With you infinity

Маленького мальчика в голубом дизайнерском комбинезончике с нашивками Дамбо ставят перед довольным лицом Тэхена, сдуру обожравшегося песка, как нечто само собой разумеющееся. Их ручки, словно под звуки далекого «Канона» сцепляют вместе — мальчишка кривится, ведь тэхеньи пальцы все в крошках земли, пятнающих его чистую белоснежную кожу, но не дергается. Им ласково говорят: «Ким Тэхен — Ким Сокджин, Ким Сокджин — Ким Тэхен, теперь вы друзья» и данность слов воспитательницы ложится неподъемным грузом Тэхену на плечи. В их крепко сцепленные ладони заживо вбивают гвоздь с вечным клеймом — распятие получается тухленькое, покаяния не выходит. Между ними никогда не было дружбы, но признаться в этом у Тэхена точно так же никогда не будет отваги. Нет разменных секунд на подумать, теряются вопросы, утверждения; в моменте, сузившемся до теплоты чужой кожи и сплетенных пальцев, решалась их судьба. «Теперь вы друзья» — в детстве, когда им по четыре с половинкой годика, все могло бы обозначиться простым фактом от воспитательницы, сказанным тоном, не поддающимся сомнениям и дальнейшим пересудам. Познакомь их на самом деле так, возможно, полярно повернуло бы их жизни, одну судьбу Ким Тэхена в частности. Но знакомит их Намджун, говоря такое тухлое незначительное: «Ким Тэхен — Ким Сокджин, Ким Сокджин — Ким Тэхен», а остальную часть про друзей не обозначает вслух, но воздух вокруг буквально смердит очередной данностью, которой как железным ошейником Тэхен обматывается чуть ниже адамова яблока. Вместо четырех с половинкой годиков им девятнадцать, у Сокджина давно поистерлись все нашивки с Дамбо, но шмотье такое же жутко дизайнерское, и дружить не получается все равно. Дружить не получается у Тэхена, если быть дословно достоверным в факте происходящего. Ведь Тэхену до скрежета нравится. Нравится лежать головой на угловатых и жуть костлявых коленях Сокджина, дышать этими невозможными секундами, пока он не сбросит его на землю с визгами о том, что его благодать только что нагло монополизировали и осквернили. Нравится, что его легко рассмешить, достаточно быть клоуном чуточку больше, чем того требует дневная дозировка, вымеренная с точностью до миллиграммов, и смех Сокджина звонкий, уникальный, даже это словно симфония его скрипки — живая, миллионами ярких красок, до эйфории под ребрами. И то, как часто свободно Сокджин может, сам того не замечая, находить ладонью тэхенье плечо в моменты искреннего хохота — нравится до чистого безумия. У Тэхена перед глазами — монохром, ударивший по краскам сеульской зимы. Яркость Тондэмуна слепит, праздничный декабрь красит в золото-зеленый потоковые улицы Сеула, Рудольф с подбитым носом торчит из каждой второй дыры, и Тэхену ужасно идут такие декорации. Но от всего этого рождественского дерьма тошнит сильнее, чем от паленки со старого двадцатичетырехчасового рядом с домом. Хорошо, когда все меркнет и размывается, плохо — когда это оказывается минутной акцией. Тэхен уныло шатается под кружащими снежинками, на Тондэмуне чересчур громко играет «ол ай вонт фо кристмас из ю-ю», и Тэхен кривится, отплевываясь с этого едкого истинного зла, по итогу прячась от неизбежного в супермаркете. Домой не хочется. В съемку с прокуренными тюлями тоже. Тэхен проверяет телефон — скорее привычка, чем надобность, заходит в контакт Сокджина, мертвым грузом в диалоге все еще висит его такое отчаянное «жду у елки». Сокджин прочитал. Давно. Тэхен громко хмыкает. Не то чтобы он был против ждать Сокджина поэтичную вечность, но на улице дикий дубак, наушники разредились и новогоднее настроение начинается и заканчивается в аксиоме — придет ли Сокджин вообще? Тени накладываются друг на друга. Длинные, размытые по краям. Тэхен тоже чувствует себя так — размытым. Он поднимает голову и открывает глаза, пытаясь принять правду. На Тондэмуне всегда самая красивая ель, украшенная искусственными пастилой, карамелью, пряниками и бантиками. И Тэхен не придумал ничего умнее, чем позвать Сокджина в канун, чтобы посмотреть в его глаза — просто посмотреть! — неловко рассмеяться на его ругательства, сфотографироваться на фоне красоты праздника. Что-то в груди стискивает глупой собачей тоской, до боли, но Тэхен превалирует над плохим и заполняет хорошим, все еще дело механической привычки. Влюбиться в Сокджина легко, любить — это будет стоить Тэхену жизни, наверное. — Долго ждешь? — Сокджин радостно улыбается и машет рукой, подходя ближе. Тэхен ласково поглаживает изнутри собственных бабочек, разбуженных чужим-родным голосом. — Не мог ответить, прикинь, пальцы настолько обледенели и по экрану не тапают, это вообще нормально? Может, телефон полетел или еще какая дрянь. Тэхен смотрит на него. Ищет. Ищет тот кусок сердца Сокджина, в котором есть место для Ким Тэхена, глупого мальчишки, верного щеночка — лучшего в выводе. — Да я бы тут вечность ждал, будто не знаешь. Сокджин заливисто ржет, прикрывая краснючей рукой свою радостную лыбу. — Знаю, Тэхени. На них опускается уютная тишина, вакуум от шума города, стучащего за пределами радиусов их пересекающихся взглядов. Тэхен уже, дурак-дураком, давно перестал скрывать свою улыбку, которая лезет на лицо каждый раз, стоит Сокджину быть рядом. И Сокджин это видит, Тэхен уверен. Но за это не стыдно. И Тэхен находит. Находит этот свой маленький кусок. Предназначенный только для него, про него, бьющийся в такт с тэхеньим сердцем — почерневший, но живой. На полке «лучший друг, никому не отдам, мое». Тэхен слышит, как повторно через колонки начинают крутить Мэрайю Кэри. — Так ты признаваться собираешься или в планах на вечер умереть от обморожения? — в доказательство стоящего холода Сокджин смачно хлюпает носом. Не то чтобы очень романтично… — Да не собираюсь я! Вроде. Губы Сокджина буквально приобретают смешную «о». — Умирать или признаваться? — И то, и другое, хен. Позвал, чтобы сфоткаться у елки и посмотреть на тебя. Нельзя? Покажи закон, где запрещено. Сокджин опять смеется. В душе у Тэхена — лава гейзерами, ужасное такое, убивающее тепло. — Олл ай вот фор кристмас… — глуповато не в такт подпевает Сокджин, дергая чужой телефон из кармана. Сказали сфоткаться — будет вам фотка. Тэхен знает, что очевидный. Знает, что даже если Сокджин в него тоже, то там и на долю не такое отравленное и зависящее, как у него самого. Но его не смущает. Тэхен влюблен. Паскудно, собачье. В Сокджина. — Из ю, — Тэхен знает, что даже в этом поцелуе под фотографии без автостопа до самого подбитого клише, но глупое девчачье счастье обуревает его куда сильнее, чем плохие мысли. — Да неужели! — Сокджин щипает Тэхена, когда отстраняется, и выглядит таким же радостным. — Под праздник решил-таки расчехлиться. Тэхен жмется к нему под бок. А в животе — целый рой бабочек.