает шум озлобленных, невнятных голосов. – Повсюду, красавчик, – напрочь высохшие губы едва шевелятся, а глаза похотливо светятся зеленым неоном. – Кончи в меня. Кончи мне в жопу. Кончи мне в рот. Засади своему богу, отдолби своего бога, и он покажет тебе место, где входят в рай… Отросшая светлая челка прилипла ко лбу. Капли пота под ней в пробивающемся свете неона кажутся то ли розовыми, то ли красными. Майрон хохочет и сипло давится слюной, когда его член часто дергается, и между их животами становится липко и мокро. Ча'тима кончает в него с первой очередью снаружи. Майрон с силой толкает двери клуба "Акула", наступая в холодный песок, заполнивший глубокие трещины на асфальте. От Майрона пахнет спермой, грязной еблей и потом. Хесусик Мордино покачивает своим пистолетом-пулеметом, глянув на него с прищуром. – Ого, а вот и наша соска. Ну, здорово, что ли, Майрон. Че, пристроил свой роток на хер получше, чем у моего папани? – Эй-эй-эй, фу, давай ты оставишь свои фантазии при себе, о'кей? – Майрон искренне кривится; рубашка липнет к груди под подтяжками и закатанными манжетами, а гауссов пистолет тянет руку. – Хотя, может быть… нет… да, может быть, если ты очень хорошо попросишь, новый мистер Рино и сунет свой ствол глубоко-глубоко тебе в жопу. Только я тебя сразу предупредить хочу, если че. Ты тогда лучше не дергайся особо и дай ему получить удовольствие, о'кей, потому что если ты его выбесишь, он точно разозлится и наверняка выстрелит. А это будет очень, очень, очень больно. – Ладно, завали, шавка, – на покрытых корочками язв от сорванных прыщей щеках Хесусика появляется слабый злой румянец. – Я пришел с твоим хозяином побазарить. Эй, ты, – и он обращается к Ча'тиме, который выходит вслед за Майроном и бывшими ребятами с улиц, крепко затянутыми в полимерную броню, – ссаный выкидыш пустыни, мистер Рино. Сначала упер у бати эту соску, а теперь еще и грохнул Бишопа, и на его место жопу примостить намерился. Некисло, а? – Хесусик добродушно посмеивается, все щуря свои темные глаза. – Но ты это, знай, мы тут поговорили и не особо-то в обиде. Порешать кой-че надо будет, конечно, но ты не ссы, это обговорим все. Зайти только дай, так нальем и по правде побазарим малех. – Знаешь, че, Хесусик? – а Ча'тима умиротворенно смотрит поверх его головы; тяжелый пулемет занимает обе руки, но ствол пока смотрит в землю. – Ну че? – с опаской отзывается Хесусик. – Да я вот тут подумал… И, знаешь, мелькнула мысль. Бог ведь никогда не покидал Рино, вот что я тебе скажу. – Не понял, – хмурится Хесусик. – Эт ты че, проповедником решил заделаться, что ли? Так нам отца Тулли хватает, – он немного напряженно смеется. – Ты просто его не видишь, Хесусик. И другие не видят. Твой отец, Райты, Бишопы, Сальваторе, все, – но Ча'тима только безмятежно продолжает. – А знаешь, почему? – Ну? – бросает Хесусик, неспешно приподнимая свой пистолет-пулемет. Он как будто забывает о том, какие сильные и быстрые руки у дикарей из глубин Пустоши. – Потому что ты слепой, – говорит Ча'тима. – Но это не твоя вина. И не их. И не моя. Просто, видишь ли, кто-то все равно должен открыть тебе – и Рино – глаза, – он наконец опускает свой раскосый темный взгляд на Хесусика. И, одним рывком вздернув пулемет, первым открывает огонь.