Последствия (неслучившегося) апокалипсиса

Апокалипсис отменился, и теперь Пятый находится посреди рассасывающегося водоворота отношений своих братьев и сестёр. Лютер и Эллисон улетели улаживать дела Третьей, пытаясь добиться хотя бы раздельной опеки над её дочерью. Диего вернулся в свою бойлерную, готовясь заново поступать в полицейскую академию в память о Пэтч, попутно пообещав Пятому сделать ему хоть какие-то документы. Ваня, разобравшись с природой своих способностей и в очередной раз доказав, какой старина Реджи был мудак, вернулась в свою квартирку, продолжая играть в оркестре, правда, не резонируя через скрипку и не взрывая луны, что, в общем-то, исключительно положительно её характеризует. Клаус упорно не принимает, выкуривая, правда, вдвое больше обычного сигарет, и периодически вызывая Бена в материальный мир. Шестой же, за время своего присутствия в общем «поле зрения» успел каждому из своих родственничков перемыть все кости, указав первым трём Харгривзам, а особенно Лютеру, что конкретно они делают не так, и почему им очень повезло, что Шестой уже давно почил и большую часть времени всего лишь бестелесный дух. Клаус остался без нотаций, ввиду того что он явно выслушал достаточно за последнее десятилетие, Пятый получил уважительный кивок и разрешение потрогать мертвецки-холодную руку, а Ване досталась долгая беседа по душам, искреннее сочувствие и обещание приходить на все концерты, пусть и в призрачном виде. Вроде как идиллия, не прикопаешься. Ча-ча и Куратор, по словам заскочившего попрощаться Хейзела, мертвы, Ваня учится контролировать свои способности без нейролептиков, раздражающие элементы (кроме Клауса, но тот успешно сливается с интерьером дома) исчезли с глаз долой, и Пятый осознал, что понятия не имеет, как жить дальше. Первую неделю он спит по двадцать часов подряд, уничтожает содержимое отцовского бара в, возможно, слишком обильных для подросткового тела количествах, за что потом и расплачивается ощущением вечной морской болезни, читает книги, открывает для себя чудо нетфликса и взахлёб смотрит фильмы, вышедшие за последние семнадцать лет. В общем, устраивает вполне себе заслуженный отпуск. Но спустя дней десять паранойя, вскормленная целой жизнью в постоянном стрессе, с оглядкой через плечо, начинает брать вверх, как Пятый ни пытается её глушить, мысли о том, что наверняка грядёт какая-то опасность, к которой он не готов, назойливо роятся в голове, скребясь о черепную коробку, но Пятый старательно игнорирует их. По мере возможности. В попытке расслабиться он запирается в ванной вместе с двумя бутылками игристого вина, где скидывает с себя форму и забирается в ванну, наполненную горячей водой, и, недолго думая, швыряя туда же одну из бомбочек, явно купленных Клаусом. Забавное шипение и разноцветная пена, расползающаяся по воде, медленно скрывая вид на острые коленки и тонкие лодыжки, в каком-то плане умиротворяют, а запах каких-то цитрусов, мяты и имбиря напоминает о Рождестве. Отмокает он довольно долго, вслушиваясь в неясные шумы, доносящиеся из спального крыла, чувствуя, как щиплет паршиво зашитая царапина на правом плече и куда лучше залатанное мамой ранение на боку. Вино, ввиду присутствующих в нем газов, неплохо так даёт в голову, заставляя какое-то сладкое онемение расползаться по всему телу. После одной бутылки зрение становится чуть размытым, а тактильные ощущения смазываются. Возникает внезапное и непрошеное вовсе возбуждение, которое, тем не менее, игнорировать не получается, благо даже штаны снимать не надо. После оргазма голова немного проясняется, но вторая бутылка явно спасает положение. Когда же он вылезает из ванны, то по ощущениям предполагает, что кроме красителей и ароматизаторов в пене, похоже, были ещё и какие-то масла, или что-то вроде того, потому что кожа на ощупь куда мягче. Хотя, возможно, ему только кажется. Телепортировавшись прямиком в собственную спальню и одевшись, Пятый не может сдержать ухмылки, теперь четко слыша доносящиеся из соседней комнаты песни Аббы. Быстрый перенос на кухню за чашкой кофе из купленной на радостях от спасения мира кофеварки с добавлением неплохой доли виски и скачок обратно, - и вот он уже заходит в комнату Клауса, даже не постучавшись, на ходу сбавляя громкость проигрывателя. - А ещё сильнее шуметь нельзя? Тебя слышно даже из кухни. Он, конечно, преувеличивает, но ведь нельзя же после десятилетий выстраивания фасада жесткого саркастичного ублюдка враз стать белым и пушистым мальчиком-ромашкой, пусть и по отношению к своей безмерно любимой семье. Клаус - чертово недоразумение, кажущееся на первый взгляд исключительно раздражительным, но на деле оказывающийся куда более выносимым, чем некоторые другие их братья и сестры. Пятый, конечно, их всех любит, но это не значит, что бесят они его от этого меньше. Но Клаус каким-то магическим образом умудряется быть куда как менее тревожащим нервы, видимо, природное обаяние. Или же он получает куда большую долю сочувствия за собственные безусловные страдания, которое, впрочем, глушится отвращением к тому, как Четвёртый выбрал со своими проблемами справляться. Сейчас он сидит на ковре, скрестив голые ноги в почти что позе лотоса, очередная юбка, украденная из шкафа Эллисон, задралась, являя миру кромку чёрных плавок, а на лице помимо обычного карандаша ещё и какие-то блестки. Клаус курит, стряхивая пепел в переполненную все ещё дымящими, вплавившимися друг в друга окурками пепельницу, и перебирает огромную гору разнообразной косметики, вываленной, судя по всему, из стоящей рядом коробки. Разного размера, формы и дизайна контейнеры, баночки, коробочки и прочая разложены разнородными стопками и рядами, а рядом находится куда как менее организованная куча - видимо, то, что пойдёт на выброс. - И тебе, старик, не хворать. Что-то нужно? Клаус поднимает глаза на Пятого, встречаясь с ним взглядом, после чего поворачивается обратно, на секунду задерживая взгляд на острых коленках, выглядывающих из-под гольф. Клаус - недоразумение, да, но он ещё и ходячая катастрофа, последняя мразь, извращенец и в целом пропащий человек, ещё примерно за неделю до апокалипсиса признавшийся себе, что пускай обычно тринадцатилетние мальчики его и не возбуждают, но Пятый со своей проклятой улыбкой заправского маньяка, манерой командовать и облекать ядом каждое сказанное слово и в этих блядских шортиках а-ля «мечта педофила» сносит крышу не хуже кислоты. Клаус даже дрочил уже, представляя, как это идеальное детское личико кривится в жестокой ухмылке, а потом эти блядские губы приказывают стянуть с него гольфы. Ртом. Работало на ура. Пятому об этом знать, конечно же, не надо. - Нет. Хотя я готов выслушать твои предложения, потому что делать мне решительно нечего. Пятый лишь усмехается в ответ, присаживаясь в кресло напротив Клауса, закидывая ногу на ногу, будто специально издеваясь. Четвёртый упорно не поднимает взгляд, вчитываясь в мелкий текст на тюбике помады, пытаясь понять, когда же, сука, у неё истекает срок годности. Пятому весело. Щеки у него покрыты лихорадочным румянцем, на лоб падает непослушная влажная прядь, а виски в кофе очень отчетливо пахнет и разливает очередную волну неги по телу. - Ну, у меня каких-либо планов нет. Сейчас вот, как видишь, разбираю эти завалы. Потом надо будет разве что пройтись до ближайшего магазина - сигареты заканчиваются. - Бен здесь? - Нет. Сказал, что пойдёт к Ване. Теперь хоть за ней носится, а не мои нервы треплет 24/7. Клаус, на контрасте со своими словами, отнюдь не выглядит радостным по поводу того, что его, наконец, оставили в покое. Его, конечно, можно понять: единственная, по сути, компания, сваливает, оставляя в одиночестве. Или, в случае Клауса - наедине с кучей мертвецов, что даже хуже. Пятый помнит, как совсем ещё маленький Четвёртый в один момент из счастливого балабола превратился в нервного, зашуганного ребёнка с бессонницей и пачкой фобий, стоило отцу начать его «тренировки». Пятый помнит, как Клаус лет в семь прокрадывался к такому же маленькому, но уже не по-детски серьезному Пятому в спальню по ночам, потому что не мог уснуть один, потому что трупы тянули к нему свои иссохшиеся руки и выли в уши, потому что Клаус сам начинал чувствовать себя мертвецом. И Пятый, поворчав скорее для приличия, позволял Клаусу влезть между ним и стеной, обнимая, обещая, что никто, никакая мертвая тварь не тронет его сейчас. И Клаус, этот доверчивый идиот, верил ему, засыпая, уткнувшись холодным носом куда-то в шею. Пятому интересно, как Клаус спит сейчас, потому что наличие или отсутствие синяков скрывает размазавшийся карандаш, а расписания сна у него, кажется, не существует. Не спрашивать же, право слово. Пятому, на самом деле, много что интересно, и возможно, он все же спросит, но не сейчас. Кофе давно заканчивается, когда Клаус завершает свою инвентаризацию, сложив рассортированное обратно в коробку, а отвергнутое ссыпав в мусорное ведро. Виски, окончательно всосавшийся в кровь, приятно колет кончики пальцев, скапливаясь тяжелым клубком где-то внизу живота, требуя разрешения. - Ты, кстати, так и будешь щеголять в этой форме до второй старости? Не пойми меня неправильно, твои ноги в этих гольфах выглядят просто великолепно, да и синий с бордовым тебе, безусловно, подходят, но, скажем так, подобные шортики перестали быть приемлемыми для маленьких мальчиков ещё в те годы, когда мы их носили всей семейкой, уж не говоря о 2019. - Благодарю за комплимент, но не то чтобы у меня был выбор. И, тем более, я последними буду принимать советы от человека, щеголяющего в обтягивающих штанах из фальшивой кожи с разрезами по бокам и ядовито-розовом перьевом боа. Пятый закидывает правую ногу на левую, слегка крутя ступней, разминая, наблюдая за глазами Клауса, прилипшим к его, Пятого, ногам. И на этот голодный взгляд пьяный тринадцатилетний организм реагирует лишь усиливающимся возбуждением. Клаус - недоразумение, а ещё у него абсолютно атрофированы чувства стыда, приличия и морали. Хорошо, что у Пятого тоже. - Ну да, действительно, кто, как не король серой тройки прямиком из пятидесятых может знать, что люди должны носить. Клаус отвечает беззлобно, он просто не умеет злиться, особенно на кого-то с такими милейшими родинками, пушистыми ресницами и улыбкой поехавшего маньяка, от которой что-то внутри сжимается. Клаус знает, на что Пятый способен, и от этого где-то внутри него что-то восторженно верещит, призывая распластаться по полу и глядеть на Пятого снизу вверх преданными глазами, но трезвый разум глушит этот голос, заставляя вытащить из пачки сигарету и, зажав её зубами, быстро поджечь, затягиваясь. Клаус курит тонкие ароматизированные сигареты, которые, на его памяти, всегда курили только миловидные девушки, но ему нравится запах, хотя ощущения совсем не те, чем от того же классического Мальборо, который ощущается реальным весом меж зубов и на поверхности лёгких. Конечно, в сравнении с травой, дым от которой почти как вата, даже самые тяжёлые дешевые сигареты были детским лепетом, но Клаус пообещал себе не употреблять, хотя трава и полезнее тех же сигарет во много раз, да и достать её в Торонто можно абсолютно без проблем, но Клаус держится во имя Бена и Дэйва, хотя на появление последнего он не особо-то уже надеется. Но Клаус упорно держится, выкуривая по пачке или больше в день, не боясь рака лёгких - в конце концов, если уж он пережил смерть, то какая-то опухоль ему не грозит. - Ты так и будешь тут сидеть? Это немного напрягает. Пятый понимает, что «немного» - несусветное преуменьшение, а ещё он видит, как Клаус сражается сам с собой. И не будь сейчас Пятый в состоянии тринадцати лет, не будь Пятый пьян и возбуждён так, что уйти, не прощеголяв стояком прямо перед лицом Клауса, сейчас попросту невозможно, то он бы, скорее всего, лишь про себя посмеялся, потешив своё самолюбие, но сейчас подобные взгляды на его персону, подпитываемые бушующими гормонами и кристально чистой историей физических отношений с людьми вплоть до пятидесяти восьми лет, заставляли кровь чуть ли не кипеть, а больной разум подкидывать очень соблазнительные идеи. Пятый, пусть и не обладал собственным опытом, но за время своей работы в Комиссии он повидал достаточно, и понимал, что сейчас он может либо игнорировать очевидное напряжение между ними, либо дать ему выход, дать им обоим то, что им необходимо. А то, что им необходима разгрузка и, желательно, хороший секс, понял бы и такой непрошибаемый идиот, как Лютер. И Пятый более чем готов надавить, заставить и подтолкнуть, понимая, что кроме него это сделать некому. - Да. Клаус, подойди сюда. Клаус поднимает на Пятого глаза, и тот четко видит в них проходящий за доли секунды мыслительный процесс, заканчивающийся плохо скрытым удивлением и ещё хуже скрытой дикой радостью. Клаус, как ни притворяется, все же совсем не тупой и уже прекрасно понимает, что здесь происходит, но, тем не менее, снова играет в идиота, поднимаясь на ноги, давая юбке съехать вниз, прикрывая колени, делая несколько шагов вперёд, останавливаясь перед креслом, абсолютно индифферентно глядя вниз на Пятого. Четвёртый ещё может уйти от всего этого, но не делает этого, стоя слишком близко, глядя Пятому глаза в глаза, такие же зеленые, как у него самого: единственная, пожалуй, общая у них черта. Пятый медленно опускает правую ступню на пол, слегка раздвигая ноги. Потом он отставляет чашку из-под кофе, которую все ещё держал в руках, практически кожей чувствуя скапливающееся и уплотняющееся между ними напряжение. И после он резко хватает Четвёртого за ворот футболки, заставляя его нагнуться вниз. - Сейчас ты у меня отсосешь, потому что у меня стоит от твоих чертовых взглядов, а потом ты выебешь меня так, чтобы я не смог сидеть. И ты будешь слушаться моих приказов. На колени. И Клаус слушается, потому что Клаус - хороший мальчик, которому всего лишь надо, чтобы его любили, желательно, в как можно более извращённой форме. И что может быть более извращённым, чем жесткий педофильский (почти) инцестовый секс с подчинением? На самом деле много что, но конкретно этот вариант его вполне устраивает. Клаус опускается на колени, глядя Пятому прямо в глаза. Стыда у Клауса нет, поэтому он не отводит взгляд, прижимаясь щекой к колену, чувствуя, насколько кожа на нем гладкая и тёплая. Клаус хочет заласкать-зацеловать-зализать всего Пятого, хочет прикасаться к этой по-детски ещё мягкой коже, хочет, черт возьми, его всего себе. Он осторожно кладёт ладони на тонкие щиколотки, легко обхватывая их пальцами, поглаживая острые выступающие косточки через эти блядские гольфы. Он медленно развязывает шнурки и стаскивает с него ботинки, поглаживая узкие ступни. Он ведёт ладонями вверх, сначала по шерстяной ткани гольф, а потом и по гладкой коже, ладонями залезая под шорты, поглаживая худые бёдра. Пятый слегка откидывается в кресле, наблюдая за Клаусом из-под опущенных ресниц. Тот явно не торопится, но Пятый не против - в конце концов, они никуда не спешат, да и прикосновения Четвёртого приятны донельзя. Пятый не сдерживает тихих вздохов, которые он старается маскировать под дыхание. Но он же тоже не железный, в конце то концов. Когда Клаус зубами вытягивает ремень из петли, все так же глядя на Пятого этим абсолютно блядским взглядом, тот не выдерживает, запуская руку в кудрявые волосы, оттягивая их, на что Четвёртый отзывается довольным полустоном. Клаус зубами же тянет вниз собачку молнии на чужих шортах, а потом все же руками стаскивает их сразу с бельём, оставляя, тем не менее, гольфы. Эти чертовы гольфы он ни за что не снимет. Заодно он стаскивает пиджак, жилетку и галстук, расстегивая рубашку. Пятый сейчас выглядел настолько горячо, что даже у прельщенного жизнью Клауса болезненно потянуло в паху. Четвёртый почти нежно огладил тазовые косточки, покрывая мягкими поцелуями живот, постепенно спускаясь к промежности. Пусть сам Клаус любит, чтобы было жестко и грубо, но первый раз своему брату он устраивает максимально нежный, понимая, что детскому ещё телу грубость совершенно ни к чему, что бы там Пятый себе не навоображал. Первый раз Клаус ему обеспечит настолько нежный, насколько он вообще способен. Пятый, кажется, просто плавится под чужими руками и губами, не пытаясь даже торопить Клауса, наслаждаясь каждым прикосновением. Опьянение сплетается с удовольствием, давая просто крышесносные ощущения. Но все же хочется большего, поцелуев становится недостаточно, так что Пятый слегка раздвигает ноги, закидывая их Клаусу на плечи, ступней направляя его ниже. Просить словами не позволяют гордость и какие-то глупые барьеры, о которых он и не подозревал даже. Клаус лишь усмехается, без вопросов прекращая поцелуи, наконец уделяя внимание самому главному. Он взял член Пятого в руку и широко мазнул языком по стволу, после чего буквально заглотил его целиком, горлом нанизываясь на него. И тут Пятому пришлось признать, что пусть Клаус и выебывался, но выебывался по праву, ибо так отсасывать изнихуя не сможет никто. Четвёртый своим ртом творил что-то просто невероятное - засасывал в эту горячую влажность, вылизывал, покусывал, казалось, даже горло сжимал. Рука не шла вообще ни в какое сравнение, и остатки трезвого разума Пятого очень скоро благополучно куда-то съебались. Впрочем, Клаус, похоже, наслаждался этим не меньше, постанывая, пуская через возбужденную плоть дразнящие вибрации. Он ерзал, глядя наверх на Пятого, пока слюна стекала вниз по подбородку. Пятый при всём желании не мог сдержать стонов, невольно толкаясь бёдрами навстречу чужому рту. Он запустил пальцы в кудрявую шевелюру Четвёртого, хватаясь за неё, направляя движения Клауса, засаживая ему как можно глубже в глотку, стоня в голос. Пятый и представить не мог, что может быть так хорошо, он не мог уже контролировать свои движения, невольно поджимая пальцы на ногах и стуча пятками по чужой спине. Остатками мыслительного процесса он понимал, что долго не продержится, но ему было плевать, сейчас можно было отпустить контроль, отдаваясь в руки знающего, что он делает, брата. Он не думал, что все будет так, он думал, что будет доминировать и контролировать весь процесс, но от ощущений голова шла кругом и какое-то безумное удовольствие пронизывало все тело. Продержавшись едва ли несколько минут он кончил Клаусу в рот, вцепившись уже обеими руками в чужие волосы, заставляя упереться носом себе в лобок. Клаус покорно глотает, после отстраняясь, облизываясь и утирая слюну, стёкшую на подбородок. - Ты сладкий. Завязывал бы с ликерами и своими сэндвичами, диабет в тринадцать лет - такая себе идея. - Заткнись. Пятый хватает Клауса за ворот футболки, притягивая ближе и грубо целуя, прикусывая за губы, заглушая чужой удивленный возглас. Хочется целоваться, хочется трогать и получать ласки в ответ, хочется, черт возьми, ебаться, и Пятый точно не собирается себе в этом отказывать. Он вскакивает с кресла, заставляя Клауса подняться с колен и пихает его в сторону кровати, практически швыряя его туда. Он стягивает с Четвёртого одежду, после чего седлает его бёдра, обхватывая его ляжки своими ногами, ладонями оглаживая чужой торс. Клаус, пусть он и тощий, все же не болезненно-худой, под кожей чувствуются мышцы и трогать его приятно. Процесс изучения чужого тела является довольно медитативным, и Пятый ненадолго выпадает из реальности, ощупывая мускулы и поглаживая кожу, ощущая выпуклости татуировок, пока его абсолютно бесцеремонно не хватают за талию, кидая на простыни и нависая сверху. Клаус усмехается, снимая с Пятого уже ненужную точно рубашку, поцелуями вычерчивая острый подбородок и вниз по шее к ключицам, мягко поглаживая живот и бёдра, сходя с ума от ощущения столь мягкой, бархатистой кожи под пальцами, делая, однако, мысленную зарубку на будущее, чтобы спросить про ранения и удостовериться, что брат за ними ухаживает. Четвёртый осторожно раздвигает тонкие ноги, вычерчивая узоры на внутренней стороне бёдер, где кожа совсем ещё нежная, поцелуями теперь покрывая грудь. Пятый отдаётся ощущениям, наплевав на роль ведущего - сегодня его, черт возьми, будут любить и ласкать до умопомрачения, пока он не устанет от удовольствия. Поэтому он обвивает шею Клауса руками, снова запуская пальцы ему в кудри, мягко массируя затылок. Он уже не сдерживает тихих довольных вздохов и полустонов, дрейфуя на волнах медленно отпускающего опьянения и накатывающего наслаждения. Клаус медленно спускается губами все ниже, выполняя своё желание зацеловать всего Пятого целиком, обходя, правда, в этот раз его член, теперь проходя губами тот же путь, что раньше прошли ладони. Не сдержавшись, он слегка кусает Пятого за бедро, после проводя языком по месту укуса и ведя языком же обратно к промежности. Он подхватывает Пятого под колени, раздвигая его ноги ещё шире, на секунду останавливаясь, невольно залюбовавшись. А после он широко мажет языком прямо по промежности под удивленный возглас сверху. - Клаус! Что ты, мать твою.. ох, блять.. Клаус невольно усмехается, продолжая вылизывать задницу Пятого. Уж в чем он был хорош, так это в том, чтобы работать ртом, в каждом из существующих смыслов этого словосочетания. Он провёл языком от копчика до яиц, тут же губами прижимаясь обратно к чувствительному входу, проталкивая язык внутрь, оглаживая гладкие тугие стенки. Он и сам не сдержал стона, зарываясь языком глубже, заставляя расслабиться. Пятый уже и забыл о всяком контроле, только шире раздвигая ноги, подаваясь бёдрами на ласкающий язык, недовольно скуля, когда Четвёртый отстраняется. Тот лишь с усмешкой утирает рот и тянется куда-то за пределы видимости Пятого, на секунду прикрывающего глаза. Потом слышится тихое щелканье и на промежность льётся слишком холодная после горячего языка жидкость, которую Клаус собирает пальцами и втирает в чувствительный вход, после проталкивая внутрь один из ласкающих пальцев, вскоре добавляя второй. Пятый слегка содрогается от незнакомого ощущения, но боли нет, поэтому он вновь отдаётся на волю более опытного брата. Клаус не может сдержать улыбки: Пятый такой растрёпанный и распалённый, лежит перед ним с раздвинутыми ногами, будто просящий, чтоб его выебали как можно грубее. Но Клаус сдерживается, как можно более осторожно растягивая девственный вход. Он медленно двигает пальцами, разминая тугое колечко мышц, раздвигая их, как ножницы, периодически добавляя больше смазки, на личном опыте зная, что с ней лучше переборщить. Параллельно он выцеловывает тонкие ключицы и часто вздымающуюся грудь, свободной рукой оглаживая внутреннюю сторону бедра. Пятый такой маленький, такой чувствительный и отзывчивый, у Клауса окончательно едет крыша, у него, кажется, уже лет десять не стоял так крепко. Так что он вытаскивает пальцы, резко стягивает нижнее белье, тут же выливая ещё смазки себе на член, подхватывая Пятого под колени и подтаскивая его ближе. - Готов? Он редко у кого спрашивает разрешения, но это же, черт возьми, Пятый, и если Клаус хоть как-то навредит ему, то вероятность того, что остатки совести его потом загрызут к чертовой матери равна ста процентам. Ну и сам Пятый, когда оправится и протрезвеет, тоже может неплохо так его отмудохать. Но младший-старший брат только усмехается, обхватывая Клауса ногами за талию, пальцами цепляясь за простынь за головой. - Я думал ты никогда уже не начнёшь. Голос у него хрипловатый, он тяжело дышит, и, на самом деле, чуть ли не скулит, готовый уже сам сесть на этот чертов член. Но едва живая ещё логика говорит оставить все брату. Клаус только кивает, тихо выдыхая и медленно толкаясь внутрь. Сначала только головка, потом, осторожно, плавными толчками, входит в Пятого до упора, не сдерживая хрипловатого стона, сжимая пальцы на его бёдрах. Пятый сжимает простыни так, что ткань под пальцами трещит и рвётся, он резко хватает губами воздух, мелко дрожа. Ощущения через край, Пятому кажется, что его просто не хватит, чтобы вместить их в себя. Член Клауса внутри ощущается раз в пять больше, чем он был на вид. Растянутые мышцы жгло, но одновременно с этим незнакомое раньше чувство заполненности было до странного удовлетворительным. Но Клаус не двигается, не давая заполненности развиться в удовольствие, что бесит. - Клаус, чтоб тебя, двигайся, или я заставлю тебя потом своим собственным членом давиться! Четвёртый лишь кивает, усмехаясь, прикусывая нижнюю губу, медленно вытаскивая почти до конца и снова толкаясь внутрь, приглушенно скуля. Пятый был до безумия узким, сжимаясь вокруг Клауса, было тяжело просто двигаться, а перед глазами темнело от удовольствия и примешивающейся к нему боли. Вот поэтому, Клаус, с детьми не ебутся, но останавливаться уже поздно, толчки становятся все более размашистыми. Он даже не знает, больно ли Пятому, но он молится всем богам, которых знает, чтобы ему было хорошо, чтобы не навредить ему, чтобы не порвать его. Он надеется, что смазки будет достаточно, и снова толкается, глубже, быстрее. Он склоняется ближе к Пятому, выцеловывая и вылизывая тонкие ключицы и шею, стараясь не оставлять следов, Пятый точно прикончит его, если там будет хоть один засос. Хотя совсем бесследно этот вечер не пройдёт - Клаус так цепляется за бёдра брата, что там точно останутся синяки. Пятый запрокидывает голову, не сдерживая стонов. Хочется кричать, но мама где-то в доме, а зрители им сейчас точно не нужны. Растянутые мышцы уже не жжет, это перестаёт иметь значение, потому что все органы чувств будто забиты до отказа чистым удовольствием. Пятому так хорошо, что кажется, что скоро это выплеснется за край, он не знает за что ухватиться: простыни рвутся под пальцами, на чужих, скользких от пота плечах остаются царапины. Пятый зарывается ладонями в космы Клауса, цепляясь за них, оттаскивая его от собственной шеи и жадно целуя. Целоваться Пятый не умеет от слова совсем, да и воздуха катастрофически не хватает, но он все равно целует Четвёртого требовательно, с жаром, прикусывая чужие губы и отрываясь каждые несколько секунд глотнуть кислорода. Он уже хочет поскорее кончить, он не вынесет дольше, поэтому он вскидывает бёдра, делая рывок Клаусу навстречу, пытаясь потереться об него, скуля в поцелуй. А потом отрывается и стонет в голос, чувствуя чужую руку, сжавшуюся вокруг члена и быстро его надрачивающую. Он с ещё большим рвением начинает подмахивать, чувствуя, как пальцы ног невольно подгибаются, цепляясь за Клауса ещё яростнее, царапая ему плечи. А потом тело сковывает сладкая судорога, и Пятый с громким стоном кончает, пачкая спермой свой живот. Клаус, почувствовав, как Пятый резко сжался вокруг него, резко вытащил и проведя ладонью пару раз по стволу, кончил на бедро брата и простыни, тут же растекаясь поверх Пятого удовлетворённым и очень уставшим желе. Пятый, правда, тут же его отпихнул, хотя и куда менее агрессивно, чем обычно, но чувства счастья и общего довольства это не попортило. Он все же закинул на брата руку и ногу, устраивая голову у него на плече. Двигаться решительно не хотелось. Пятый лежал, пялясь в потолок, слушая тяжелое дыхание Клауса и собственное бешеное сердцебиение, отдающееся набатом в ушах. Дотянувшись до прикроватной тумбочки он сцапал с неё пачку клаусовских сигарет, тут же вытягивая одну и, зажав фильтр зубами, подпалил её. Шорох сгорающей бумаги и табака был четко слышен в тишине комнаты, а потом дым обжёг не привыкшее к нему горло, и тишина была уничтожена надсадным кашлем. - Осторожнее. Лучше выбрось, я как в 14 начал, так бросить и не смог. Дальше сам знаешь. - Да плевать. Клаус... так и должно быть? Так... спокойно, что ли. Расслабленно. - Мгм. Слушай, как думаешь, а ты сам только перемещаться можешь, или ещё кого-то с собой? Хоть раз пробовал? - Не пробовал. А что? - Мне так в ванну хочется, а идти лень. - Лежи уже. Может быть, позже. Снова тихое шипение бумаги и надсадный кашель. Ничего, к сигаретам быстро привыкаешь. Как и к некоторым другим раздражающим элементам. Возможно, жизнь после апокалипсиса все же есть, а с последствиями можно вполне бороться. В голове потрясающе пусто, и Пятый решает, что такая жизнь его вполне себе устраивает.