With you infinity

Хосок улыбается заливисто и очень ярко. Так, чтобы другим каждый раз хотелось улыбаться в ответ, ведь это же Хосоки и его солнечное очарование. Тепло, радостно. Ну разве не мило? Разве можно не греться в этих лучах? Хосок улыбается так, что каждый раз Юнги хочется засунуть себе два пальца в рот и выблевать его эту наигранную-солнечную из себя. Он даже пытался, правда - почему-то моргнул несколько раз и нашел себя в запертой общажной ванне вместо кровати. Не получилось. Как гребаным пожизненным диагнозом - не получилось и не получится, глупое такое, что, наверное, уже никогда. Из своих чертовых мыслей вытрясти все хосоково дерьмо. Юнги не может избавиться от навязчивого чувства - холодком по кончикам пальцев - вся его жизнь катится в пизду без тормозов. И каждый раз улыбающийся Хосок грозится сделать свою улыбку чуть менее яркой. Хотелось заорать от беспомощности, что почему я? Почему из всех что-то глубже вижу только я? Но Юнги не орал. И даже как-то игнорировал. Ему просто все еще немного жалко. Преимущественно себя, в остальном хочется выбить Хосоку зубы. Потому что. Знаете, заслужил. Сколько можно быть таким фальшивым? Душная комната, ребята что-то бурно обсуждают. Юнги не слушает и не смотрит, уткнувшись взглядом в кривые пальцы Сокджина. Хосок радостный такой и радость эту слышно даже сквозь играющую музыку в наушниках. Иногда Юнги думает, что Хосока все-таки ненавидит. Ведь все у Хосока в жизни хорошо. Дразнит Чимина, растягивая щеки, ржут с Чонгуком над Намджуном, который в триллионный раз что-то там сломал у себя в студии. И на каждое слово его блядовитые губы разъезжаются в солнечной улыбке. Юнги рассматривает пальцы Сокджина и не обращает внимания. У Хосока в жизни только счастье с сахарной присыпкой по самому верху и разноцветными слоями карамельной глазури. Хосок вообще-то трус, а еще мастер фальши. К сожалению, не в куплетах песни, а во всей своей никчемной жизни. У Хосока как на выставку красивая солнечная улыбка, но внутри сдохла даже единственная крыса. Юнги не знает, зачем ему это, но лезет. Может, знает, конечно, но. Просто Хосок ему нужен и спасти хочется. Будем точнее в каждом слове. Спасти хотелось. Месяц назад, два и шесть. Сейчас Юнги не уверен, что это спасение нужно Хосоку, точно так же, как и не уверен в собственных силах. Пальцы у Сокджина и вправду кривоваты, но даже в них больше интересного, чем в картине приставучего Тэхена, который лезет на шею к всея солнышку этого гребаного мира. Юнги не сдерживается и за это себя ненавидит. Он медленно переводит взгляд, почти не дышит, и четвертует этим: себя, Хосока, Тэхена. Знаете. Знаете, как-то жутко хочется... сдохнуть. Почему-то за спасением Хосока все это время он не заметил, как спасать стало надо его самого, так что да, в пизду все, наверное. Прикол всего этого в том, что у него нет себя, такого же тупым приговором влюбленного Мин Юнги, чтобы вытащил. У него в принципе никого. Смешно же, ну. с м е ш н о. Юнги не уверен, как после всего ему теперь существовать. Он ненавидит Хосока и себя. Себя даже чуть больше, потому что Хосок не виноват, что он полез непрошено и погряз намертво. Он не срывается ошалевшим цербером на Тэхена, когда тот уж слишком близко, совершенно в свойственной ему манере, прижимается к такому же тактильному Хосоку. Нет, он не будет. Юнги просто правда устал. Ему уже невмоготу. Наверное, стоит ткнуть жирную точку в конце их предложения. Такую кривую и прямо говорящую - все. Наигрались и набегались, это вам, блять, не догонялки. Взгляд переводит медленно, но костяшки на подлокотнике покоящейся спокойно руки белеют. Неживой, высохший. В гробу и то выглядят лучше. Вечером темно. Некрасиво ни капли, ему бы в комнате видеть десятый сон, а не мерзнуть на продуваемом балконе с холоднющим ветром. В одной футболке, на манер курящего там трежерс за кучу евро Хосока. В покрасневших фалангах зажата по счету третья, но далеко не последняя. Слишком по хосоковски. Веет смертью, а не теплом. - Хорошо сейчас, - затягивает не по-детски, слишком показушно для одного зрителя. Хочется сказать, что ничего хорошего, но на языке крутится лишь одно. Ядовитое, которое вводить внутривенно. Поэтому передает Юнги рот в рот, зажимая Хосока к острым металлическим перилам, пока тот, даже не закрывая глаз, смахивает пепел вниз. Было бы иронично, если бы не так «с улыбкой на губах». Противно. После этого рот моют ядовитым кротом. - Как же меня все заебало, - Юнги отстраняется, тоже сплевывает вниз, слишком грубо и противно, совершенно не так, как хотел. Необратимо горчит во рту после дорогих трежерс, горчит преданными ожиданиями и растоптанными мечтами. Как же Юнги ненавидит свою дрянную жизнь. - Ты так боишься, блять, - улыбка на губах, немного красных после насильственного поцелуя сквозь все невысказанные слова, противного поцелуя со вкусом потраченных на рак легких евро, - что мне просто смешно. - Прости, Юнги-хен, - возвращаясь к такому увлекательному занятию, как выкуривание сигареты до самого фильтра. Хосок... Хосок, ты такая тварь. Отворачивается, потому что не может видеть эти измученные временем глаза. Хосок ненавидит не свою жизнь, нет, - себя. Хосок - сука, блядь, трус, урод моральный. Если бы Юнги сказал ему это все в лицо, стало бы легче, а желание прыгнуть вслед за улетающим вниз по ветру пеплом уменьшилось хотя бы на ноль целых ноль одну. Но Юнги молчит. И Хосок улетает за серым пеплом по частичкам. - Ты так боишься принять неправильное решение, ха, молодец, Хосоки, - выхватывает из цепких пальцев почти докуренную сижку, делает последнюю затяжку. Давится, кашляет немножко, сплевывает еще, - что не принимаешь никакого. Молодец. Молодец, правда. Юнги устал ждать. Юнги не хочет больше ничего, даже Хосока. Жить не хочет в этом дерьме. Может, он тоже трус, что сил дойти до конца больше не находит. Потому что не знает, а будет ли этот конец вообще когда-нибудь? Хосок? Без ответа. Даже не удивляет. Окурок улетает вслед за сердцем Хосока куда-то вниз. Уже не разглядеть, темно ведь. И холодно, сука, одному, на продуваемом со всех сторон балконе их маленькой родной общаги. Юнги и сам пристрастился к противным горьким, сука, трежерс.