With you infinity

У Юнги уходит муза, а с музой растворяется жизнь. По бледным эфемерным рукам красными разводами за старым пианино. Юнги ни разу не жалеет, что в маленьких капельках в лужу под ногами утекает его такое бесценное время. У него полтора года уже ни одной песни, ни одного бита. Жизнь, по сравнению с улетевшей восвояси музой, кажется такой ничтожно неважной, что сквозь зубы, которые решают отбить предсмертный марш, улыбается. Скалится. Прощается. Приблизительно спустя пять минут спокойно опущенные вниз руки перестают существовать, а бледный лоб утыкается в измазанные красным бело-чёрные клавиши. В тишине однокомнатной раздаётся громкое нескладное бренчание, а Юнги думает, что даже перед собственной блаженной смертью издать смог только неразборчивое соитие хаотичных звуков. Ему не страшно. Не видятся черно-белые картинки из детства бессмысленными флешбеками, не стоит перед закрытыми глазами образ матери. Все не так, как показывают в фильмах. Только светлая улыбка лишь на секунду опаляет под сомкнутыми веками, но уже хватило, чтобы кровь из вертикального разреза закапала в огромную лужу с новой силой. Хосока оставлять немного жалко. Совсем немного. Себя Юнги жалеет гораздо сильнее. Не в то время и не в том месте, не тот день и не тот для него человек. Совсем. Не могли они, блять, два года назад встретиться, когда ещё нотные его листы расходились вырученными чеками с кривыми надписями круглых сумм. Нет. Что-то щелкнуло в этом прогнившем мире или сука судьба (он не верит, но все же), и Юнги встретил Хосока месяц назад. Влюбился или как у людей это называется, понадеялся в счастливых улыбках и сладких поцелуях найти давно потерянное. В какой-то момент показалось, что он ухватился за самый кончик эфемерной иллюзии, как обычно хватает его Хосок за бледную руку, аккуратно, невесомо, и с огромной надеждой, боясь спугнуть невидимое наваждение. Юнги сел за пианино и родилось тупое ничего. Зато рядом оказался кухонный нож, немытый после глазурного торта, принесённого Хосоком. Без музы у Юнги нет жизни. Без Юнги нет жизни у Хосока. В больнице ему запястья покрывают тысячью швов, а Хосок миллионом поцелуев, образуя внизу, капля за каплей, мелкую лужицу. Прозрачную и соленую, по губам стелется тысяча слов вместе с кривыми дорожками. Больничная лампа светит белым, а кожа Хосока неестественно блестит. Будто он и вправду всего лишь наваждение, а Юнги уже просто в раю. «Пожалуйста» Хосок обещает зашить рану посильнее вертикального разреза на запястьях. Берётся за нитку с иглой, делая первые неуверенные стежки на разрывной в области сердца Юнги. Сначала неумело, через каждый скомканный листик с кривым почерком и нескладными строчками целуя и извиняясь. Затем быстрее, ловя соленые дорожки на бледных щеках сухими губами и чистое пианино впервые за долгое время вновь открыто. «Спасибо»