Юкка

Ча'тима поднимает одной рукой блюдо с хлебом, а другой – чашу с вином. В бывшей часовне Пьяного Амура довольно темно, горят только две лампы позади алтаря, но Ча'тима, привычный к темноте ночей Арройо, спокойно управляется с посудой, ставя ее на поминальный стол и после подтаскивая к нему маленькую скамью. Он читал, что оставшиеся дары для причастия нужно хранить в специальном месте, но в Рино все идет в дело. Так что он вовсе не прочь аскетично поужинать, вытягивая подзатекшие ноги в проход. Впрочем, может, не так уж и аскетично – на поминальном столе рядом с запертым ящиком для пожертвований кто-то из прихожан аккуратно сложил еду для бедных, и Ча'тима, приглядевшись, выбирает из кучи кусок домашнего сыра поприличнее. Делает мысленную пометку докинуть в ящик несколько монет, деловито подворачивает край беленой шерстяной ризы и закатывает рукава такой же белой альбы. Он так и не переоделся после мессы: не носит церковное в мирской жизни, а кто-то из прихожан может и запоздать. В Рино свои порядки, и Ча'тима не будет возражать тому, что кто-то из членов семей, припозднившись, разделит с ним свой ужин и свои секреты. Так что он совершенно не удивляется, когда одна из высоких тяжелых дверей приоткрывается как раз тогда, когда он, нарезав сыр перочинным ножом, закусывает его сухой облаткой, пододвигает к себе потертые деревянные счеты и раскладывает свою бухгалтерскую тетрадь из прошитой серой бумаги, вложенной в обложку из мягкого картона. Ча'тима прокручивает авторучку в пальцах, задумчиво поднимая взгляд. Ему слабо хочется затянуться сладковатым и крепким кальянным дымом вместо того, чтобы заниматься подсчетом пожертвований из ящика и заедать жирный сыр сухим хлебцем, но на самом деле он любит эту работу. Эти воскресенья с вечерними мессами, с вороватыми и наглыми взглядами прихожан и их осторожными, недоверчивыми исповедями. Они перепуганы до смерти – или самоуверенны до рвоты, но они приходят сюда снова и снова, пользуясь своей воскресной возможностью негромко заговорить с ним между свечей и скупых образов. В конце концов, даже у мистера Рино должно быть свое хобби, особенно если, сказать честно, оно держит город в узде ничуть не хуже подкрученного автомата в казино или бесплатной первой дозы джета – попробуй, спасибо антидоту, теперь ты всегда можешь слезть, это безопасно и совершенно не страшно. "Вспомни к ночи про джет…" – флегматично думает Ча'тима, с хрустом разгрызая облатку, крутя авторучку и смотря, как Майрон, протиснувшись в тяжелую дверь, с облегчением отпускает ее. – Ты здесь, – констатирует он, вытерев ладонь о брючину, и сует руки в карманы. Из-за хорошей акустики нефа ему даже не приходится особо повышать голос, но он все равно неторопливо шагает вперед, между рядами скамей. – Ну а где, по-твоему, мне еще быть воскресным вечером? – Ча'тима слизывает крошки с пальцев и возвращает взгляд к тетради. Ставит на полях пометку о мелочи, которую надо будет докинуть за сыр. – Не знаю. Не знаю, какой сегодня день недели, – беспечно и немного агрессивно замечает Майрон, подходя к столу, останавливаясь и покачиваясь на пятках. – Работаю без выходных, видишь ли. – Я заметил, – скупо соглашается Ча'тима, аккуратно записывая дату, и только после поднимает глаза. И, еще помедлив, кивает на вторую скамью, предлагая сесть. Майрон вправду не появлялся в клубе уже несколько дней. Ча'тима отправил на конюшни одного из услужливых парней Джимми Д. еще первым вечером, но тот вернулся обиженным, несправедливо обруганным и, кажется, вдохнувшим хорошую такую дозу, и Ча'тима не стал волноваться по этому поводу. Майрон иногда уходил в рабочие загулы, и обычно это оборачивалось только перспективами для отрасли наркоторговли Рино. Но, кажется, не в этот раз. В этот раз Майрон не выглядит воодушевленным, только утомленным и немного раздраженным. Ча'тима лениво думает, вызвано это отсутствием каких-либо положительных результатов или все-таки тем, что он приставил нескольких хороших ребят из преобразованного общества трезвости присматривать за тем, чтобы "экспериментальные образцы" попадали к Майрону только в лабораторных условиях и никак не в его кабинет. – Устал, – неожиданно просто констатирует Майрон, ногой подтаскивая скамейку, и тяжело опускается на нее. Упирается локтем в столешницу и, рассредоточенно глянув на разложенный ужин, двигает к себе наполненную вином чашу и делает большой глоток. – Не стесняйся, – саркастично замечает Ча'тима, с легким интересом смотря на него. – Пьющий Кровь Господню имеет жизнь вечную. – Да ты че, – Майрон чуть не сплевывает второй глоток обратно, подавившись крепким и сладким вином. И, откашлявшись и со стуком поставив чашу на стол, скептически смотрит на Ча'тиму. – Ты же сейчас не серьезно? – он приподнимает выгоревшую белесую бровь, и Ча'тима усмехается, водя обратным концом авторучки по записанным им и Кейтом Райтом строкам в тетради. – Я никогда не отвечу тебе на этот вопрос, пока нахожусь в святых стенах, – наконец насмешливо отвечает он, поднимая раскосые темные глаза. Майрон немного молчит, с явным сомнением, но потом просто вытягивает руку, ложась на нее, и смотрит на Ча'тиму снизу вверх. – Ты же не веришь, – говорит он тоже неожиданно прямо и просто, потягиваясь за нарезанным сыром. – Во что? – спрашивает Ча'тима, наконец откладывая ручку и забирая с блюда еще одну облатку. – Ну… во всю эту хрень, – Майрон дергает плечом, понемногу надкусывая сыр. – В бога, – уточняет, когда Ча'тима не отвечает, задумчиво жуя облатку. – В бога… не знаю, – он говорит после долгой паузы. – В смысле, если во все эти притчи, явно противоречащие адекватному научному познанию мира – нет, в них я не верю. Но в книгах иногда попадается и кое-что поубедительнее старых сказок. Хочешь, расскажу тебе об одном отличном парне, а? – он улыбается, косо глянув на Майрона, и тот закатывает глаза. – О нет, нет. Не-ет. Я и так слышу о твоем любимчике от каждого, кого встречу. Хватит с меня, – он кладет сыр на стол и крошит его, собирая эти крошки и отправляя в рот. – Ну, так когда ты планируешь закончить с этим балаганом? – А ты думаешь, я должен? – Ча'тима берет чашу и запивает сухую облатку мелким глотком. – Ну… ты же, мать твою, мистер Рино. За твоей спиной весь город. Даже не считая семей, все эти головорезы без капли совести, стероидные здоровяки с ринга, которым дай только кому морду набить, все хитрожопые крупье и торгаши во главе с мисс Китти, твои шпионы в НКР и мое производство джета… твоя армия. И как ты думаешь, сколько еще они будут тебе подыгрывать? Или ты считаешь, что никому еще поперек горла не стоят твои набожные проповеди? – Майрон с силой сдавливает кусочек сыра пальцами, а Ча'тима смотрит на него с легкой грустью. Они видят это совсем по-разному. Там, где Майрон видит животную силу, Ча'тима видит бывших бездомных, обнищавших ремонтников, бойцов с перебитыми ногами, сгорающих в своей агрессии громил, жадных ученых, зубастых проституток и озлобленных пушеров. Ча'тима видит, что его армия состоит из калек и убогих. – Ну, – так что он тщательно обдумывает, как начать, – знаешь, кстати, когда я был ребенком, у нас в деревне было маловато книг. Что осталось от предыдущих поколений, что обменивали у бродячих торговцев, но это редко, – он потирает пальцем какое-то старое пятно на столешнице. – А я, как назло, почитать был большой любитель. Так что проглатывал все, что попадалось. И знаешь, что через какое-то время показалось мне странным? У всех этих книг были разные авторы. Они были из разных стран, из разных эпох и писали совершенно о разном. Но все они – рано или поздно – упоминали одно и то же имя. В момент величайшей нужды, в момент страха и отчаяния все они писали это имя на совершенно непохожих страницах. – Ты мне что, всю свою биографию решил пересказать? Что ж сразу не с каменного века начал? – неприятно спрашивает Майрон, наконец прикончив первый кусок сыра и потягиваясь за вторым. – Причем здесь Рино? – При том. Не перебивай, – Ча'тима протягивает руку и щелкает его по носу. – В общем, я тогда всех взрослых донимал вопросами о том, кто такой бог. Но они были не очень… подкованными в этом деле, так что в основном пришлось разбираться самому. Но еще до того, как мне в руки попало Евангелие, я уже понимал кое-что. Не так важно было, кто именно такой бог, как то, что этот парень был всем очень и очень нужен. Народным героям и изменникам, матерям и убийцам, садистам и полицейским… – Это выдуманные книжки, ты же знаешь? – лениво интересуется Майрон. – А ты посмотри на Рино, – Ча'тима разводит руками. – Ты думаешь, мы все сильно отличаемся от этих плохих парней из какой-нибудь плохой книжки? – А ты думаешь, нет? – с циничным сомнением спрашивает Майрон. – Я думаю, Рино нужен бог, – серьезно говорит Ча'тима. – И, знаешь, семьи согласны со мной. Я как раз крестил маленького Ван Граффа на прошлой неделе, и, ты не поверишь, племянники Мордино чуть не насмерть переругались с Мамочкой по поводу того, кто будет у него в крестных. – Ясное дело. Они же хотят поглубже отлизать твою жирную задницу. Придурки. А могли бы просто жертвовать мелочь для нищих. – Не думаю, что все так просто. Придурки не восстановили бы этот город три года назад. Придурки бы не смогли выдрать независимость из зубов НКР. Не выбрали бы это скверное, но сотрудничество друг с другом вместо бессмысленной конфронтации. Так что, мне так кажется, они все-таки не придурки… или, по крайней мере, не все из них. Но, видишь ли, дело вообще не в этом, – Ча'тима сцепляет пальцы, слегка подаваясь вперед. – Дело в том, что всем им страшно. – Ну и чем же тут поможет бог? У него ж перднешь не так – и сразу в ад, – фыркает Майрон. – А если ты баба, или там черный, или педик – так просто пиздец. И гулей для него вообще не существует, им-то куда? – У старого бога, – не спорит Ча'тима, – но старики, как ты знаешь, в Рино долго не живут. И здесь мы возвращаемся к Иисусу. – А он что, лучше? – риторически спрашивает Майрон, кусая сыр. – Он… – Ча'тима улыбается краем рта, и Майрон снова закатывает глаза. – Ну, видишь ли, в Рино далеко не все знакомы со святыми книгами, поэтому я могу позволить себе кое-что переписать и опустить пару кое-каких деталей. А во многом он и правда отличный парень. И, как я считаю, это и нужно Рино. – Ну и?.. – поторапливает его Майрон, когда он не продолжает. – Понимаешь, с точки зрения святого писания Рино просто переполнен грешниками. Не уверен вообще, что здесь есть… кто-то еще. – И именно поэтому ты решил притащить сюда книгу, которая обещает вечные муки всем грешникам. Знаешь, я вообще удивляюсь, как хоть какое-то твое предприятие не закончилось тем, как мы бы копали себе могилу под дулами пушек. – Нет. Не в этом вообще дело. А в том, что, несмотря на это, я все еще не считаю всех здесь пропавшими душами. Ну, кроме тебя разве что, – Ча'тима скептично смотрит на Майрона, но тот только пошло показывает ему язык. – Я уверен, что жители Рино еще не опустились до уровня животных. Они все еще имеют представление о морали. О том, что хорошо, а что плохо. Об этике и зле. То, что они выбрали быть злыми, не значит, что они не знают, что поступают дерьмово. – Ну так и чем им поможет этот твой Иисус? – Майрон снова потягивается к чаше, суя в нее нос и немного прихлебывая. – Он выслушает их, – улыбается Ча'тима. – Поймет их, отпустит их грехи. – Бред. Это может помочь только умственно неполноценным типа тебя. – Иисус не будет судить. Иисус поймет нуждающегося бедняка, утешит измученную проститутку, снимет чувство вины с убийцы. Иисус не ударит тебя, не заберет в рабство твоих детей и не посадит тебя в тюрьму. Он знает, что ты грешник, как и все люди, и любит тебя таким. Иисус любит тебя. – Вот уж. Предпочитаю выражения любви малость поконкретнее, – Майрон облизывается и неприятно ухмыляется. – Ну, к счастью, не все в этом городе такие, как ты, – Ча'тима пожимает плечами. – Для кого-то любовь – еще не пустой звук. И я… – он опять улыбается краем рта. – Помнишь, на мою первую мессу не особо кто пришел? Не то чтобы я ожидал другого, но все равно долго думал, почему. И, знаешь, пришел к выводу, что это тоже – из страха. Когда привык к тому, что единственное, что дают тебе эти хорошие парни типа Иисуса – это тумаки и плевки, не особо-то хочешь слушать их занудные и слащавые проповеди. Но мой Иисус не такой. У него найдется минута для любой проблемы, с которой ты можешь прийти. Кстати… ко мне как раз в прошлое воскресенье заходил Крис Райт, и знаешь, что сказал? В общем, один из его братьев очень беспокоил его, потому что он подозревал, что тот собрался захватить их маленький заводик в свое единоличное пользование. На что у Криса, разумеется, были собственные планы. И вот он спрашивает меня, как Иисус думает, что ему с этим делать. И, понимаешь ли, у меня есть две цитаты прямо из Нагорной проповеди на этот случай, – он слегка прикрывает глаза, чтобы процитировать по памяти. – Первая: "И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего". Вторая: "Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну". И вот как думаешь, что мне ему надо было сказать? Майрон открывает рот, но, обдумав, кривит его. – Ты меня бесишь. – Да. Может быть, Криса тоже. Но он вернулся домой и думал над тем, что я сказал ему. И не над тем, что я сказал ему убить брата или, наоборот, помириться с ним. Не над тем, что что-то такое сказал ему Иисус. Нет, Иисус просто дал ему мысль для размышлений. В ней не было осуждения, не было оценки, не было морали, добра или зла. Крис просто получил возможность принять собственное решение, зная, что никто не осудит его за это, он был услышан и получил участие в мучающем его вопросе. И сегодня он был у меня на исповеди. И я отпустил ему. Потому что так бы сделал Иисус, – Ча'тима вздыхает. – Этому городу очень нужен отец. Строгий, внимательный, любящий, но дающий ему жить своей жизнью. Даже жалко, что никто так долго не мог этого понять. – Ага. И что, ты теперь на этом месте, да? – неожиданно склабится Майрон. – Папочка преподобный? – Нет, – но Ча'тима серьезно качает головой. – В том и смысл, что я ничего не делаю. Не человеку это все решать, в конце концов, – он смачивает губы вином. – Ладно. Должен признать, что, может, если будешь так вилять, то еще немного поплаваешь, – с неровной ухмылкой соглашается Майрон. – Я не виляю. Тут все прозрачно. Иисус видит все, что ты делаешь. Иисус знает, о чем ты думаешь. Иисус выслушает твою самую страшную тайну, и обсудит с тобой ее разрешение, и облегчит твою душу, отпустив с уверенностью в сердце, и сохранит все это от других, просто… ты будешь знать, что он знает, – Ча'тима позволяет себе еще один маленький глоток, удовлетворенно пододвигая чашу Майрону, и тот смеется. – Ты страшный человек, мистер Рино, – продолжает смеяться, отпивая вина. – Ты мне нравишься. – Я просто человек, – Ча'тима пожимает плечами. – Такой же, как ты, или любой член семьи, или парень из "Лапки", или пушер за углом аптеки Ренеско. Я люблю хорошо поесть, потрахаться, зайти поглазеть, что новенького у корсиканских братьев, и, признаться, прямо сейчас никак не могу перестать думать о том, как у меня после этих проповедей болят ноги, – немного расслабившись в компании Майрона, он морщится и, пошевелив стянутыми туфлями пальцами, наклоняется, с облегчением стаскивая левую. – То есть хочешь сказать, что все те мили, которые мы наматывали пешком, тебе хоть бы что были, а вот стоять-то за алтарем и нихера не делать… – скептично замечает Майрон. – Ты даже не представляешь, как затекают мышцы, когда просто стоишь, – парирует Ча'тима, снимая и вторую туфлю; светло-бежевая конская кожа туго скрипит под его пальцами. – Я б лучше еще раз прошел сто шесть миль до Арройо и обратно, – он усмехается, подбирая подол альбы до колен и растирая ноющую голень. Майрон потихоньку пьет вино и вдруг фыркает. – Это что? – он спрашивает так, будто по ноге Ча'тимы ползет мелкий скорпион, так что тот даже не сразу понимает, в чем дело. – А. Это, – соображает наконец, проследив за взглядом Майрона. – Это чулки. А что? – Ты носишь чулки? – а Майрон продолжает спрашивать так, словно Ча'тима взял скорпиона со своей ноги и с причмокиванием отправил в рот. – Ага, – непосредственно соглашается Ча'тима. – Я вообще зашел к Ренеско, может, за стельками какими… ну, ты знаешь, мы же неплохо поладили после подробного разбора первых трех заповедей блаженства… и, в общем, оказывается, в Сан-Франциско до сих пор делают шелк и всякое белье из него. Ну и я попробовал, и, ты знаешь, в них действительно немного полегче. Даже туфли не так натирают. Ну и вообще… смотрится круто, – он с удовлетворением оглядывает плотные белые шелковые чулки, крепко обтягивающие его ноги. – Круто? – с сомнением уточняет Майрон, кажется, несознательно делая еще один большой глоток. – А ты думаешь, нет? – Ча'тима задумчиво изгибает край рта, поднимая и вытягивая свою полную мускулистую ногу, как будто в первый раз ее видит; край шелкового чулка уходит под поднятый подол альбы, расшитый по краю золотой тесьмой, и Майрон сглатывает. – Да ты глянь, какая ткань. У президента Ричардсона весь постельный комплект дешевле этой пары был, зуб даю, – он с удовольствием проводит темной широкой ладонью по белоснежному шелку, а Майрон, судя по всему, вообще больше ни о чем не думает. Только еще жадно глотает вино, когда Ча'тима, придирчиво осмотрев ногу, снова опускает ее, накидывая подол. – Эй, а на чем они держатся? – как бы походя спрашивает Майрон, будто переводя тему. – На поясе, на чем еще. Немного жарко, конечно, и шерсть чуток трет, но мне все-таки кружевную нитку сделали, а не сплошную ткань, – Ча'тима потягивается за предпоследней облаткой и, сдув с нее невидимую пылинку, с хрустом надкусывает. – Дашь посмотреть? – Майрон слегка поднимает бровь, но Ча'тима почему-то медлит, разгрызая сухой хлебец. – Знаешь, Майрон, раз уж мы обо всем этом разговорились… мне бы очень хотелось тебя увидеть на какой-нибудь нашей мессе… – неожиданно замечает он, облизывая губы. – Ты это к чему вообще? Дай. Я хочу посмотреть, – Майрон потягивается к длинной юбке, но Ча'тима с резкой улыбкой бьет его по руке. – …но так же мы принимаем пожертвования, – продолжает он, переставая улыбаться. – Например, за этот сыр, – протягивает руку, щелкая костяшками счетов, – если мы возьмем навскидку где-то по пять баксов за фунт… – Ты ж несерьезно? – перебивает его Майрон. – А ты съел и выпил где-то на… – Я не буду платить тебе за то, что ты задерешь юбку. Майрон никогда не платил никому за то, чтоб заглянуть под юбку. – …с учетом затрат на домашнее производство и налога на алкоголь… – Эй! Заткнись. Я сказал, что не буду тебе платить. – …плюс время, которое я потратил на тебя, – Ча'тима докидывает еще пару костяшек. – Все, закрыли! У меня все равно нет с собой денег. – А. И еще за само раздевание придется накинуть, – добавляет Ча'тима. – А по расценкам "Лапки" это выйдет на сотню… – Ладно. Ладно! – Майрон вспыхивает, засовывая руки в карманы. – Но ты нагло и грязно наживаешься на чужой похоти, преподобный! – Мы же в Рино, – Ча'тима улыбается, показывая крупные белые зубы и следя за тем, как Майрон, тщательно покопавшись в карманах, вываливает на стол шесть золотых долларов. – Ого. Какой-нибудь бедняк даже сможет на это пообедать, – он продолжает улыбаться, а Майрон машет рукой. – Сдачу оставь себе, детка. Ну, давай. Покажи Майрону, что ты там носишь под своей юбчонкой, – он подпирает подбородок обеими ладонями, жадно пялясь, но Ча'тима только кивает на ящик для пожертвований. – Я не трогаю деньги прихожан. По крайней мере, до того, как сяду их пересчитывать, – он принципиально дергает плечом, и Майрон, в очередной раз закатив глаза, собирает свои монеты и по одной отправляет в щель на крышке ящика. – Ла-адно. Как скажешь, детка. Вот, все, это последняя. Поднимай юбку. – Благословение за пожертвование, я так понимаю, тебе не понадобится? – Ча'тима наклоняется и подбирает подол альбы полными темными пальцами. – А ты будешь вкладывать хлеб мне в рот? – Майрон пошло высовывает язык, а Ча'тима только тихо улыбается, поднимая подол до колен, а после расставляя ноги и закатывая край почти до пояса. Светлые кожаные ремешки впиваются в его смуглые бедра, как и край белого шелка, тесно врезавшийся в темную кожу. Майрон слизывает подтекшую по стенке чаши сладкую каплю – вино, смешанное с конденсатом теплого летнего вечера, пахнущего юккой и молочаем – и ведет взглядом выше по ремешкам; густые черные волосы на лобке и внизу живота пробиваются сквозь плотно охватившее его кружево, и жирок плотно нависает над поясом. Ча'тима не носит лишнего белья под своими литургическими платьями, и его расслабленная мошонка и темный член с наполовину прикрытой шкуркой сочно-розовой головкой тяжело свисают между бедер. Майрон делает еще глоток. Не то чтобы он перевидал много чужих членов в своей жизни, а те, что раздражающе примелькались ему в общих камерах, когда он жил в лагере Дена, и вовсе можно не считать – они тогда все были еще детьми, а как только он стал постарше, его переселили в лабораторию в задних комнатах, и до Хесуса и конюшен общался он только с полностью одетыми работорговцами и изредка – покупателями. И, в общем, так или иначе, раньше Майрону как-то не приходило в голову, что можно хотеть чей-то член до сухости во рту. Но член Ча'тимы кажется ему просто потрясающим. Потрясным. Такая здоровская штука, втиснутая в тебя, больно растянувшая, плотно прижавшая простату и тесно ездящая по ней туда-сюда, пока глаза не закатятся. Мысли Майрона редко вертятся вокруг чего-то, что не было бы окрашено не в мокрые цвета человеческой кожи и стертой слизистой, так что он еще жадно глотает из чаши, когда Ча'тима опускает подол, без выражения глядя на него. – Ну так… мы тогда трахнемся? Или как? – Майрон быстро переходит к делу и немного нервно облизывает губы, потирая левое колено. – У меня давненько не было уже. Но Ча'тима почему-то не отвечает ему, оценивающе глядя в глаза. – Да ладно? Что, серьезно, мне еще и за трах тебе придется платить? – Майрон повышает голос, но Ча'тима по-прежнему не отвечает, так молча и смотря на него. – Да ладно, – повторяет Майрон, хмурясь. – Может, сразу тогда десятину объявишь, а? – он никогда не мог долго выдерживать чужое молчание и после очередной паузы продолжает: – Эй. Хватит. Ну. У меня правда нет больше наличных с собой. Ни монетки. Ну хочешь, на твоей говеной книжке поклянусь? Ча'тима глубоко вдыхает и, опустив взгляд, прокручивает авторучку в пальцах. – Эй, ну и вообще-то ты должен трахаться со мной бесплатно, – а Майрон находит новый аргумент. – Типа как ты мой… парень. Ну или что-то вроде этого. – Хорошо, кстати, что ты об этом вспомнил, – наконец реагирует Ча'тима. – Потому что, раз уж ты к этому так относишься, у меня есть к тебе один вопрос, который я хотел поднять как-нибудь, как к разговору придется… Ты ведь не пытался подкатить яйца к доку Рид в этот четверг? – Что? – Майрон поднимает брови, и край его рта изгибается даже брезгливо. – Да ты че? Она же… Не, нет, она… слишком умная для меня, – подытоживает он, отхлебывая еще вина. – Надеюсь, ты не подразумеваешь, что я должен принять это как комплимент? – Ча'тима тоже поднимает густую, четко очерченную черную бровь. – Ну тут уж как хочешь, – фыркает Майрон, покачивая святой чашей. – То есть ты сейчас говоришь мне, что это все неправда? – пропускает это мимо ушей Ча'тима, снова внимательно глядя на него. – Грязные слухи, – щеки у Майрона прилично раскраснелись от вина. – Кто-то хочет нас с тобой поссорить, я поклясться готов. Хочешь, выясним, кто? Только давай сначала в койку, а? – О'кей, – неожиданно соглашается Ча'тима. – Давай. Только еще один вопрос перед этим, последний, ладно? Если ты этого не делал, то это ведь определенно не ты проскользнул за доком в дамскую комнату в обход охраны, и не тебя она вышвырнула за дверь через пару минут с расстегнутыми штанами, мокрым полотенцем на голове и криком… дай-ка припомнить… а, точно… "Даже не думай, что со мной это прокатит, ты, выблядок лживой шлюхи и драного шакала", кажется, точно так, – Ча'тима немного подается вперед, подпирая полную щеку ладонью. – Так вот, возвращаясь к моему первому вопросу… Если это был не ты, то, может быть, подскажешь мне, кто бы это мог быть, раз уж все равно всю неделю торчал на конюшнях? Мне бы хотелось поговорить с этим человеком, потому что, знаешь, мы с Иисусом не одобряем такие вещи. Майрон молча и угрюмо смотрит на него. Румянец на его щеках густой, как сладкое вино в чаше. – У тебя везде твои ссаные информаторы, да? – наконец как-то сдавленно спрашивает он. – Как я и сказал, господь все видит, – миролюбиво замечает Ча'тима. – Да и ладно. Какая, блядь, тебе-то разница? Она же все равно меня отшила, – Майрон закатывает глаза и отхлебывает еще. – Дело не в ней, – неторопливо и мягко поправляет его Ча'тима. – К доку у меня нет претензий. Но, видишь ли, мои парни так не поступает. – Твои парни… в каком смысле? В смысле как когда кто-то как бы твой человек или в смысле как когда ты… встречаешься с кем-то? – а Майрон хорохорится, явно надеясь вывернуться. Это утомляет Ча'тиму. – В обоих, – категорично отвечает он. – Да ладно… да ладно, ты че, серьезно заведешься из-за этого? – подумав, снова легкомысленно бросает Майрон. – Подумаешь, подкатил к девчонке… да даже если к девчонке с ученой степенью, что с того? Может, еще всех моих шлюх пересчитаешь? – Мне не нравится, что ты воспринимаешь это так несерьезно, – а Ча'тима сводит ладони под подбородком, очень внимательно смотря на него. – Прошлое остается в прошлом, Майрон, но я не терплю измен – и неуставного насилия. И, поскольку я не хотел бы, чтобы ты столкнулся с последствиями, не осознавая их, мне хотелось бы, чтобы ты сейчас внимательно выслушал меня. В четверг это произошло в последний раз. Потому что, если это повторится, я вышвырну тебя нахрен из этого города. – В смысле? – а губы Майрона снова кривятся, как будто он услышал несмешную шутку. – В прямом. Рино теперь чист настолько, насколько это возможно. Проституция, производство наркотиков, торговля наркотиками, азартные игры и бои до смерти – я нахожу в бюджете средства для поддержки любого нового бизнеса, стараюсь улучшать условия для работников и сделал все эти сферы легальными, зарегистрированными и максимально безопасными. А дешевым шлюхам – место в пустыне. На немытом рейдерском члене, если повезет, или на его ноже, если нет, – Ча'тима говорит это все спокойно, и немного странная, благочестивая улыбка касается края его губ. – Да ты… – а Майрон вспыхивает до корней волос. – Да пошел ты. Пошел. Ты. Хотя нет, знаешь, нет… Это я уйду. И, знаешь что, прямо сейчас пойду в "Лапку", вот как я поступлю. И хуй ты мне че сделаешь. Хуй там. Я возьму самых знатных шлюшек и буду жарить их всю ночь, и хуй ты че с этим сделаешь. И знаешь, еще что? Я запишу их на твое имя. Ты оплатишь мне это все, а я распишусь в их книге твоим именем, положив ее на спину самой красотки из всех, кто там есть, пока ее хорошенькая сестричка будет обрабатывать меня сзади. И что ты на это скажешь? – кажется, Майрон сейчас задохнется, флегматично думает Ча'тима, глядя на него из-под полуопущенных век. – Ничего. Ничего, коне-ечно, ничего. Церковный кастрат, – выплевывает Майрон, резко поднимаясь и отталкивая чашу, так, что она падает. Было бы эффектнее, если б он не выхлебал все вино, и вместо пары жалких, брызнувших на ящик для пожертвований капель переполненная чаша залила бы его бухгалтерскую книгу, думает Ча'тима. Майрон размашисто шагает к дверям бывшей часовни Пьяного Амура, пнув по дороге одну из скамей. Ча'тима следит за ним, так и не убирая руки из-под подбородка. Ему не хочется этого делать, но, кажется, придется достать рацию и велеть запереть их лучшего химика в его комнате, пока тот не успокоится. Или… Майрон замедляет шаг уже у самых дверей. Спина у него прямая и немного влажная; тонкая ткань прилипла между лопаток. – И что, даже не остановишь меня? – он спрашивает громко и нарочно безразлично, не поворачиваясь. – А зачем? – спокойно спрашивает Ча'тима, вынуждая его слегка повернуть голову, чтобы расслышать. – Мне будет грустно, если ты правда сделаешь то, что собираешься, но я тебя не прогонял. Ты сам захотел уйти. – Я не… – Майрон запинается. Снова сует руки в карманы. Ча'тима мысленно считает секунды до ожидаемого сакраментального "я тебя ненавижу" и гулкого хлопка дверью. – Знаешь, я так… – Иди сюда, если хочешь. Я тебя жду, – он опускает взгляд, легонько щелкая пальцем по оставшейся облатке, так, что та проезжается до другого края блюда. Не смотрит на Майрона, только слушая его глухие, отдающиеся эхом шаги. И поднимает взгляд, когда те затихают рядом. Ча'тима молча встает, отряхнув ризу, и делает шаг к краю стола, где, так и не вытащив руки из карманов, Майрон пялит на него свои огромные глазищи. – Ты на меня злишься, – Ча'тима опирается на стол и говорит это негромко, спокойно глядя на Майрона. – И в этот раз всерьез. Я тоже на тебя злюсь. Всерьез, – он немного молчит, продолжая изучать чужое лицо – и кладет тяжелую руку Майрону на плечо, прижимая пальцами основание шеи. – Ты усвоил то, что я тебе сказал? Кожа под пальцами неестественно горячая, и пульс колотится под ней, как у джет-зависимого. Ча'тиме кажется, что Майрон сейчас отпрянет. Вспыхнет. Укусит его за руку. Но в его зеленых глазах неожиданно появляется этакая неоновая искра. – Думаю… думаю, да, кое-что я усвоил, преподобный, – он говорит это так слащаво и ядовито, что, будь Ча'тима вынужден попробовать его слова на вкус, ему бы немедленно понадобилась хорошая такая доза антирадина. – И что же? – осторожно спрашивает он, поглаживая влажный загривок, покрытый мелким пушком отросших волос. – Что ты в меня по уши влюблен, преподобный, – ухмыляется Майрон, и зеленые искры в его глазах становятся ярче. – А разве это секрет? – Ча'тима проводит большим пальцем по его шее, по хрупкому кадыку до подбородка. – Нет. Просто в следующий раз я учту, какой ты ревнивец, и буду делать свои дела так, что ты больше об этом не узнаешь, – склабится Майрон, нагло глядя снизу вверх. – Ты что, нарочно хочешь, чтобы я обращался с тобой грубо? – Ча'тима непроизвольно сжимает пальцы, и Майрон живо выворачивается из-под его руки. – Блядь, да, – выдыхает он, тоже опираясь на стол. – А то ты, блядь, первый раз меня видишь, ты… – он затыкается, отшатываясь, когда Ча'тима, особо даже не размахнувшись, прикладывает его тяжелой ладонью по щеке. – Вот так? – он спрашивает спокойно. Майрон потирает щеку, смотря на него исподлобья. – Бьешь, как девчонка, – огрызается он – и охает, когда Ча'тима бьет его тыльной стороной ладони по другой щеке, еще шагая вперед. – Ты правда считаешь это оскорблением в городе, где живет Этил Райт? – он спрашивает так же покойно, слегка прищурив левый глаз и оценивающе глядя на расцветающие пятна от ударов на щеках медленно распрямляющегося Майрона. – Блядь… блядь, нет, – тот потирает челюсть и неожиданно хихикает. Ча'тима резко остывает, сжав правую руку в кулак, и, развернувшись, возвращается обратно на скамью. – Что, и все? – Майрон хрустит челюстью. – Меня как-то в Дене поймали за руку и так приложили, что я неделю правым глазом ничего не видел. Думаешь, ты меня этим запугаешь? – Не думаю, – отвечает Ча'тима. – Оно и видно, – грубо бросает Майрон. – Не думаю, что вообще собираюсь запугивать тебя, – поправляет его Ча'тима. – Как я уже говорил, для кого-то в этом городе любовь – это еще не пустой звук. И, думаю, тебе тоже не помешает немного любви. Так что давай, не стесняйся, становись на колени. – И ты че, серьезно считаешь, что я просто отсосу тебе после того, как ты даже не постарался меня завести? – развязно дерзит Майрон, но Ча'тима смотрит на него безразлично. – Нет. Ты будешь молиться. Или исповедоваться, если тебе это нужно. – Да ты че! – Майрон упирает кулак в худой, ввалившийся бок. – Как хочешь, конечно. Но форма – свободная. Я бы хотел услышать, что тебе есть сказать моему богу. Или, если хочешь, иди в "Лапку". Двери господнего дома всегда открыты. Внутрь или наружу. Майрон мнется. Пятна на его щеках так и не спадают; он горит от ярости. Ярости и похоти, Ча'тима знает. Ему нужно трахнуться. Ему нужно проораться. Ему нужно… …поговорить с тем, кто его услышит, может быть? – А знаешь… Говоришь, форма свободная? – наконец бросает Майрон. – Угу, – с любопытством кивает Ча'тима. И с не меньшим любопытством смотрит, как Майрон с готовностью бухается на колени прямо там, где стоял. Он складывает руки под подбородком и задирает голову. Его губы горят от фрустрации, улыбки и пощечин – и кажутся красными. Светлые волосы слегка-слегка сползают по шее, а голая грудь в расстегнутой на треть рубашке влажная и наверняка пахнет едкой химией, молочаем и сладковатым потом. Он являет собой чистого белокурого служку, сидящего в экстатическом религиозном возбуждении перед святым отцом. И, разумеется – как и во всем, что касается Майрона, – ровно до того, как открывает рот. – Господи, мать твою, боже… – уверенно начинает Майрон, но, запнувшись, все же немного опускает глаза. – Я же обращаюсь к нему, как хочу, да? – Ага, – Ча'тима еще раз кивает, и Майрон, усмехнувшись, еще выше задирает голову. Кадык на его немытой шее дергается от сухого глотка перед тем, как он продолжает. – Господи, мать твою, боже. Привет. Это Майрон. Думаю, ты меня знаешь, ну, типа как все знают Майрона, и особенно уж ты, ты ведь на меня давненько зуб точишь, а? – он на несколько секунд расцепляет пальцы, чтобы погрозить потолку пальцем, но потом снова благочестиво сжимает ладони у груди. – И хочу сказать тебе… знаешь ведь, боже, что ты выбрал самого дерьмового парня, чтобы нести твое слово в этом говеном городишке, ага? То есть… господь, я его ненавижу. Да ты и сам посмотри, есть ли за что его не ненавидеть?! Он одобряет… нет, он поставляет в наш самый большой маленький город в мире наркотики, алкоголь, все эти казино с азартными игрищами, махинации с валютой и налогами, мафию, бои без правил и проституцию! – Майрон загибает пальцы на каждый пункт и после приоткрывает один глаз. – Хотя последнее для тебя и сомнительно, конечно, учитывая, что ты предоставляешь своим любимчикам сад наслаждений с семьюдесятью девчонками… – Это другой бог, – с невольной улыбкой поправляет его Ча'тима, опять подпирая щеку ладонью. – Да? – Майрон открывает и второй глаз. – Нет, я точно что-то такое слышал… Ну ладно. В любом случае, Майрон уж точно заслуживает семьдесят, а то и сто сорок девчонок за все, что он сделал, ага, боже? – он похабно подмигивает потолку, но сразу после опять примерно закрывает глаза. – Ну да ладно, ладно… Речь же сейчас не обо мне. Речь о твоем земном посланнике, господи! Понимаешь ли, какая штука, да хер бы, наверное, со всеми его прегрешениями. В моей душе нашлось бы место для прощения даже такого отъявленного грешника. Но пойми, я злюсь-то на него вовсе не из-за этого. Я злюсь на него за то, что он презрел самую твою суть. Базис твоего учения, – он распахивает свои огромные, влажные зеленые глаза. – Любовь. Любовь, мать твою, боже. Ведь даже я знаю, господи, что любовь, о которой говорится в писании, должна быть… – он набирает воздух, как на уроке богословия, – должна быть бескорыстной, должна быть всепрощающей, должна покрыть любое преступление, твоя любовь базируется… хах, это все-таки не слишком сложные слова для старого еврея?.. в общем, базируется на помощи заблудшим, защите сбившихся с пути и утолении потребной нужды. А что же твой… сказать бы и не сгореть со стыда, проповедник? Ты вот слышал, в чем он сегодня обвинил меня? За что он судил меня? Что-то мне подсказывает, что его сердце не было исполнено прощения, любви и желания защитить, когда он въебал мне по, вот уж ирония, и по правой, и по левой. И да, ясное дело, знаю я, что, мол, там, не смотри с вожделением на жену своего соседа, да, да, знаю. Но это неважно, потому что я-то, грешник, я могу раскаяться за это перед тобой, господи, – Майрон переигрывает, дергая рубашку на груди вниз, – но почему я должен каяться перед ним? Перед этой поправшей твои идеалы скотиной, возомнившей себя?.. слушай, скажу по секрету, но, по-моему, он натурально возомнил себя тобой. Потому что я помню всю эту чушь про блудницу, и камни, и вот это все… Ну и только уже подумаю, как этот благочестивый жопошник милосердно отпустит меня, велев больше не грешить… Ха! Да хуй там. Переебет и глазом своим косым не моргнет. Уж я-то его знаю, господи. Уж я-то его знаю… – он как будто как-то выдыхается, вдруг опуская голову, и его влажная грудь часто приподнимается. Ча'тима мельком думает, что сейчас бы хорошо запустить руку ему под рубашку, в расстегнутый воротник, приласкать пальцами сосок и поцеловать в приоткрытые, влажные губы, но он никогда не прерывает исповеди. Перебивать чужие откровения никогда не выгодно, что, разумеется, понимает любой житель Рино довольно быстро. – Слушай, – а Майрон вырывает его из сладких мыслей, – я же могу исповедаться тоже разом, да? – Да, я тебя слушаю, – соглашается Ча'тима, никак не выдавая голосом и толики своих фантазий. – Да не тебе же. Хотелось бы покаяться, видишь ли. Но напрямую, без комиссионеров. Это о'кей? – Пожалуйста, – Ча'тима пожимает плечами, приглашающе поводя рукой. – Отлично. Тогда, господи… – Майрон снова набирает полную грудь воздуха – и шумно выдыхает, опустив голову и как-то обмякнув на коленях. – Я хочу признаться. Хочу рассказать, почему приставал к доку и вот это все. Потому что я боюсь, господи, – его голос звучит предельно серьезно, и Ча'тима пока не может разгадать, к чему он ведет. – Мне страшно. Страшно, потому что, мне кажется, я что-то крепковато запал на этого говнюка. И я имею в виду не только дикое похмелье после того, как мы ебемся, хотя и его тоже – потому что это меня реально пугает. Ну, то есть я Майрон. Майрон, детка, Майрон, и я как подумаю, что вот, знаешь, однажды через тридцать лет я проснусь, а его черножопая рожа так и будет глядеть на меня с соседней подушки… я с ума прям схожу, господи. И вовсе не… знаешь, я не боюсь, что не смогу его бросить, или что буду подыхать со скуки на каждой годовщине, или что не заслужу ничего лучше… Нет, господи, мать твою, боже. Я боюсь, что мне это понравится. Потому что я Майрон, и типа как по мне текут все местные девчонки, я делаю миллионы для этого ссаного города, я, нахрен, гений!.. А такие парни, как Майрон, типа ни на кого не западают и не становятся хорошими мужьями. Такие парни – вольные одиночки и сами себе хозяева. И, в конце концов, я еще собирался расплодиться и размножиться, в общем, все прям как ты велел. Да по всей долбаной Калифорнии полно женщин, которые только так ноги раздвинут, чтоб я слил между ними хоть немного своего соленого генетического материала, мать твою! Но как, по-твоему, я это сделаю, если стоит мне подвалить к симпатичной девчонке, так твой черножопый служка уже приставляет магнум к моей башке, а? – Майрон поднимает голову, смотря в глаза Ча'тимы и переводя дыхание. – А знаешь, чего я боюсь еще больше? Того, что мне это нравится, мать твою, боже. Когда он достает магнум из-за пояса своих тесных штанов и приставляет мне к затылку. Знаешь, никто не делал этого со мной так быстро. И у меня такой, мать твою, стояк, когда я чувствую это горячее еще дуло своим затылком. Я хочу развернуться и заглотить его до самой рукоятки, вот чего я хочу и боюсь, господи. Я хочу, чтобы он трахнул меня в рот своим магнумом и чтобы расстегнул свои штаны. Хочу, чтоб опустил меня вниз, хочу, чтоб он лег со мной, и хочу, чтоб он трахнул меня своим большим членом, которым ты одарил его, господи. Я хочу перевернуть его и проехаться на его хрене, боже, по этой автостраде прямо в ад. И это такая себе Песнь песней, ага, но я кончу два раза, пока буду ехать, а это же и есть любовь, разве нет, господи?.. – он еще переводит дыхание. – И поэтому я хотел бы раскаяться в своем грехе. Но не буду. Потому что ты только глянь-ка, господи, на его стояк под этой его юбчонкой. Гляди внимательно, господи, потому что сейчас он задерет эту девчонкину юбку и трахнет меня прямо здесь, под твоим распятием. И если после этого его на месте не поразит молния, не разобьет паралич, или не разверзнутся врата в ад, и сатана не заберет его своей огненной рукой, считай, что ты для меня умер. Ну, так вроде и все. Это был Майрон, твой, ты знаешь, самый преданный фанат. Конец связи. Он замолкает резко, и гулкая тишина часовни даже слегка оглушает после этого продолжительного монолога. Майрон так и сидит на коленях, исподлобья смотря на Ча'тиму. Шмыгает носом. Его твердый член явственно оттягивает старые лоснящиеся брюки. – У тебя и правда стоит, – наконец хрипловато замечает он, передергивая плечами. – Ну, твоя исповедь была… весьма трогательной, – соглашается Ча'тима, впрочем, ничего не делая. – Под этой юбкой так заметно, – Майрон жадно оглядывает тонкую белую шерсть, приподнятую между ног окрепшим членом. – Как ты только во время проповедей справляешься? – он неожиданно, не вставая, двигается на коленях вперед. – Во время проповедей я как-то о другом обычно думаю, – флегматично отвечает Ча'тима, слегка напрягая член, так, что тот сильнее натягивает альбу и лежащую поверх легкую ризу. – И че, даже прям когда эти городские шлюшки приходят исповедаться, когда светят своими сиськами перед тобой, когда те качаются в их тоненьких маечках прям под носом, а ты им облатку прямо за щеку кладешь, че, вот это никак не мешает? – Майрон подползает к ногам Ча'тимы и кладет руку ему на колено. – Ну, иногда немного, может быть, – негромко говорит Ча'тима, проводя ладонью по белобрысым, выжженным солнцем волосам. – И как тогда? – спрашивает Майрон, проводя рукой по бедру и задевая большим пальцем приподнявшийся выше член, обтянутый белоснежной шерстью, заставив его еще напрячься; он может видеть очертания приоткрытой головки через такую тонкую ткань и опять шумно сглатывает, шмыгая носом. – Вспоминаю о тебе обычно, – со скрываемой улыбкой отвечает Ча'тима, и Майрон уже самодовольно открывает рот, чтобы с сомнением закрыть его через секунду. Сердито смотрит снизу вверх. – А вот как считаешь, преподобный, если я тебя сейчас укушу, меня молнией поразит? – Ага, – серьезно кивает Ча'тима, чутка подтягивая его за шею. И одним дыханием ахает, когда Майрон обводит языком головку его члена и берет его в рот прямо через ткань. Он немного сосет его через две тонких юбки, забираясь горячей ладонью под край подола. Жадно ощупывает полную, короткую щиколотку, издавая какой-то гнусавый звук горлом, и проводит языком по еще напрягшемуся стволу. – Пахнешь ладаном, винищем и спермой, преподобный, – отстраняется ненадолго, второй рукой обхватывая самое основание члена через юбки, с силой натягивая ткань на него, чтобы та плотно охватила тугой ствол, и, собрав слюну, схаркивает поверх. – Суховато, – поясняет, поднимаясь рукой по щиколотке к сочной икре; его слюна, пузырясь по краю, стекает по обтянутому тканью члену, и он, еще раз жадно проведя языком и крепко удерживая пальцами, заглатывает его сразу наполовину. Пробирается рукой выше, облапав колено и схватившись за бедро, неторопливо отсасывая. Добирается до края чулка и просовывает пальцы под тонкий шелк, со стоном вздрагивая и плотно обхватывая головку губами. И отстраняется – капли слюны остаются на нижней губе, – резко убирая руки и задирая подол наверх. Ча'тима помогает ему, придерживая белый подол своими темными пальцами, пока Майрон с каким-то кошачьим удовлетворением оглядывает его стянутые чулками ноги, высоко поднятый темный член и свисающую между бедер мошонку. Поддевает пальцем ремешок, щелкая им по ноге, и задирает голову. – А что, если кто-то решит зайти исповедаться в ночи, преподобный? – он смеется, снова проводя пальцем под ремешком и игриво поддевая край чулка. – Зависит от того, что ты хочешь услышать, – отвечает Ча'тима, устраивая руку на его волосах, когда он наклоняется и, сжав бедро под ремешком, принимается обсасывать яйца. – Но, если вдруг, ты наверняка знаешь, что магнум у меня в столе, – взявшись за край столешницы, Ча'тима проводит большим пальцем по выдвижному ящику, и Майрон одобрительно мурлычет, втягивая его яйца в рот по одному. Ча'тима поглаживает его волосы, как-то по-отечески прибирая чуток отросшие белесые прядки за покрасневшее ухо, и тянется стащить подтяжку с левого плеча. Та легко соскальзывает к локтю, и Майрон дергает плечом из-за щекотки, обхватывая член четырьмя пальцами у основания, оттягивая шкурку и забирая сочную розовую головку в рот. Ча'тима больно сжимает его плечо, сдавленно выдыхая через рот. И типа как еще это может быть, если не так влажно, тесно и тепло – Майрон сжимает губы, усердно обсасывая головку и беря слегка поглубже, – но Ча'тима почему-то никак не привыкнет к тому, что этот маленький сквернословящий рот может быть таким щедрым, таким мягким и глубоким – и так хорошо смотреться на его члене, когда влажные бледные губы часто соскальзывают туда-сюда, когда Майрон бесстыже смотрит на него снизу вверх, ритмичными толчками надрачивая ствол своей маленькой рукой с обкусанными ногтями и отсасывая со звонким причмокиванием. Он отрывается ненадолго через несколько минут, чтобы продышаться – разогреваясь, совершенно забывает дышать носом, – и еще грубовато дрочит, то и дело с влажным хлюпом обхватывая головку ладонью и прокручивая пару раз. Ча'тима кусает губы и, наклонившись, гладит его шею, захватывает кончиками пальцев щеку и ухо, проводит большим пальцем по губам. Но Майрон выворачивается – зверится на нежную ласку – и, торопливо облизав губы, еще сплевывает на член перед тем, как снова взять в рот. Его слюна стекает по стволу, собираясь под крепко сжатыми, быстро соскальзывающими пальцами, и он берет все глубже, нарочно расслабляя глотку, обхватывая губами ближе к основанию и тяжело сглатывая. В ладони тоже быстро начинает похлюпывать; слюна щекотно подтекает на яйца, хотя это и сильно теряется в ощущениях от того, как он живо работает ртом, смяв пальцами одной руки край чулка, а другой крепко отдрачивая. Ча'тима больше не пытается приласкать его, только удобно придерживает край подола, оставив вторую руку на столе и хрипло вздыхая, когда Майрон пропускает член в самое горло, касаясь губами своих плотно вжатых в лобок пальцев. И снова отстраняется, хрипло прочищая горло и часто дыша, медленнее водя сжатой рукой по влажному от его слюны стволу, и утирает подбородок. – Трахни меня в рот, детка, – он говорит неожиданно сипло и резко в тишине часовни; не просит и не требует, а как будто констатирует какую-то неизбежность. – И все, чего ни попросите в молитве с верою, получите, – улыбается Ча'тима, заставив Майрона в бессчетный раз закатить глаза, похабно приоткрывая рот. Ча'тима прихватывает его за загривок, за затылок; бледные пальцы жадно соскальзывают на бедра, Майрон проводит вверх по смуглым ляжкам и задевает ногтями кружевной край пояса, когда Ча'тима зажимает основание своего члена, сперва проезжаясь сочной головкой по мягким, натертым губам и дальше, вдоль прыщавого носа. Он оттягивает член вниз, вводя его в послушно охватывающие губы; Майрон держится за пояс одной рукой, второй залезая под толстое кружево и сжимая сочный, тесно пережатый тканью бок. Майрон стонет горлом, впиваясь ногтями в темную кожу, когда Ча'тима неторопливо вставляет ему на сколько свободно входит и, крепче взяв за шею, мелкими толчками глубже насаживает на член. И расслабленная глотка все равно тесная до того, что крыша едет, Майрон жадно скользит рукой по его бедру, хватаясь за попадающиеся под руку ремешки, и наконец закатывает глаза не от того, что Ча'тима говорит, а от того, как он глубоко засаживает свой член, через раз утыкая Майрона носом в свой густо покрытый волосами лобок, и насильно крепко удерживает. Майрон давится и когтит его кожу до вспухающих розовым царапин, но Ча'тима только часто и глубоко дышит ртом, продолжая засаживать в сокращающуюся глотку и мелкими толчками поебывать широко раскрытые губы. Он знает, что Майрону нравится именно так. Насильно, до тошноты, с плотно заткнутой членом глоткой. И отпускает только когда Майрон жмурится, вцепившись обеими трясущимися руками в кружево, и по его темно-красным щекам неровными влажными дорожками бегут слезы. Жадный, требовательный сиплый вдох и глубокий кашель; склонившись, Майрон выкашливает слюну, стекающую по подбородку и щедро капающую на пол, вцепившись обеими руками в бедра Ча'тимы. Его член тоже весь блестит, и липкие нитки тянутся до самых быстро промокших юбок. Это кружит голову, это ведет, это сушит собственный рот и тяжелит руки. Ча'тима не дожидается, пока Майрон снова поднимет голову, грубо сгребая его за волосы и задирая мокрое от слез и слюны красное лицо. – Открой рот, – он не говорит это грубо и не говорит это мягко; утыкает Майрона щекой в свой твердый, часто пульсирующий член, чувствуя его липкую, соленую, шершавую кожу и едва не кончая, когда Майрон как-то безразлично стонет, закрывая заплаканные глаза и открывая свой горячий рот, вслепую проводя языком по напряженному стволу. Такого не купишь ни за какие деньги, даже в лучшем калифорнийском борделе самого большого маленького города в мире, мельком думает Ча'тима, снова оттягивая член и проталкивая его сходу глубоко по липкому и мокрому языку, в сразу сократившуюся на головке горячую тугую глотку. Он негромко стонет горлом, снова утыкая Майрона носом в густые влажные волосы и подвернутый подол, и крепко ебет его в глотку, зажав затылок обеими руками. Майрон плачет, и его слюна течет на юбки из широко раскрытых губ; он уже не пытается сосать, просто царапая бедра Ча'тимы и жадно втягивая воздух носом, когда тот слегка отпускает, давая тяжелой, напряженной головке проехаться по языку натянутой уздечкой – и сразу обратно, в мокрую тесноту разработанной глотки. Такого надо совсем немного; у Майрона руки трясутся крупной дрожью, слезы текут на подбородок, смешиваясь со слюной, и он широко раскрывает свои неоновые глазищи со слипшимися ресницами. Его горло сокращается с какими-то хриплыми звуками, и, в последний раз вдыхая, он смотрит, как жертвенный агнец – перед тем, как Ча'тима снова глубоко засаживает ему, утыкая носом в свой мягкий лобок. Ча'тима спускает ему прямо в глотку, в его раскрытое упругое горло, соскальзывая рукой под пропотевший воротник, и стонет от того, как Майрон слабо поскуливает и судорожно глотает. Ча'тима мягко трахает его в горло еще немного, сливая всю сперму в горячо сдаивающую ее глотку, и отпускает, когда Майрон устало закрывает глаза, и новые слезы сбегают ему на подбородок. Он даже не кашляет, только сипло отхаркивает слюну, смешанную с остатками спермы, усевшись набок и опираясь ладонью на пол рядом с мокрым, блестящим пятном. – Ну что? Стало легче? – утомленно спрашивает Ча'тима, и Майрон поднимает на него злые, мокрые глаза. – Я… – ему приходится тяжело сглотнуть, – я так тебя ненавижу, – он говорит это так четко, как только возможно, если тебя до этого столько ебали в рот. И, собрав слюну горлом, плюет Ча'тиме между так и расставленных ног. Еще тяжелый, поднятый кверху член и без того весь мокрый, но Майрону никогда не жалко еще. Это продолжает жарко греть внизу живота, даже сейчас, когда он, пошатнувшись, поднимается, грубо вытирая рот и возвращая стащенную подтяжку на плечо. Даже в полумраке старых ламп Ча'тима успевает заметить влажное пятно, расплывшееся на его левой штанине, а потом Майрон еще раз плюет ему на грудь, на темный, расшитый орнат, и, не говоря ничего больше, разворачивается и направляется к скамьям. Ча'тима молча вытирает мокрое пятно на груди и, слегка промокнув подолом альбы слюну и пот между ног, аккуратно расправляет ее и ризу поверх. Холодная шерсть ощущается почти больно, а средний палец Майрона, который тот показывает ему – и распятому Иисусу за его спиной – перед тем, как с усилием открыть тяжелые двери, вызывает смешанные чувства. Ча'тима не любит смешанных чувств. Поэтому, не выжидая, открывает выдвижной ящик стола. Рация слева от магнума. – Прием, Джимми, – он зажимает кнопку, потирая переносицу солеными, пахнущими спермой и ртом Майрона пальцами. – Ага, шеф, прием-прием, – Джимми Д., все еще восторженно воспринимая должность начальника охраны, отзывается так живо, что Ча'тима даже морщится от резкого, хриплого звука рации. – Слушай… пошли своих ребят, пусть перехватят Майрона, он только что вышел из часовни. Прием. – Ага. Ясно. Будет сделано, шеф. Прием. А. Не. Погодите. Вы слышите еще? – Джимми никогда не научится нормально пользоваться рацией, но его основные таланты совсем не в этом. – Да. Прием, – устало отвечает Ча'тима. – Да-да-да. Приказ понял. А что дальше-то с ним делать, шеф? Это, прием. – Сопроводите его в клуб и закройте в его комнате. А завтра с утра верните его на конюшни. Под замок в его лабораторию и под усиленную охрану. Любые его требования сперва сверять со мной, а потом выполнять. Все понятно? Прием. – Есть, шеф. Считай, уже сделано. Конец связи, – очень ответственно заканчивает разговор Джимми, и у Ча'тимы нет ни одной причины думать, что он не справится со своей задачей. Так что он устало убирает рацию обратно в ящик и задвигает его. Кожу на бедрах немного саднит, там, где Майрон царапал его, да и одежда вся в мокрых пятнах, так что придется пораньше переодеться в мирское. Ча'тима прохладно и осторожно проводит указательным пальцем по съехавшему набок влажному пятну на ризе. Это такая простая вещь. Простое воспоминание. Иногда ему хочется простых вещей. Несколько лет назад они лежали с Майроном в траве между толстыми юкками, и он негромко читал вслух стихотворный перевод Песни песней. Майрон не дослушал, кажется, и до второй части. Они занялись любовью под прохладным, ушедшим за облака летним солнцем. Они целовались. Он вжимал голые руки Майрона в жесткую траву, слушал его влажное дыхание и кончил ему на живот. Это было просто. Теперь, чтобы сделать хоть один новый шаг, ему нужно удержать разваливающийся под руками, грызущий сам себя и требующий, требующий, требующий Рино. Теперь он говорит о любви только по воскресеньям. Теперь мягкую свободную кожу сменили тесные костюмы и тугие подтяжки. Теперь он видит мир на бумаге куда чаще, чем лицом к лицу. Теперь он часто спит один, прогрев комнату и оставляя магнум под ладонью на соседней половине кровати. Иногда людям хочется каких-то простых вещей. Ча'тима поднимает чашу, которую отшвырнул Майрон, и аккуратно ставит ее на край стола. Отодвигает блюдо с оставшейся облаткой, смахивая на пол рассыпавшиеся вокруг него крошки. Закладывает тетрадь авторучкой и, сложив ее, кладет поверх счетов, проводя указательным пальцем по краю, чтобы добиться максимальной ровности. Складывает руки на столешнице и опускается на них лбом. Одна из ламп за его спиной негромко потрескивает, но он этого не слышит. Несколько лет назад ему было шестнадцать, и калифорнийский ветер свежо и пряно пах юккой.