With you infinity

Сокджину мерзопакостно на душе. Дерьмо, дерьмо, дерьмо, но за улыбкой всегда нормально и тысяча разноцветных присыпок в придачу. Когда забитый график и три перелета за чертовы два дня - почти эйфория. Он сидит на холодной плитке балкона какого-то безликого лакшери отеля, свесив ноги над манящей пустотой, и очень, по-глупому так, хочется реветь. Но Сокджин не. И даже не помнит, когда плакал последний раз. Смотрит немигающе на город под своими ногами, а так смешно от сраных аллегорий. Потому что его биологическая ниша прописным - канализация, в пищевой цепочке заключительное звено. Трупоед чертов. Дерьмо только, что некоторых он разлагает еще живыми. И Сокджин не знает, лечится ли это вообще. Хочется прибежать к маме на колени, завыть до срыва «почему вокруг меня все...?», чтобы так и не услышать ответ. Сокджин - трамплин по накатной. Поднимаешься на него, а потом не замечаешь, как от первого вдоха до последнего выдоха ноль одна секунды. Скатиться вниз и сдохнуть паскудно, а Сокджину что? Что ему с этим делать? Сокджин прячется удобно за картонными стенками (делая вид, что они из бетона), вырисовывает заповеди по ним собственной кровью и улыбается так, что в какой-то неопределенный момент Намджун обеспокоенно стучит о заслуженных выходных менеджеру. Стоит ли говорить, в каком направлении шлют Намджуна, засовывая их всех в ебаный самолет. Сокджин со своими картонками возится как с самым ценным, но по итогу. Так противно. Так некрасиво, что слишком предсказуемо. Сокджин их любит и лелеет, но по итогу все равно разбивается. Об Чонгука. Чонгук ведь свой. Такой маленький, красивый, родной, по-домашнему в оверсайз на его жопе шортах с утра и проталкивается вечно в ванну вместе чистить зубы. Зачем только. Чонгук до боли красивый. По венам у Сокджина только чонгукчонгукчонгукчонгук. Но это все не так, как хотел бы младший. Совсем. Ведь Сокджин трамплин, но пытается перекрыть все неубедительной тонкой лентой с «вход запрещен». Чонгук красивый в своей потерянной эйфоричности после концерта, но, столкнувшись взглядами, у него на дне застывшая вековая грусть. Топиться в ней как в давно привычном омуте с родными чертями, однако странно вдруг натыкаться там на незапланированные иглы. И целует Чонгук только потому, что адреналин херачит, но не ждет ничего. На грани с тем, что просто _знает_. В эту секунду обреченность стопроцентная. Такое, что лучше бы удушиться. Чонгук обнимает осторожно, крепко. Жмется к шальной венке на чужой шее и почему-то уверен, что его не оттолкнут. Просто вот так. Поэтому он ничего больше не делает, стоит по-мертвому неподвижно, пока все вокруг суетятся и поздравляют громко. Давно хочется истерически расхохотаться над собственным фарсом (да, Сокджин?). Пока их не разлепляет Намджун, пытаясь делать вид, что все еще хорошо. Чонгук не плачет. Сокджин не ненавидит себя. Стоит ли говорить, что у Намджуна опять нихуя не выходит. И Намджуна вообще-то жалко очень. Сокджин думает много на обратном пути, но все, что гуляет в его голове - это то, как легко ненавидеть себя. Не за то, что у него бред вместо мозгов, а что родился таким. Чонгук ведь красивый, маленький, свой, но для Сокджина это все какое-то сугубо платоническое. Просто. Просто Сокджин его не любит. Но даже в этом он не уверен. Сссука. Сокджин знает, что с ним нельзя рядом. Ноль одна за то, чтобы мгновение провести в счастье - это того не стоит. Никогда не стоило. Поэтому пересчитывает стыки плиток в общажной ванне и находит себя неожиданно на краю. Но не удивляется и убирает аккуратно зачем-то достанную бритву обратно в ящик. Им всё-таки выбивают неделю релаксации исключительно дома. Это все дохрена радостно, но для Сокджина как клеймо. Под вечер он тащит у Юнги сигареты и в этом находит какой-то отчаянный бросок, крик. Он уверен, что все его слышат, но никто из них не знает, как помочь тому, кто собственноручно свою жизнь под корень. Их мамочка-хен на деле последняя тварь. А потом находит его таким на кухне предсказуемо Чонгук. Смотрит издалека, лопатками о косяк дверной, но не решается подойти. У хена голова опущена, спина сутулая и в длинных кривых пальцах зажата некрасиво юнгина (-хена) тонкая эссенс. Вся эта инсталляция вообще не к месту. И раньше Чонгук пошутил бы, что Юнги его размажет за это, и эй, ну посмейся хотя бы. Но Чонгук не шутит. Потому что «раньше». Сейчас ему сдохнуть хочется, но. - Эй, - тихой мольбой в одном звуке. Так банально это в никуда. Чонгук аккуратно кладет ладошку на чужое плечо, под ним вздрагивают мелко, но не отходит. Жжет сквозь белую тонкую ткань всем своим, что у него к Сокджину. А ощущение, ебанное такое, что он весь - для Сокджина. И сложиться от этого хочется в гармошку, которая удивительно мимо сыграет им поминальный марш. Будь Чонгук хоть чуточку смелее, то сигарета полетела бы в раковину с первой подачи, но у него самого внутри звенит тихими китайскими колокольчиками пустота. И пусть он хоть тысячу раз чужим голосом всего лишь «ребенок». Ему, блять, больно так, что повеситься хочется. Потому что хен перед ним разбитый в тысячу раз сильнее него самого и это страшнее даже чужого молчания. Ловит взгляд, но в нем находится вдруг все то, от чего Чонгук так отчаянно пытался спрятаться все эти месяцы. Руку Сокджин сбрасывает как по команде. - Нет, Чонгук, нет, - и смотрит очень серьезно и очень устало. Затягивается, губы поджимает. - Ты не мог бы не. Чонгук не мог бы. Ничего. Прижимает к себе ладошку, вдавливает прямо в грудную клетку, скулить хочется, выть. С-дох-нуть. Заверещать на всю общагу или не приходить на эту долбанную кухню и хранить в себе эту паршивую призрачную надежду, что ответ на его «я люблю тебя» будет идентичным в каждой чертовой букве. - Пожалуйста, пожалуйста, нет, - звучит жалобно, паршиво, разрезами по самым ребрам любимым голосом. Чонгук позорно сбегает с кухни. И никто не посмеет осуждать его за мертвое сердце. Сдохшее посекундно 2:48 на последней глухой «т». От слова «нет». Нет, Чонгуки, ты глупый мальчишка. Иди, поиграй. Чтобы под ногами только не мешался. Плакать перехотелось. Сдохнуть не очень. Сокджин лежит на кровати и так подозрительно не чувствует ничего. Смотрит в потолок, но сил не находится даже для того, чтобы считать гребаные секунды. Сокджин не особо понимает, что натворил. Он запутался и по сути самый старший, а на деле вот так. Хуйня. Потрепать по голове и сладким голосом «Чонгуки» - как по команде, а разгребать накопившееся дерьмо - сразу в конец очереди. Сокджин себя ненавидит. Это не открытие, просто, как гребанная данность. - Ты бы хоть сделал вид, что конспирируешься, - устало заключает Юнги, хлопнув дверью. Привычная темнота их уютной обувной коробки. - Да. Ничего. Просто да. Тупое, вялое, не значащее нихуя. Взял твои сигареты. Истерическое колыхание ветра за пластиковыми окнами и слышно в этом липком вакууме каждый чертов вдох-выдох. Не добавляет адекватности. Сокджин думает, что где-то проебался. Не в 2:48, чуть пораньше. Например, когда родился. Юнги делает странное. Секунда и его лицо так близко, что можно разглядеть каждую ресничку на раскосых глазах. Вторая, и вряд ли уже можно вообще что-то увидеть. Его губы на сокджиновых, руки на плечах мертвецкой хваткой. - Только давай не... Юнги кусается. Целуется не как Чонгук, о, вот это открытие! Напористо, умело. Пробирается руками к затылку, массирует незамысловато и не дает вдохнуть. - Да заткнись ты. И Сокджин думает, что проебался. Каждой секундой своей гребаной жизни. Но в кои-то веке затыкается.