Заигрались

И не дрогнет рука Это моя игра

Пока Арсений трезвеет, трет свои ноги, согревая, не замечает машины, которые медленно уезжают с парковки. В голове у него крутится вопрос, который посмел появиться только сейчас: «почему мы…» — и очень много продолжений, возможных концовок. Его отношение к тому, что сейчас происходит — совершенно непонятное. Он даже смотрит на себя со стороны, медленно анализирует, как он к такому пришел и почему так неожиданно решился на подобный эксперимент, а в голове то и дело — воспоминания, образы, предположения. Но всё не то. Он ведь простой мужчина, временами манерный и совсем иногда может показаться слишком необычным для простой России; подходящий к стереотипам, но всё ещё мужчина, который работает с нестабильным графиком и может позволить себе даже жить в театре, в очередной раз надеясь на роль «Дон Жуана». Только свет фар иногда отрывает от мыслей, и он уже не может игнорировать прохладу — отвлекает себя, смотрит на людей, которые медленно уходят к своим машинам после долгого прощания. Хорошо следит за парочками и даже сомневается, осуждает — если они в самом деле парочка, то что движет ими при выборе одежды? Он хорошо помнил, что раньше яркая помада и короткая юбка были признаком одиночества. Эти девушки всегда привлекали внимание, только для Попова были слишком быстрыми — не столько в отношениях, сколько в жизни. Только прямо сейчас, возможно, это уже признак не одиночества, а занятости? Сейчас правит ревность, или правит страсть? Глупые вопросы в голове, но он как-то блекло представляет, зачем это нужно. Только смотрит на себя со стороны и понимает, что, вроде, и одинок. Только глупо вспоминает, как лишняя расстегнутая пуговица вызывала у молодого парня жуткие порывы драться. Зря он их не боялся. Но ведь успокаивал, правда? Видимо, трезвее он не становится — голубые глазки самостоятельно плывут, а все его тело, довольно внушительное, все равно ровное — не позволяет себе сгорбиться или раздвинуть ноги для удобства, пока сидит. Но в голове красивые мысли, которые он так не хотел впускать в свою голову. Мысленно вспоминает, как смотрел в зеркало в тот вечер, когда Выграновский впервые пришел на программу. Если сравнивать, то сейчас нос и глаза уже не так сильно выбивались из виду, как чужие поцелуи в шею и губы, которые он все ещё проверяет. Будто боится, что они онемеют. Ничего не покажет лучше положение дел на личном фронте, ни одни слова — только тут можно сетовать на крайнюю степень одиночества. Выграновский. Вернёмся к нему, посмотрим, что в нём. Но, знаете, каждый видит, что с ним — агрессия. Все время с Арсением он помнит идеально, а сейчас только злится — почти оставляет дыру в столе от кулака. Но не может позволить себе оставить всю эту работу на помощников. Эдуард, может, и простой, но он не хочет ни на кого полагаться, не хочет доверяться, не делает этого и всегда прав. Только у него в крови адреналин, и с ним он всегда очень бурный, активный, невозможный. Не теряет счет времени, блестит глазами и жжёт столько, сколько надо. — Поставлю, давайте, — быстро соглашается с условиями, видит города и список, который ему понадобится, и, как только встает с места, получает как ножом в спину. — Да ладно тебе, такая выгодная сделка, а ты угрюмый. Не отвечает, только вытаскивает сигареты, успокаивает себя. Эдуард даже не думает вернуть кофту на тело, только пару раз водит плечами от того, что стоит совсем близко к окну, а потом спокойно проводит рукой по своим татуировкам — всё ещё чувствует чужие руки, сухие и теплые. Он даже не задумывается над словами, не думает, как так неожиданно сменил мнение о мире, и совсем тяжко смотрит в коридор. Если вспомнить, что буквально пару лет назад он относился к подобному роду отношений крайне негативно — прекрасно помнил, что с такими делали — то сейчас это было удивительно в первую очередь для его друзей. Они видели, что происходило — сами даже иногда пробовали что-то подобное, правда, исключительно из интереса и желания попробовать что-то «новое». Пока это звучит, как обыденность, по отношению к Эдуарду это было искренним шоком, показывать который не стоило. Многочисленные поездки за рубеж всегда оставались довольно классическими для него — как в государственной программе. — Пускай, — он уже бросил этот момент, словно видел, как приезжает такси. А из нежного ничего не было: ни желаний, ничего. Только на сердце что-то глупо рвалось, но он не настолько мягкий, не будет все бросать просто из-за парня, от которого несёт чем-то новым. Отдаёт должное харизме и профессионализму. — Сказал, что воздух. Голодуха, что ли? Вон, гляди, — показывает жестом в коридор, где неспешно проходят мужчины, женщины, даже на момент заходит кто-то с двумя красавицами, совсем молодыми, безумно красивыми. И даже видно, что их тут держат не деньги и возможный заработок, а что-то серьезное, реальное. Только стояк в штанах относится к девушкам так, что не относится вообще, даже намека нет, хоть и видит, как бы спокойно мог сказать два слова и через пару часов уже курить где-нибудь в отеле, а не тут. Но его мутит от такой мысли. — На свою вообще не смотришь. — Вот, Саня прав. Но ты, смотрю, уже даже не будешь за ним идти. Как обычно. Подчеркивая мужской наклон, второй друг бросает бычок и улыбается, словно знает, что только что сделал. Поджег Эда, который, видно, начинает менять свои принципы — не докуривает до фильтра и полагается на совесть других людей. Выграновский хватает кофту, быстро уходит на улицу и совсем скоро медленными шагами измеряет парковку — надеется. Но ловит на себе только взгляд друзей Попова, на которых даже не глядит. Делает вид, что ему звонят, и продолжает — уже нервно, словно бы только что сам в себя плюнул. — Эдди! — слышит тихое обращение и оборачивается — даже улыбается, замечая сидящего мужчину, но застывает перед ним, когда замечает копошение. Только через полминуты до него доходит, что он прячется, и что эти махания руками означали продолжать разговор и не привлекать внимание. И как глупо было уводить взгляд в сторону, подходить и после этого в самом деле получать звонок от агента. — Да, Выграновский на связи. Смотрит вокруг, проводит ладонью по чужим волосам, немного мокрым от воды, и как обычно оттягивает немного — хочет посмотреть в глаза, но получает только шлепок по руке — мол, не пали, что я существую. Но разговор увлекает его так, что Арсений, смотрящий снизу вверх, плотоядно улыбается и прикладывает свою руку к паху певца, совсем беззаветно скользит рукой — знает, что к чему. Он хочет все и прямо сейчас, он хочет знать, что имеет власть на этом поле игры. Ведь он так сильно хотел выжать из этого вечера максимум, хотя бы из себя. — Говорю, на парковке. Занят, говори, — сначала Выграноский даже не отвлекается, только усмехается и вникает, как чужие пальцы долго медлят с ширинкой и ремнём, а потом резко оттягивают всю лишнюю одежду — видит удивленный взгляд из-за пирсинга. А Арс не церемонится, решает сначала попробовать — очень медленно берёт в рот на половину. Первое, что он захотел сделать — это обласкать френулум языком, с чем не прогадал. — Охуеть, — на момент прерывается от серьезного разговора Выграновский, свободной рукой даёт легкую пощечину, и Арс сразу жмурится, выпускает член изо рта, облизывается и слушает чужое шипение. Веселье-то только начинается. Руки скользят по бедрам, удобно фиксируются у коленок, а губы целуют пах, теперь отдавая предпочтение ласкам — медленно проводит губами по крепкому члену, наслаждаясь теплом, а глаза закрыты — хочет верить, что это не сон и не бредни. Дальше он водит языком по всей длине, вылизывает проколотую уздечку, улыбается и скоро, когда совсем уже не может тянуть, вбирает в рот и медленно продвигается, языком изучая головку. У него было профессиональное умение от леденцов, но как объяснить его решительность — не понятно. Медленный темп возбуждает, влага отдаётся горячим пульсированием по всему телу, а Выграноский разговаривает, пальцами гладит глотку Арсения и скоро плюет в сторону — знает, что такое настоящий минет, но почему-то возбуждение безумное, и он больше не может терпеть. — Перезвоню, — говорит он, сразу получает ответ с двух сторон — одна сторона слабо прикусывает член и немного глубже вбирает. — Просто мне нужно кое-кого трахнуть в рот. Отвечает правдиво, грубо, сразу скидывает и убирает телефон в карман, и пару секунд смотрит на мужчину, что сейчас пачкает свои колени и рот. Смотрит, потом рукой отстраняет, злится на контраст температур и призывает посмотреть в глаза, заставляет. И это происходит. Арсений усмехается, глядит исподлобья и приоткрывает рот — нагло пялится, буквально ожидает обещанного по телефону действия и зря сомневается. Только сильнее дразнит, когда тянет зубами сережку — циркуляр, языком задевая крайнюю плоть. — Мой сладкий, — обращается и медленно притягивает его, заставляя взять в рот вновь — наслаждается и даже не давит, пока держит за волосы, и смотрит, как он медленно, без лишних движений вбирает в рот. — Не жалуйся потом. Он ощущает, как тот хочет улыбнуться, и чувствует в этом насмешку — только тут это совсем не к месту. Эдуард знает, что делать, и заставляет его вбирать глубже, почти до основания — и видит, что рвотного рефлекса нет, ускоряется, двигает бедрами навстречу. Рывки становятся резкими, сладко гладит, когда чувствует чужой крайне проворный язык и то, как восхитительно чмокают чужие ранее зацелованные губы. Он чувствует, как сильно возбужден, ощущает тянущее чувство от мокрых ощущений, от того, как крепче становится хватка в области ног, от того, как восхитительно ощущается чужой очень активный язык, и кайфует, задавая безумный темп. Не замечает, как первым отводит взгляд вверх, почти закатывая глаза, проигрывает. Ему сейчас было неважно — перед его глазами все плыло, а от напряжения у него даже напрягся живот — тугое чувство разливало тепло по телу. И Арс видит это, послушно закрывает глаза и начинает помогать одной рукой, с неким обожанием и восхищением подстраивается под темп, сам поглаживает свою шею, надеясь совсем расслабить глотку и перестать так резко сокращать её. Но Эд только кайфует, в один момент останавливая самого Попова, и начинает самостоятельно двигать бедрами — такая уверенность и самонадеянность и пугает, и возбуждает — член голубоглазого уже ноет от одиночества, но жар течёт по телу, как масло, и горячие ощущения уже становятся настолько натянутыми, что темп становится медленней от накатывающей волны возбуждения. Он языком играет с головкой, в темпе гладит по проколотой уздечке, а в конце кругом обводит циркуляр, осознавая, что разрядка скоро. Выграновский кончает, заведомо достав из влажного желанного рта и подхватив темп рукой — второй держит чужую шею, боится упустить на этот раз. Красному, но довольному Арсению остаётся только облизнуться и с неким недовольством следить, как парень изливается в руку, шумно дыша и скалясь, смотря вверх. Но его быстро ловят на восхищённом взгляде, обтирают руку о платок и поднимают с колен, очень грубо впиваясь грубым, властным поцелуем. Это удивляет, возбуждает, а цепкие руки, что держали уже за талию, не смели отпускать, даже на мгновенье не соглашались разжиматься. Так проходит минута, на второй они неосознанно развернулись на триста шестьдесят градусов и чуть не потеряли баланс. Они были слишком сильно увлечены. — Может, — Выграновский хочет предложить многое — от стенки в двух метрах до виллы на море, но вспоминает момент в гримёрке, держит ещё крепче, доставляя ему колкую боль. Смотрит в глаза, всё ещё возбуждённый, и крайне взволнованный; только что он чувствовал такое, что никогда не чувствовал — и дело было совсем не в неожиданном минете — это было как самое сладкое трезвое опьянение. Но он видел в глазах напротив возбуждение и усталость, искреннее желание и невозможность. — Нет, нет. Арсений прикладывает к чужим губам ладонь, останавливая, и в ответ получает поцелуй в пальцы, потом все-таки отводит руку и чувствует такую нежность, что уже не может заставлять себя держать возбужденность — дышит этим легким моментом, не хочет верить, что такое возможно прервать. Совсем теряется в глупом вдохновении. — Иди, — говорит Эдуард. Нет, рычит. Он больше не целует, не ласкает, отпускает крепкие руки и смотрит так нежно-нежно, хоть говорит грубо до безобразия. Попов же целует, как в последний раз — в лоб. Улыбается ему, мимолетно поправляет чужую криво натянутую кофту и идёт к машине, внутри которой были свидетели только последнего поцелуя, совсем не знающие, как горят родинки по всему телу, и несколько не грешно все происходящее. Эдуард думает закурить, но не хочет — уже не нуждается. Только оборачивается, чтобы заметить коробку, которую сразу берёт в руки и несёт, не беспокоясь уже ни за что. Внутри все полно, но он ждет пустоту в гости, ставит коробку прямо на капот, а Серёжа, словно не замечает этого, оставляет так. Только Дима выходит, как-то потерянно уносит коробку в багажник и открывает перед радостным до ужаса Арсом дверь. Удивительно, но тишина на них не давит, они оба делают это совсем обыденно, даже не смотрят друг на друга с грустью — просто делают. — И что вы там делали? — Серёжа смеётся, стучит пальцами по баранке руля и, наконец оторвавшись с места, едет, потому что знает всё, хоть и ничего не видел. Он услышал версию Димы буквально десять минут назад, но уже даже как-то осознал, что произошло, только не собирался его отчитывать. — Ну, давай, не молчи. — Сер, отстань от него, — Дмитрий, как самый раздраженный, пытался как-то умять возможный конфликт — только при этом следил за зеркалом, смотря на уже лежащего парня, совсем убитого. — У меня все прекрасно, — голос у Попова сиплый, совсем бессильный — он гладит рукой свою шею и даже кашляет, заставляя Димку вновь волноваться. Уже видит, как в аптечке находит Смекту, Мукалтин, градусник и ещё много-много штучек, что ни за что не помогут. Сейчас была бы уместна шутка про детского терапевта, но ее бы не понял сам больной. Но Поз уже готов был начать какую-нибудь очень активную и важную речь в стиле «все плохо, но держитесь», однако Серёжа рукой показывает, что лучше просто помолчать, и включает какой-то радио-шансон, ожидая реакцию. И был прав — с задних кожаных сидений, из-под горы курток парней, послышался всхлип, и видна была улыбка. — Ну ты придурок, Серый. — Это я придурок?! — он сразу возмущается, как рыба пытается что-то сказать, но почему-то боится как-то возникать. Но если бы это его хоть как-то смущало. — Сидит там, плачет, как еблан. И они оба смеются под тихое недовольство Поза — он не понял, как это произошло, но решил не волноваться. За Арса уже волновался другой. Вполне хмурый сейчас Выграновский все те пять минут, что он ехал в машине, молчал. Волнение, интерес, куча всего крутилось в голове, даже не понятно было, о чем именно он думает — никакой концентрации не находилось. Однако пока он медленно выстукивал что-то палочкой от коктейля, начал улыбаться. Сам не заметил, как начал совсем грубо скалиться — даже вызвал опасение у водителя. — Вот ведь, — он рвется кулаками, бьет по воздуху, не находя себе места на пассажирском сидении, и как-то пропускает мимо все мысли о чем-то хорошем. Там только Арсений. Но с чем его сравнить он не знал, поэтому только вникал в новое — отдалённо заметил в себе свои шестнадцать, когда в очередной раз улыбался без повода. Вспомнил, как впервые влюбился, как впервые подрался ради девушки, с какой досадой выпивал — нет, всё не то. Все симптомы — влюблённость. Вы, должно быть, знаете, как прекрасно любить. Но куда лучше влюбляться, не осознавая. Только не тогда, когда у тебя огромное количество работы, и совсем не тогда, когда это происходит исключительно спонтанно — не верит, что букет цветов стоит такого, не верит ни в одно предположение, пока не теряет все мысли в улыбке и глупой радости. Только ему уже не так весело, когда он видит, что прибыл к окраине. Его братья, друзья, все были здесь — все были бы против. Улыбка теперь сдерживается, а хватка крепчает — пока не слышит комментарий по поводу разбитой губы и пары отметин, которые он не замечал. Но он вернётся в следующий раз и заберет своё, чтобы показать всем. Пока Арсений спит, Эдуард играет. Наутро, точнее, где-то в полдень, перед глазами Попова проплывает шкаф, неестественно широкий. Он замечает чужое постельное белье в цвете штор — мутно синее — видит, что не дома, но через несколько секунд болезненных оглядывании понимает, что находится у Димы. Встаёт не сразу — провожает боль в спине, голове, ногах и через три минуты вялого отношения к жизни засыпает опять — не замечая Серёжу, что тоже был в квартире. Получилось так, что только к вечеру он проснулся окончательно и, не глядя на себя, даже не нежась какое-то время в кровати, он встаёт с места. Пару секунд находит баланс, быстро отряхивается, словно бы проглаживает свою безнадежно мятую рубашку, и совсем скоро уходит в уборную. В темной голове нет ни одной мысли, даже нет желания отвлекаться на причины, по которым он оказался в чужом доме. Хотя, каком чужом? Он знал здесь почти каждый угол, прекрасно помнил, как однажды приперся с набором уборщика и прервал свидание, потому что, открыв своим ключом двери, решил заявить о себе. «Ну что, будем очищать дом от скверны!». От этого стало смешно, потому то только после этих слов заметил, что в прихожей стояли чьи-то туфли. — Интересно, а где он, — говорит так, словно бы уверен, что дома один. Попутно стучит дверью ванной, только не захлопывает её, а полностью наоборот — стучит ручкой о стену, после чего жмурится и даже замечает, как звук гулом отдался в голове. От такого резонанса он сразу приходит в себя, осознает тот факт, что сегодня пятница, и делает вывод. Но он быстро умывается, поднимает взгляд и без особого удивления смотрит на красные отметины, которые отдавали местами желтым и синим, после чего замечает какие-то ужасные ощущения по всему телу, и сначала совсем беззаветно тупит — хлопает голубыми глазками так, словно бы вообще не знает ни одной причины; после умывания сразу же причесывается. Зачем Диме расческа в доме — не понятно. — Какого Банофация, — тут почему-то он резко вспоминает, что дома один, и, быть может, ему придется ждать Димку до самого позднего часа — он хорошо помнит про ночные смены по пятницам у медика, а свои ключи от его дома забыл. Мысли медленно находят себе применение и достойное место в жизни — хоть когда-то он будет действительно умен. Только вот Серёжа, который пил чай и грыз печенье, чуть не заржал на всю квартиру от слов о Банофации — советском мультике. Он только от невозможности и нежелания быть замеченным замолкает, буквально затыкает себя подушкой. Ну а Арс не замечает и прибегает в комнату, в которой проснулся, находит свой телефон на тумбе и на нем уже, как по традиции, находит листочек. "Арс, покушай, займись чем-нибудь, в шесть вернусь, ключей у тебя нет. И готовь сам, мне тоже". — Ну ты и черт, Дима, — и голова резко начинает пульсировать, отчего он сразу хватает немного трясущимися руками стакан с водой и чем-то кисловатым — либо таблетка, либо что-то ещё. Видно, Позов об этом подумал первее самого выпившего и даже сейчас, казалось, слышал слова Арсения, отчего захлопнулась дверь. — Ладно, согласен, обожаю его. Он закрывает окно в спальне, чтобы он больше никогда не смог получить своеобразный инфаркт от двери, которая даже не электрическая. Стойте, а какие двери стоят в супермаркете? Они работают тогда, когда нет света? Глупые вопросы наполняли и не без этого переполненную голову, и потребность в умывании вновь резко возрастает — становится совсем плохо, когда он видит за шторами солнце и яркую зеленую траву — зря полез. Повезло ещё, что не сорвал штору — обычно-то он их только и поправляет. — Почему он живет лучше меня? И тут Серёжа, который все это время сидел, обнимая подушку, уже почти хотел что-то ответить, но по виду Арса заметил, что тот вообще не в курсе того, что дома не один. Видно, все время спихивал любой шум на кота. — Эй, наглая морда! — неожиданно у Серёжи происходит испуг, но через какое-то время он понимает, что обращение не к нему, а к Филу, который терпеть не может парня. Но вот Арсений ему оказался по вкусу — можно даже заметить, как он крутится и ластится под ногами. Но от заинтересованного взгляда Арс сразу повернулся, но никого не увидел — Матвиенко буквально интеллектуально понял, что не так и, сгруппировавшись, залез на диван с ногами, прячась за массивной бежевой подушкой. От взгляда на нее Попов только неприятно поморщился — не нравился ему интерьер квартиры. Вполне просторная двухкомнатная квартира вся была в темных тонах и дереве, только иногда помимо дуба можно было заметить что-то светлое, к примеру, обои. Ещё скатерть и вездесущий серый. — Ужасно, — он вновь оценивающе смотрит, но потом отвлекается на то, чем хотел заняться изначально. Казалось, что он совсем плохо умылся, возможно, тут нужен был даже полноценный душ, только, проходя мимо, он идет в коридор и сразу стягивает с себя рубашку — просто потому что может, и некоторое время вглядывается в следы от побоев. Ему точно не везло в последнее время. Хорошо ещё, что медик не видел и не перемазал друга в лечебных блевотных мазях или ещё чем-то странном. Только вот видеть их было неприятно — кто вообще любит видеть на себе синяки? Только если вспоминать, каким «магическим» образом они появлялись, можно было заметить в себе жжение, почти в душе — казалось, что они были наполнены не ненавистью и даже не страстью — банальная неаккуратность. Но от вида избитого тела у Серёжи почему-то появилась злость, совсем ненормальная. Он не придал значение тому, где находятся синяки, только понял, что у друга проблемы. Он даже на мгновение вспомнил последние годы в школе, когда Арсения иногда унижали. Только такого не было последние лет десять, такого, чтобы его друг ему не рассказал. — Что это за херня, Арс? И он сразу смотрит в сторону, привычно прикрываясь рубашкой. Только когда понимает, что это его лучший друг, уже подошедший и смотрящий в глаза, убирает ее и спешно уходит в ванную комнату, чтобы кинуть ее в стирку. Он не может скрывать от него ничего и не может вновь скрыться за этой рубашкой — иначе совсем тошно будет примерять ее вновь.  — Как говориться, доброе утро, и до свиданья, — и сразу закрывает дверь перед заинтересованным носом, щелкает замком и пропадает взглядом в душевой кабине. — Че ты закрылся-то, просто скажи, кто тебя успел так отмуд… Побить? Интерес не смертельный, потому что он позволяет себе сразу же отвлечься на отсутствие пушистой рыжей морды, которая утвердительно замяукала по ту сторону двери. — Хотя бы не мучай кота. Но Арс уже гладит кота, занимая царское место на стиральной машинке. Её он уже успел по-хозяйский заполнить черными вещами, в цвет своей рубашки, осталось только запустить — но не хотел пугать кота, который был ужасно красивый. Даже не хотелось сравнивать с собой, а в голове простая строчка: «К ранам души кота приложи», отчего все больше хочется улыбаться. Не так уж и много херни он натворил вчера, по его мнению, даже недостаточно для себя, а кота не прикладывал, ибо и не болела у него душа вовсе. Но это только до того момента, пока он не увидел в голубых глазах кота что-то смутно похожее, и здесь он уже не мог пойти против своих воспоминаний — что-то ещё, помимо внешнего представления вчерашнего вечера. В голове засел момент с молчаливым прощанием, в котором можно было увидеть четкое «не в последний раз», отчего даже стало как-то тяжко. Он от непонимания даже достал билет, обычный, который никому не достался — видимо, не все так просто. — Никто меня не пытался побить, с чего ты взял вообще! Он возмущался, однако прямо сейчас у него в памяти твердым колом встало воспоминание о том, как он игриво и без лишних мыслей лез к человеку, расстёгивал ширинку и беззаветно смотрел в глаза, не имея совести. — Что он обо мне подумает, — говорил тихо, поэтому Серёжа не расслышал. Только вот Арсений сразу посмотрел на ситуацию со стороны и даже успел в шоке упустить момент о том, какой он, оказывается, «доступный». — Тебя побить, знаешь ли, по многим причинам можно. Но ему не было тошно, потому что он никогда не делал такого с кем-то ещё — и в плане оскорблений тоже — даже не подумал бы. Со всеми как с Давидом общался при любом намеке, явно аккуратничал. А тут поддался глупому чувству, харизме. — Хотя, согласен. Есть за что, — он слезает с машинки, отряхивается от рыжих волос, сразу чихая, и невольно замечает, что возбудился от простых воспоминаний — совсем глупеет.