Защитить тебя

      — Это ваше последнее слово?       Цзянь И не отвечает. Он отводит взгляд, будто перестал видеть мужчину перед собой. Легко поднимается с кресла. Услужливые руки в чёрных перчатках накидывают ему на плечи пальто.       Его слово действительно остаётся последним. Никто не решается его задержать, ни на выходе из вип-комнаты закрытого клуба, ни после. Лишь напряжённая атмосфера провожает его до дверей — настороженными взглядами, тяжёлым молчанием, зудящим между лопаток вниманием неброско одетых мужчин, делающих вид, что они обычные посетители.       Цзянь выходит на улицу — и сбрасывает всё это с себя одним глубоким медленным вдохом. С тёмного неба размеренно сыплет снег.       — Господин Цзянь. — Голос за плечом тихий и ровный, как у проповедника. — Дальнейшие планы?..       — Домой.       Слово тёплым облаком клубится у губ. Цзянь проводит по ним языком, слизывая тошнотворный привкус сухого вина. Рука в чёрной перчатке тянется открыть перед ним заднюю дверь чёрного мерса, и он смотрит на длинные точёные пальцы. Как они скользят в выемку ручки, как напрягаются, потянув её на себя, как отпускают и привычным жестом ложатся сверху на край стекла.       Ожидание молчаливо, без тени попыток поторопить. Ветер успевает просочиться Цзяню под рубашку, прежде чем он садится в машину. Аккуратные пальцы бесшумно закрывают за ним дверь.       В салоне холодно и темно. Цзянь запахивает пальто, опускает веки. Слушает: хлопок двери на водительском месте, глухо сминается плотная ткань костюма, щелчок ключа зажигания. Утробный рокот двигателя, напоминающий далёкий шум моря. Шорох шин, и перчатки поскрипывают о руль; Цзяню кажется, он на своём горле чувствует, как сжимаются эти затянутые в чёрную кожу пальцы.       Дыхание перехватывает. Подняв веки, Цзянь упирается взглядом в коротко стриженный затылок.       — Сверни к реке.       Лёгкий кивок вместо ответа. Скупое движение: мышцы шеи проступают отчётливее, углубление под волосами высветляется и снова заполняется тенью. Линия стрижки идеально ровная, словно только что подбрили машинкой. Всегда такая, но Цзянь всё равно на неё смотрит.       И на неизменные чёрные перчатки смотрит.       И на широкий размах плеч.       И на перекатывающиеся под тканью пиджака мускулы — плавные, ладные, выглядящие опасно даже сейчас, в полурасслабленном состоянии…       На повороте бросает взгляд в зеркало заднего вида. Неприметный серый ниссан сворачивает за ними, следует неотрывно, держась на почтительном расстоянии. Хорошо ребята работают. Цзянь улыбается.       Ему портупея давит на ключицы, родной Ruger в кобуре пригретым котёнком льнёт к рёбрам, и сложенный вчетверо лист во внутреннем кармане как билет на тот свет.       А город скользит за окном, белый и тихий. Безлюдный на окраине, вдоль дороги одни фонари да снежные скелеты деревьев. Жемчужная река — холодное чёрное стекло. Безразличная и неприветливая под мутью тумана.       Когда-то Цзянь знал лишь то, как саднят ладони, содранные о бетонные скосы её берегов. Теперь знает, чьи тела можно найти на её дне. Знает, что этой ночью к ним добавится ещё одно. Гарантировал это своим последним словом.       Такой вот бесславный конец, Сун Хао. Вершил самосуд над копами под прикрытием, значит, поймёшь, когда с тобой разберутся тем же способом.       Цзянь почти уверен, что отец, вернувшись в страну, одобрит его решение. Почти. Небольшая доля сомнений остаётся в способе — Цзянь-Старший не любит жестокость. С поправкой: лишнюю. Цзянь эту грань до сих пор нащупывает вслепую.       Его кроет временами с тех пор, как ему показали наживую: править ублюдками можно только методами ублюдков. Наплевавших на закон не призвать к закону. Мир — не детская сказка, где добро побеждает зло. Добро слабее, его защищать надо. Иногда — ещё большему злу. Как оно там в математике было? Минус на плюс — минус, а если ещё раз на минус, то в итоге обязательно получится плюс…       В жизни — не всегда. Цзянь это на себе испытал.       — Тормози.       Скорость сбрасывается до нуля так резко, что ему приходится упереться ладонью в сиденье впереди. Серый ниссан, прошуршав шинами, летит мимо. Тут же оживает телефон в подставке на приборной панели.       Левая рука стягивает перчатку с большого пальца правой — минимум открытой кожи. Палец смахивает полоску вызова.       — У вас всё в порядке? — слышит Цзянь в трубке.       Кивает, поймав в зеркале заднего вида сомневающийся взгляд голубых глаз. Контакт сразу же исчезает.       — Да. Порядок.       — Здесь нельзя развернуться, мы подъедем через пару минут…       — Скажи им, чтобы ждали на ближайшей парковке, — громко обрывает Цзянь.       В трубке тишина. В зеркале заднего вида — спокойный взгляд на дорогу.       — Вы слышали. — И голос — спокойный. Как будто действительно всё в порядке.       Пистолет на рёбрах начинает мешаться.       — Сверни направо, — говорит Цзянь, поводя плечами, — под мост.       Там дорога припорошена снегом. Чистая, жалко пачкать отпечатками протекторов. Машина вползает на неё нехотя, медленно — время на то, чтобы передумать.       Но передумывать Цзяня отучили. Он следит за руками в перчатках: как левая возвращает телефон в подставку, прячет большой палец правой в чёрную кожу, край перчатки — под чёрную манжету рубашки. Как они ложатся на руль, и отчётливо проступают костяшки. Острее, чем было до.       Фары высвечивают толстые бетонные опоры, мёрзлую землю и знак «проезд запрещён».       — Останови там, — указывает Цзянь на десяток метров за него.       Никаких возражений. Галька хрустит под колёсами, машину неровно покачивает. У края берега она ныряет бампером в неглубокую впадину.       — Заглуши двигатель.       Свет фонарей с трассы сюда не дотягивается, и темнота, когда гаснут фары, ослепляет. Цзянь пережидает эту слепоту, положив руку на край водительского сиденья. Каждое движение впереди чувствует.       Знает, что на него обернулись и смотрят.       — Выйди из машины.       Короткая заминка дёргает нервы. Цзянь вслушивается в ровное дыхание, попавшее в унисон с его. Потом шуршит о кожаный чехол ткань, открывается дверь. Холодный воздух омывает лицо. На секунду зажмурившись, Цзянь выходит следом.       Выйдя, захлопывает обе двери под озадаченное:       — Господин Цзянь?..       Его глаза достаточно привыкли к темноте, чтобы разглядеть выражение лица напротив. Спокойное: ровная линия губ, невозмутимый изгиб бровей, подбородок слегка опущен в почтительном ожидании…       Красивое.       Он отворачивается.       — Здесь нас никто не слышит, — говорит, скользнув замёрзшими руками в карманы пальто. Но там холодная шёлковая подкладка, настолько же дорогая, насколько не греющая. — Сейчас ты — не мой подчинённый, Чжэнси.       Молчание в ответ. Ха, да, на что он рассчитывал… Хотел бы Чжэнси поговорить с ним, нашёл бы способ. А не сжимал постоянно губы в подобострастном молчании.       Что ж. Значит, продолжаем по плану.       — Ну что, СиСи. Пройдёшься со мной?..       Чжэнси не спрашивает, куда. Молча ступает чуть позади, его руки расслабленно опущены вдоль тела — Цзянь искоса контролирует, уводя его глубже в сырую гулкую темноту. Туда, где не будет свидетелей, и эхо любого звука умрёт, заметавшись меж бетонных опор.       Так себе место, есть и понадёжнее, но если заранее не озаботился другим… А ведь должен был, ещё в тот день, когда вышел из квартиры всегда готовой принять его Джи-Джи — и увидел человека, с которым смирился до конца жизни видеться только во снах…       — …Господин Цзянь. Это Чжань Чжэнси.       Цзу Бэй требовательно кивнул, и Чжэнси послушно наклонил голову.       Лишь приросшая за последние пять лет маска ледяного спокойствия не дала Цзяню сделать нечто безумное. Например, обнять его до хруста костей. Или затащить в квартиру и повторить с ним всё то, что десять минут назад закончил делать с Джи-Джи. Или съездить ему по лицу, а потом приказать выпроводить его за дверь и никогда больше к нему не подпускать…       — И чего ты хотел, Чжань Чжэнси? — вместо этого спросил он, застёгивая верхние пуговицы рубашки — туго, под самое горло.       — Работать на вас… — Голос Чжэнси был ниже, чем осталось в памяти, и очень спокойным. Именно тогда Цзяня впервые охватило ощущение, что он пришёл к Чжэнси исповедоваться. Ударился в католичество, чтобы услышать произнесённое этим строгим тоном покайся… — …господин Цзянь.       «Он потолкался в низах несколько месяцев, но видно — мужик способный, не место такому среди шестёрок, — рассказывал ему после, в машине, Цзу Бэй. — Уравновешенный, исполнительный, и дело своё знает…»       Цзянь ещё много хорошего о нём наслушался. Узнал всё, что лежало на поверхности: «отслужил, успел поработать в офисе и попасть под сокращение, в триаду был завербован бывшим сослуживцем, живёт один» и прочую банальщину. Насмотрелся издалека на выглаженный костюм, аккуратную стрижку и чёрные кожаные перчатки, идеально облегающие кисти, явно на заказ сшиты.       Взглядом голодным его исследовал. Жадным и до того, что внутри, и до того, что снаружи. Несколько раз косвенно вызывал поближе к себе, за спину не подпускал, но так, помещал в поле зрения: с обнаглевшим сутенёром поболтать о без спроса задранных ценах на «крышу», проконтролировать инфорсеров, чтобы те в приказе «избить до полусмерти» не потеряли приставку «полу», доходчиво объяснить одному диллеру, что чужое брать нехорошо… Рутина, и Чжэнси буднично справлялся со всеми задачами, быстро и чисто. Внешне — сама вежливость, едва уловимо приправленная угрозой, повиновение, помноженное на ту самую долю бездумности, которая отличает хорошего исполнителя. Ему приказали — он делает. Что, почему и с кем — не его дело.       Так всё выглядело снаружи.       Что творилось внутри, Цзяню приходилось додумывать. Даже на проспонсированных им общих пьянках, где все, захмелев, выворачивали запятнанные души наизнанку, Чжэнси держался отстранённо и замкнуто. Контролировал себя, пока остальные парни сбрасывали напряжение, выкладывали друг другу то, с чем к психологу не заявишься, если не желаешь из его кабинета сразу пройти за решётку. И начальству кости перемывали, куда без этого — не бывает людей, довольных своим боссом, особенно если приказы этого босса ставят под угрозу их жизни.       Цзянь поэтому на такие мероприятия всегда заявлялся чуть ли не с фанфарами. Пускал одного из охраны вперёд, выжидал минут пять, лишь потом заходил сам, и громко окликал каких-нибудь примелькавшихся парней, и его белоснежная рубашка в серо-чёрной толпе выделялась так ярко, что глаза резало. Не хотел ничего о себе слушать, да и без всяких слов всё о себе знал.       Но из-за Чжэнси как-то раз изменил привычкам. Зашёл по-тихому, через служебный вход, снял бежевое пальто и остался в джинсах и чёрной футболке, не отделяя себя от остальных своей возможностью носить светлое и маркое. Охрану отпустил сразу, узнававших его парней молча похлопывал по плечу. Высмотрев в полумраке Чжэнси, встал у бара и наблюдал оттуда. Всего через один пустой столик — в низком громе чужих голосов, если постараться, можно различить слова.       И всё равно — ничего. На столе перед Чжэнси выстроилась батарея бутылок, у него на плече повис уже еле ворочающий языком Цзу Бэй, по другую сторону сидела, закинув ноги ему на колени, какая-то не обременённая целомудрием девица, а он лишь потягивал своё пиво и изредка поддакивал хающему «этого малолетнего чистюлю» коллеге.       Цзянь тогда постоял, послушал, переварил — и уже через десять минут ехал домой, впервые за долгое время самостоятельно сев за руль. Оказалось, из представительного от переднего бампера до выхлопной трубы мерса можно выжать под сотку с места.       Оказалось, нервы ещё иногда коротит. Главное, чтобы отец не узнал…       «Чжэнси всегда был скрытным», — думал Цзянь той ночью, бережно прикасаясь к воспоминаниям школьных лет. Солнечным дням, когда от жары промокала футболка на тогда ещё такой узкой спине впереди, и хотелось приложить к ней ладонь, там, между острых лопаток. Дням дождливым, когда один зонтик на всех, долгие посиделки под крышей и яркие лужи под одинаковыми кедами. Вечерам, подсвеченным искрами бенгальских огней, вечерам с баскетболом до изнеможения, утрам у школьных ворот, с опозданиями и радостными объятиями; ночам, наполненным невинными прикосновениями, от которых сердце дрожало, и прикосновениями пошлыми в пьяной несдержанности, и до слёз пугающим, но произнесённым уверенно и твёрдо «я люблю тебя». Вспомнил, как закутался в одеяло и едва мог дышать от ужаса, что теперь всё закончится, а потом услышал шаги, бережные руки убрали пряди волос с лица, лёгкое прикосновение тёплых губ ко лбу прогнало все тревоги и страхи…       Он подпустил Чжэнси к себе на следующий день. На постоянную основу: за правое плечо, на место водителя, ранним утром — в свою спальню, чтобы забрать из его облачённой в чёрную перчатку руки стакан кофе. Ничего не говорил, не давил, не требовал объяснений, просто находился с ним рядом и ждал, когда в этих неопределённых, совсем как раньше, отношениях что-нибудь прояснится…       …Дождался.       — Пришли.       Цзянь останавливается там, где тени моста едва касается блёклый свет снежной ночи. Чжэнси встаёт перед ним — плечи расправлены, спина ровная. Перчатки эти проклятые словно приросли к его рукам, подогнанные по ладоням, к каждой костяшке, каждой изящной фаланге. Цзянь их не трогал, конечно, но представляет, что кожа, из которой они сшиты, гладкая и мягкая.       Тёплая, кажется почему-то. Хотя сейчас Чжэнси наверняка мёрзнет: пуговицы его пиджака расстёгнуты, и эта чёрная рубашка под ним выглядит такой тонкой… Цзяню хочется закутать его в своё пальто; Цзянь кончиками пальцев упирается ему в грудь — мышцы твердеют под его прикосновением — и оттесняет его к стылому бетону опоры.       — У меня есть кое-что для тебя…       Увидев сложенный вчетверо лист, Чжэнси медленно выдыхает. Цзянь уверен, что одного вида этой бумажки достаточно, ведь они оба знают её содержание, но рука в чёрной перчатке всё равно тянется к ней. Чжэнси разворачивает её осторожно, трепетно, как любовное послание, и внимательно читает, и его усмешка звучит так, словно ему врезали под рёбра.       — Ха… Я полагал, это произойдёт гораздо быстрее.       — Тебя хорошо подготовили. Да и Цзу Бэю ты на удивление легко запудрил мозги. Он недостаточно быстро среагировал.       — Ты накажешь его?       Цзянь не отвечает. Забирает у Чжэнси лист, достаёт зажигалку, подпаливает его по нижнему краю. Смотрит, как строчка за строчкой сгорают ранг Чжэнси, отдел полиции, в котором он работает, имя комиссара, которому он подчиняется… Держит лист, пока огонь не обжигает ему пальцы.       — Чжэнси, — говорит, и что-то вздрагивает под кадыком. Сто лет такого не чувствовал… — Каким местом ты, чёрт возьми, думал?       Лёгкая улыбка в ответ раздражает. Потому что ни хуя весёлого. Ни ху-я.       — Что, если бы до этого докопался не я? А какой-нибудь Сун Хао, который из вашей братии боксёрские груши для своих новичков делал?       Цзянь сжимает кулаки, подавляя желание вцепиться Чжэнси в горло. Ждёт, пока исчезнет издевательски живо вспыхнувшее перед глазами: Чжэнси, ставший таким сильным и ещё более правильным, лежит с неестественно вывернутыми конечностями, пальцы раздроблены, лицо — кровавое месиво, изо рта красная пена, и хрипит сипло, еле шевелится в предсмертной агонии…       У Цзяня лишь со второго раза получается вдохнуть.       — Ты хоть представляешь, что с тобой сделали бы, если б раскрыли? — едко смеётся он. — Да гуманнее будет пристрелить тебя прямо здесь! Что мне, кстати, мешает, а? Арестуешь меня? У тебя хоть наручники есть?       — С собой нет.       Чжэнси отвечает серьёзно. Потом прочищает горло, набирает воздуха в грудь, облизывает губы — и, доверчиво нагнувшись вперёд, ещё серьёзнее добавляет:       — Я здесь, чтобы защитить вас.       Цзянь ошарашенно замолкает. Зубы стискивает так, что болят скулы, потому что… нет, что? Ему не послышалось? Чжэнси сказал «защитить»? Думает, он поверит в это дерьмо?!       — Пойдёмте, господин Цзянь, — с нескрываемым беспокойством произносит Чжэнси. — Нам нужно многое обсудить, но давайте поговорим в более тёплом месте, — и отталкивается от стены, собирается пройти мимо…       — Стоять.       Пистолет оказывается между ними в одно мгновение. Цзянь не думал об этом, у него рефлекс, раз — и целится в грудь, тычет дулом между пятым и шестым ребром.       — Не дёргайся.       Чжэнси замирает, уставившись на его руку. Не от страха, на страх Цзянь натаскан, почувствовал бы. Что, Чжэнси, удивлён?..       Сейчас ещё больше удивишься.       — Расстегни мне ремень.       Он тычком вдавливает ему дуло в грудь. Прокручивает, комкая безупречно выглаженную рубашку, впечатывает до синяка, но Чжэнси не двигается, и, чёрт побери, Чжэнси, сопротивляйся, сгреби за грудки, врежь по лицу, до крови из носа, до разбитых губ, ну что ты, забыл, как надо?!       — Ну!       Щелчок предохранителя всегда хорошо подкрепляет слова. Срабатывает и с Чжэнси — он вздрагивает на резком выдохе. Кончиками пальцев отводит полы пиджака, на ощупь находит пояс брюк, глядя в воздух перед собой. Лязгает пряжка…       — И ширинку, — добавляет Цзянь, когда свободный конец ремня выскальзывает из чёрной перчатки и падает ему на бедро.       От скрежета расстёгиваемой молнии кожа покрывается мурашками. Как стеклянной крошкой осыпало — колюче, больно. Цзянь улыбается, впитывая это ощущение; ведёт пистолетом по груди Чжэнси, по его твердеющему от нажатия животу, и ниже, заранее представляя, на каком уровне сейчас окажется его голова…       Упирает ствол в мягкий сгиб между бедром и пахом. Бросает:       — Попробуешь укусить — выстрелю. Приступай.       Чжэнси даже с ритма дыхания не сбивается, когда опускается перед ним на колени. Цзянь смотрит сверху вниз на его светлую макушку. Приставляет к ней пистолет, намеренно проезжаясь дулом по голове, чтобы взъерошить аккуратно уложенные волосы.       Перчатки у Чжэнси оказываются холодными — неприятно, когда пальцы заползают под резинку трусов. Ледяной воздух жгуче касается кожи, и Цзянь обязательно отпустил бы пару шуточек о своём размере, но настроение что-то не то. Он вдруг вспоминает, как в первые месяцы, когда отец привлёк его к делам Семьи, ему казалось, что уж на него-то грязь не налипнет. Что он будет делать то, что должен, сумев сохранить при этом человеческое лицо. Но если даже Чжэнси больше не видит в нём человека…       Во рту у Чжэнси мокро и горячо. Его губы подрагивают, язык на мягкой головке шевелится неумело, будто места не может найти в непривычно заполненном пространстве. Цзянь толкается бёдрами вперёд, и он вовсе прячется к горлу. Да, далеко Чжэнси до Джи-Джи и прочих подобных ей. Странно, что так безропотно решился на это.       Вес пистолета оттягивает руку. Согретый у груди металл быстро остывает, пальцы немеют, в каменных мышцах мелкая вибрация. Цзяню кажется, дрогнут — и спусковой крючок нажмётся достаточно сильно, чтобы голова Чжэнси… Цзянь знает, что должен убрать его. Должен, должен, должен, но это же Чжань Чжэнси, демон его раздери, и вместо этого хочет переубивать всех, кто посмел использовать его, кто послал его втереться в доверие, а самого Чжэнси запереть в безопасном месте и любить до конца жизни!..       Прижатый к спусковому крючку указательный простреливает судорогой. Цзянь старается расслабить руку, а она словно не его, и он, выругавшись, отводит пистолет в сторону. Но Чжэнси не прекращает сосать, неумело, часто глотает слюну, так, что его подрагивающий язык прижимает член к нёбу, и это хорошо, приятно, и то, как он лижет по всей длине, и эти неуверенные движения губами, и…       Не встаёт.       Цзянь смеётся. У того не стоит, а Чжэнси всё равно держит его член во рту. Греет языком, обхватывает плотнее, кольцом губ сжимает у самого основания. Взял глубоко, носом уткнувшись в волосы на лобке, и у Цзяня мелькает идиотская мысль — что Чжэнси просто не хочет, чтобы ему было холодно.       Он прикасается к его волосам, ласково проводя от виска к затылку. Они влажные, жёсткие от геля. Хочется потрогать их, когда они будут растрёпаны после сна…       — Ты можешь куда-нибудь уехать?       Чжэнси неясно стонет в ответ. Держит член во рту, сглатывая слюну, отстраняется и снова насаживается глубже. Цзянь сдавленно вздыхает — ну что за упрямство…       — Перестань, — говорит он, стволом отодвигая голову Чжэнси.       Не торопясь приводит себя в порядок. Чжэнси стоит перед ним, близко-близко, дышит тепло в макушку, и чёрт его знает, думает Цзянь, что это сейчас было и зачем.       — Не думаю, что меня отпустят.       От голоса Чжэнси во рту разливается горечь. Как будто марку закинул под язык, чтобы хоть ненадолго на хер из этого мира…       — Я не лгал, когда говорил, что хочу защитить тебя, — продолжает Чжэнси, и Цзянь медленно качает головой.       Он просто не знает, что делать. Он не знает, как отреагирует отец. Он не знает, что происходит с этой жизнью. Он…       — Сними, — говорит, подлезая пальцами Чжэнси под перчатку. К центру ладони — там горячо, и кожа немного грубее, чем он помнит. Он ведь всё помнит… — Сними же, ну. Прошу тебя.       Чжэнси сжимает пальцы в кулак. Держится за свою вторую кожу, не подпускает к первой, но Цзянь утыкается лбом ему в плечо, шипит недовольно…       И затянутые в чёрную кожу пальцы расслабляются. Позволяют стянуть с себя перчатку, вздрагивают, роняя её на землю. Тёплые, приглашающе раскрываются, и Цзянь тянется к ним своими, переплетает их, трогает с такой радостью, словно ему предложили что-то невероятно ценное, только Чжэнси почему-то втягивает воздух сквозь зубы, и… это что, пластырь?..       Цзянь достаёт зажигалку и чиркает ей над рукой Чжэнси. В ярком свете видно — костяшки сбиты, все в синяках. И да, пластырем обмотан безымянный.       — Тренируюсь.       В голосе Чжэнси звучит улыбка. Через пару вздохов Цзянь разрешает себе на неё посмотреть.       — Тренируешься пиздить бетонную стену?       — Ну, если Хэ Тяня можно назвать бетонной стеной…       Усмешка у Чжэнси получается искренняя. Цзянь бы и сам, наверное, рассмеялся, если бы увидел себя со стороны, с этими распахнутыми от изумления глазами.       — Не волнуйся, — говорит ему Чжэнси, беря его за руку. Прикасается к правой, всё ещё сжимающей пистолет, робко гладит запястье. — Рыжий следит, чтобы мы не увлекались. И побои залечивает как волшебник.       Цзяню кажется, это сон. Им будто бы снова по шестнадцать, они беззаботно болтают, они прикасаются друг к другу всё чаще, исследуя эту грань отношений вместе. Ещё не умеют целоваться или тем более что-то большее, просто пробуют трогать друг друга не как друзья, и чаще сталкиваются ладонями, плавнее начинают объятия, подолгу смотрят в глаза…       — Мне нужно поговорить с твоим отцом, И. Устроишь нам встречу?       Цзянь смаргивает нахлынувшие воспоминания. Хмурится:       — Это такой изощрённый способ самоубийства?       — Я надеюсь, что нет. — Чжэнси наклоняет голову, разглядывая его, и от этого взгляда снова становится горячо щекам. — Ты ведь замолвишь за меня пару слов?       Тёплые пальцы коротко сжимают запястье его правой руки, левую Чжэнси гладит по тыльной стороне ладони. Цзянь усмехается: а ведь они с Чжэнси уже не дети. И все эти прикосновения, после того, что сейчас случилось… Если привезти сейчас Чжэнси домой, неужели он останется на ночь…       — А пока давай я отвезу тебя домой, — словно прочитав его мысли, говорит Чжэнси. — Ты замёрз.       И прикасается к его плечу, легонько сжимает его, прежде чем оттолкнуться от стены и пройти мимо. Цзянь судорожно сглатывает, на мгновение ему кажется, что сейчас Чжэнси зайдёт ему за спину — и под лопаткой обожжёт выстрелом, навылет сквозь сердце, но этого не происходит секунду, две, три, и в груди разливается тепло. Они действительно поедут домой. Он и Чжэнси. И он оборачивается…       А Чжэнси нет.       Нет нигде, хотя он должен стоять здесь, рядом, и протягивать руку, и улыбаться, и от этой тёмной пустоты у Цзяня что-то щёлкает в мозге. Звук чужих шагов он скорее предсказывает, чем слышит, и вскидывает ствол долей секунды раньше, чем между лопаток пробивает ударом…       Но выстрел улетает вверх. Крошит своды моста, когда запястье умело выворачивают, выхватывая пистолет. Руки — за спину, одним выверенным рывком. Задирают высоко, валят лицом в мёрзлую землю; Цзянь сдавленно стонет от боли в плечах, оглядывается кое-как: его взяли четверо, хотя у машины, наверное, ждут ещё несколько, не зря Чжэнси так настойчиво к ней его звал…       И всё складывается в его голове моментально.       Чжэнси нужно было выманить его из толпы охранников.       Чжэнси нужно было затащить его в уединённое место.       Чжэнси нужно было потянуть время, чтобы отряд успел среагировать на его сигнал.       Чжэнси нужно было отвлечь его разговорами или ещё чем-то, чтобы он ничего не услышал…       Прав был Цзу Бэй. Чжэнси своё дело знает.       — Эй, полегче!       Командный голос Чжэнси гулко разносится под мостом, и выворачивающая суставы хватка слабеет.       — Дайте ему подняться.       Придавившее спину колено исчезает. Цзянь глухо кашляет, силясь расправить лёгкие, и думает почему-то о том, что запачкал пальто. О том, что на щеке наверняка грязная ссадина. О том, что ему, кажется, вывихнули запястье, и по привычке хочется позвонить Хуа Би, но, похоже, с Хуа Би они нескоро теперь поболтают в его пропахшем спиртом и кровью кабинете…       Когда его ставят на ноги, Чжэнси подходит к нему на расстояние шага.       — Цзянь И. — Его голос отзывается глубоко в груди. Там, где до сих пор почему-то тепло, и ещё какое-то непонятное чувство, словно оборвалась давно до звона натянутая нить. — Посмотри на меня.       Задумчиво хмыкнув, Цзянь поднимает взгляд. Морщится — один из парней светит ему в лицо.       Чжэнси отводит его руку с фонариком в сторону.       — Сотрудничай со мной, и пойдёшь по программе защиты свидетелей, — говорит. — Всего лишь несколько имён, Цзянь. Небольшая плата за то, чтобы дожить до старости, как ты думаешь?       Он, наверное, выше рангом, чем было написано в той бумажке, думает Цзянь. Эта уверенность — нет, не бывает такой у простых смертных. И говорит так, что чёрт, разве можно было представить, что голос, почтительно шептавший «да, господин Цзянь», может быть таким сильным и властным…       А слова, произнесённые им — так больно сдирать годами наращиваемую броню:       — Жизнь принца преступного мира не для тебя, и я могу дать тебе возможность отказаться от неё. Так что не делай глупостей, Цзянь И. Договорились?       Цзянь И не отвечает.       И пока его ведут к припаркованным неподалёку машинам, пока усаживают в одну из них, сковывают наручниками запястья, он чувствует себя лёгким, как призрак. Опустошённым той обречённостью, которая бывает, наверное, у смертельно больных. Чжэнси крутится рядом, звонит кому-то, раздаёт указания, наблюдает за ним своими пронзительными голубыми глазами. Честным таким взглядом смотрит, правильным.       «Мой отец таких честных и правильных ест на завтрак, — отстранённо думает Цзянь. — Страшно представить, что будет, когда его влиятельность столкнётся с принципиальностью Чжаня Чжэнси…» Ему в самом деле страшно — не за себя, а за этого глупого парня, который почему-то решил, будто то, что он прав, хоть как-то ему поможет.       Да только чудо поможет ему теперь.       Цзянь просит о нём всех известных богов, глядя, как медленно, словно во сне, падает на уверенно расправленные плечи Чжэнси снег.