Больше не страшно?

Тебе не кажется, что, когда мы вместе, нам слишком больно?

      Именно это он сказал мне пять лет назад. С тех пор мы ни разу не виделись. *       В детстве, как сейчас помню, он жутко боялся темноты. Только выключался в доме свет — из соседней комнаты начинали доноситься всхлипы, перемешанные с густым воем, старательно вдавленные в соленую от пота и слез подушку. Он правда боялся. Не придуривался.       Из всех книжных героев мне всегда больше нравились те, что имеют слабые места и страхи. Именно Ахиллесовы пяты, а не все остальное, делают людей прекрасными. Заставляют смотреть на них как-то по-особенному, рождают в нас способности к сочувствию и пониманию. Талант разглядеть в том, кого презирают, маленькое чудо — росток, что однажды распустится — всегда был признаком человечности, а не умение похвалить гратесково идеализированного рыцаря в блестящих доспехах и на белом коне.       Я знал, что он прекрасен. Особым красноречием я не обладал, так что не мог объяснить даже себе, что мне в нем так нравилось — но, скажу честно, я даже не пытался. Я просто засматривался на него за ужином, а потом, когда дом погрузится во мрак, прижавшись ухом к стене, слушал, когда неловкий плач превратится в сонное сопение. Только тогда я мог уснуть. Когда понимал, что он больше не боится. Сам себе-то я и не давал отчетности в том, что мой страх с его собственным были равносильны — не хватало маленькому мне мужества сделать три шага по холодной плитке в коридоре и подойти, успокоить, доказать, что мир живых все-таки на его стороне и в обиду его никому не даст.       Я всегда знал, что могу постоять за себя. Не боялся какой-то физической боли, лез на рожон — понимал, что я — сильный, я — герой, я — могу. Но первым сделал шаг навстречу он. Я бы не решился.       Наш первый поцелуй был ужасен. Он тогда не знал, что для меня этот поцелуй первый в принципе. Я же не знал, как себя вести и куда себя в последствии деть — накричал на него, отпихнул. Потом ходил извиняться. Долго. Он же любит шоу. Любит, когда его упрашивают, уговаривают. Ломаться любит.       Вот и было у нас все хорошо, пока он не сломался. В какой-то момент меня в качестве якоря ему хватать перестало. Я, конечно, не призывал его регулярно ходить в зал и жевать одну траву, но яро был против того, чтобы эту самую (или другую) траву он выкуривал за один затяг, сгибаясь пополам в попытках втянуть в затлевшие легкие хоть каплю воздуха. Потом шли таблетки, бесконечный запах перегара в радиусе метра от него. Я же любил его, правда, очень сильно.       Никогда я не прощу себе тот день, когда мой кулак с размаху залетел ему куда-то под солнечное сплетение. Мы тогда ругались, кажется, долго, кричали… Я не знал, что, когда он сильно злится, его уши принимают оттенок пунцово-вишневый... Ломка у него была сильнейшая, он был вне себя. Я думал, что переждем это, а потом все хорошо будет, правда, честно, думал…       Никогда я не прощу себе тот день. И он мне его не простил.       В этот раз мои извинения улетали в космический вакуум, образовавшийся между нами. Не слушал, не принимал. Да и я в какой-то момент, бросив желчное «пожалуйста», сдался. Опустил руки, что, дрожа, держали какую-то подарочную безделушку — олицетворение моей надежды на прощение. Я никогда в головоломках силен не был, он это знал. Я искренне не понимал, что мне нужно сказать, чтобы он хотя бы глянул в мою сторону. Я искренне не понимал, почему его глаза были настолько пустыми, словно мраморными. Сейчас понимаю. Кажется, он ни секунды не был трезвым с того дня.       Наши дороги разошлись окончательно.       Я помню наполненные щенячьим восторгом глаза, для сияния которых причины особо не нужно было — просто, когда выключается свет и город погружается в сон, он был не один, его обнимали, прижимали к себе и неловко, но с большой любовью шептали всякую чушь. Я его обнимал, прижимал к себе и шептал всякое, знаете, про любовь. Про такую, как в девчачьих книгах, что никем из нас не читались, но всеми из нас цитируются.       Я помню, что он в детстве был выше нас всех и сильно стеснялся своего роста — горбился из-за этого. У него на шее есть маленькая выпуклость, ее видно, когда он находится в горизонтальном положении.       Насколько много я помню, настолько мало могу сказать — кажется, все еще люблю. Руки немеют и тяжелеет голова, ноги заплетаются в причудливые косы, отказываясь нести меня вперед по ледяному белому коридору. *       Так сильно люблю. Безмерно скучаю. Искренне не понимаю, почему именно меня вызвали на опознание. Издеваются, не иначе.       Передоз. Вколол больше нормы (горько даже полагать, что есть норма), замерз на улице, не приходя в себя. Ушел в иллюзорный мир, куда сбегает уже почти двадцать лет, но на этот раз без возможности разглядеть неоновую табличку «выход» — ушел и насовсем. Да, возможно, ты прав. Когда мы вместе, нам обоим больно. Мне — смотреть на зрачки втрое шире нормального, тебе же никогда не нравилось, когда я злой — это заставляет уходить «в себя» еще сильнее. Но знаешь, дорогой Клаус, что я тебе скажу? Сейчас, когда тебя нет, мне больно за нас обоих. Я принял это на себя. Надеюсь, теперь тебе не страшно.