Парки и зоны

— Жарко, бля, — глубокомысленно сказал Сережа, встав с разворошенного дивана к солнечному и летнему окну передом (приспатым кругленьким ебалом), а к разбуженному Косте задом. Зад у Серёжи был тоже солнечный и летний (потому что на всратых Сережиных трусах разбегались божьи коровки — Сережа флексил исключительно бельишком с божьими коровками, ага), и Костя даже не особо расстроился, что его разбудили. Зад у Серёжи был даже красивый — даже очень, и поэтому Костя спихнул с себя простынку, под которой спал один (Сережа упорно отказывался расставаться с одеялом, и похуй что июль месяц). И уже открыл рот, чтобы спросить, почему Сережина жопа подорвалась в такую рань, но божьи коровки на Сережиной жопе вдруг пришли в движение: — Пошли в парк, — повернулся Сережа с вдохновенной широкой улыбкой, которая часто пахла ебаназией — например всегда, например, Костя её до пизды любил на Сережином ебале ловить, и не всегда одними глазами, сосался Сережа с такой улыбкой пиздато очень тоже, но какой, бля, парк… — Хочу уебанские аттракционы, — Сережа развил мысль дальше и почесал себя под подбородком, где у него странными пушистыми кустиками наклёвывалась щетина. Щетина подчинялась какой-то своей особой логике, и Сережа тоже, — и сахарную вату — чтобы липкая такая, аж блевать тянуло, и сладкая, и… — Ты че, ебанулся? — перебил его Костя с дивана. Перебил очень ласково, конечно, совсем опидорасился он с Серёжей (ну хоть не под одним одеялом спали — ну не в июле же, блядь). Потому что какой парк? Детский, правильно, и их с Серёжей если там за пидоров примут, то это даже заебись вариант будет, а если за педофилов каких-нибудь, на детские коленки пришли поглазеть, в парк, два мужика, ну точно, бля. У Серёжи были заебатые колени, кстати. Они очень легко краснели, а стирались до шершавых тёмных корочек так вообще незаметно, и Сережа потом ругался и больно пинался этими самыми коленями, но разрешал подлезать-подходить-подлазить к ним (и к себе) с мазью и с нихуя не покаянным, конечно «бля, нету мне прощения, Сереж… Больше — ни-ни, клянусь могилой мамы Прайма… Сука, больно же, гондон!». А через неделю-другую сам плюхался на поджившие и закончившие линять кусками кожи колени, сам пялился на Костю смешливыми лупастыми глазами, сам-сам-сам… — Ну и пошёл ты, — сказал Сережа и вышел из комнаты (с диваном, июльским утром и Костей), и это он нормально сказал. Без всякой хуйни, ну какой бля парк, можно за пивком выползти на кухню, холодненьким, заебись, да. Костя закричал ему вслед: «Надеюсь, в жопу пошёл, а?», но ответочки не дождался. Пришлось вставать и встречать новый день лицом, так сказать, к ли… Лицом Сережа умел послать нахуй. И не в плане огрессии какой, без понта, а очень по делу. Красиво. На кухне Костя посмотрел на пиво, пиво посмотрело на Костю из холодильника смиренно и ака «всё по воле божьей», а Сережа тряс мокрыми волосами, которые у него от воды сделались тонкими, висленькими, а Сережа на Костю не обращал внимания, и Костя понял. Костя не тупой был, ну, был, но в переделах референтных вообще, и поэтому Костя бросил на запотевшее бутылочное счастье прощальный и скорбный взгляд и холодильник-то прикрыл: аккуратно и без шума. Костя был не тупой, а ещё у Кости был один знакомый, который мог подогнать всякого: от самой настоящей пендосской травы (которая, если честно, по результату ничем не отличалась от местной, но фирма, хуле, руляет) до гондонов с головой Трампа на самом интересном (Сережа ржал, некрасиво подвывая, всхлипывая, и Костя не выдержал тоже, и кажется тогда им так не удалось нормально поебаться, сука, во всем виноват Обама). Поэтому Костя сказал, что сваливает ненадолго, не Серёже конкретно, а как бы в воздух квартиры, но это было так надо. Позавтракал Костя на лавочке, пока ждал дилера всякой всратой и нужной хуйни, он позавтракал шаурмой и подумал, что хуй его знает, чем там завтракал Сережа, и взял одну с собой, а ещё — с собой — он притащил… — Смотри, че! — сдерживая колючую ебанутую радость закричал Костя с порога. Две с половиной штуки кровных рубляных денег, вы подумайте… — Со вкусом сахарной ваты, — гордо прочитал Костя выглянувшему в коридор Серёже, — все как ты хотел! Сережа посмотрел на флакончик со смазкой «со вкусом сахарной ваты» (и за две с половиной штуки, нахуй) как-то подозрительно без энтузиазма. Не на две с половиной посмотрел, а рублей на двадцать, а потом он нихуя не сказал, но это ладно, но ведь и не сделал ничего совсем, а Костя… А Костя ему сказал в самый первый раз — давно, промозглым вечером и ноябрем — сказал: «Бля, Сереж, на меня так даже бабы не запрыгивали». Сначала сказал, а потом обескураженно прикусил рот изнутри, потому что Сережа… Сережа не обиделся ни разу — он помотал румяными щеками в стороны и крепче стиснул Костю своими охуенными коленями, и полез сосаться: вкусно, чуть-чуть слюняво, но вот полез же — ближе и теснее, и прижимался стояком к мягонькому Костиному животу, а сейчас Сережа сидел на кухне и вдуплял в телефон. Костя тупой не был, ну не настолько же, да. А Сережа не был похож на бабу, ну, на плохую и ту, которая только мозг трахает, и голова у Серёжи болела редко (в основном, когда они нагружались с вечера, и у Кости тогда башка кружилась отходняком не меньше), и он разрешал Косте лапать себя за красные шершавые колени (и кончать в рот), и ещё он помнил, что у Кости аллергия на орехи, и вообще: нахуй детей. Костя спрятал Сережину шаурму в холодильник (пиво сочувственно подмигнуло ему фольгой на крышечке) и зачесал волосы назад — для смелости, и потрогал Серёжу за плечо (под футболкой у Серёжи было тёплое и твёрдое плечо, очень, блядь, приятно было трогать Серёжу за плечо и не только). — Пошли, — сказал Костя и глубоко вздохнул. — У каждого русского рэпера должна быть своя поездка на колесе обозрения. — Оксимирон не каждый русский рэпер, — откликнулся Сережа немедленно, и выдержать драматически-воспитательную паузу у него не получилось. — Вот сразу бы так, пидор! Сейчас шорты найду… Про то, что Сереженька Стариков в шортах похож на дедсадовца-переростка (дедсадовца, которого хочется выебать), Косте пришлось умолчать. Потому что а) иначе они бы не выдвинулись в парк до вечера и б) у Серёжи были очень красивые колени. А в парке Костя перестал думать про всякое вообще, потому что Сережа взял его в оборот и потащил на все механические штуки — подряд. — Я не боюсь высоты, — пиздел Костя почти умоляюще, — я боюсь, что эта хуйня ебнется об землю с размаха! Сережа улыбался и дергал коленом, и даже молчал, а Костя обречённо лез на американские горки, «Орбиту», и куда-то там ещё, потому что Сережа сидел рядом с ним, и хватался горячими и чуть-чуть липкими руками за Костю, и дышал широко открытым ртом, по-собачьи, и светился лупастыми глазами и голыми коленями из шорт, и блядь, как же с Серёжей было пиздато — опидорасился ты, Кость, не зря. Они купили сахарную вату — Сережа белую, а Костя махнул рукой — гулять так гулять, хуле — и взял себе голубую, и от сахарной хрусткой голубизны июльский день стал только лучше. — Блядь, — сказал Костя и упал жопой на чудом свободную лавочку, — я обожрался сахаром вперемешку с воздухом, где это видано нахуй? — Не матерись, — сказал Сережа и сел рядом, — тут дети и — что гораздо актуальнее — их престарелые родственники. И менты. И… Детям было на них похуй, но Костя все равно отчаянно застремался Сережиной голой коленки — хотелось её потрогать. И не одну коленку, и ну, как «потрогать», может даже укусить, погладить, чтобы эта коленка уместилась ему под рёбра тоже хотелось, вот, но вокруг галдели пиздюки, они тащились в колясках при помощи родителей и тащили за собой велики сами, и мороженое, и откуда-то привязчиво и громко шарашила попса, лаяла мелкая собака, пахло выходным, а Сережа в своих детсадовских шортах сидел рядом, как будто ни при чем. Блядь. Костя вздохнул и стал держать себя в руках, ну, засунул в карманы джинсов кулаки и очень постарался себя не потрогать за хуй через карманы, и вообще не нарушать общественный порядок, а Сережа вдруг повернулся к нему ебалом с липкими (стопроцентно) сахарноватными губами и сказал как нехуй делать: — Че, смазку-то не проебал? Костя немножко оглох на секундочку, а потом зашерудил в карманах, и не хуй мял, а… — Не, — сказал Костя неожиданно охрипшим голосом, — с собой. — Ты, Сереж, — откашлялся Костя в сторону, — ты… — Жопой нюхаешь трусы, — весело закончил за ним Сережа и встал. Не один Сережа встал, приподнялся от земли, так сказать, и поэтому Костя остался сидеть на лавочке. Ну, ненадолго остался. Как выяснилось, парки культуры и отдыха мало приспособлены для поебаться со смазкой вкуса сахарной ваты за два с половиной косаря. Но Сережа не унывал — Сережа как услышал про два косаря, заржал некрасиво и коротко, а потом сказал, что за такие бабки они обязаны дотерпеть до дома, а не радовать ментов и людей общественной гейской еблей. Ещё Сережа пообещал — на ходу, на спортивном почти, марафонском ходу к метро — пообещал «попробовать». В смысле — смазку. В смысле — с Костиного хуя. В смысле дома Сережа не успел снять шорты, а Костя успел от души шлепнуть его по жопе с божьими коровками, а потом оказалось, что смазка за два с половиной косаря реально пиздатая вещь. Охуенная, если правильно. Если Сережа облизывал хуй, то он делал это с небывалым размахом — начиная от пупка, а вкус сахарной ваты остался у него на мокром от пота ебале, и потом Костя, сытый и до дрожи мурашечной довольный коридорным торопливым отсосом, целовал его вразлет — по щекам, в натертые красные губы, переносицу, Сережа жмурился котячьим самым образом и кончил Косте в ладонь. Ладонь Костя незаметно вытер об валявшиеся рядом Сережины шорты. Шаурма из холодильника оказалась ниче так, а особенно под холодное пивко, а особенно с Сережиной круглой и красной коленкой под свободной рукой. И с початым флакончиком смазки со вкусом сахарной ваты за две с половиной штуки, который Костя торжественно водрузил на разложенный диван. Лето — это маленькая жизнь, и её следовало прожить со всеми удобствами, хуле.