обонятельные рецепторы сошли с ума даже раньше него самого – так что, кажется, даже перестали работать и вовсе. отвратительный смрад заполнил собой каждый уголок необъятного – а чонгук уверен, что таковым оно и было – пространства, заменил воздух, забился в его ноздри плотным туманом, оседавшим на их город по утрам.
по утрам.
по утрам встает солнце, окропляет солнечной росой людские грехи, находившиеся доселе под покровительством ночи; по утрам тени растворяются, прекращая бесчинствовать; по утрам спящие открывают глаза; по утрам их закрывают мертвые. утро знаменует наступление нового дня. чонгук не помнит, когда в последний раз наступало утро.
значит ли это, что открывать глаза ему больше незачем?
крики рикошетом отскакивают от стен, возвращаются обратно к отправителю, врезаясь в самую глотку, разорванную в кровь, в мясо. никакой еще не достигал адресата – просто потому что адресата и не существует. сложно найти то, чего нет.
глаза чонгука подернуты пеленой – ни белой, ни прозрачной, ни какой-либо еще, он уже просто не помнит названия цветов; ни к чему. он запрокидывает голову, чувствует, как кровь брызжет изо рта, слышит собственный крик и клеит на него марки, лишь бы дошел, лишь бы дошел, лишь бы дошел. запоздало вспоминает, что забыл начеркать свой адрес.
чонгук видит что-то отдаленно знакомое, на задворках памяти хранящееся, дотянуться бы окоченелыми окровавленными пальцами... свобода. это зовется у них свободой. у кого – непонятно: у своих, у наших,
у них. раньше
они называли это небом.
небо – свобода, ведь на земле – зависимость; хаос. чонгук вспоминает, как думал (потому что сейчас он не может думать, он просто не может), что, если они поднимутся ввысь, в свободу, и увидят, как ангелам безбожно (каков каламбур, надо же) отрывают крылья, перья пускают на подушки, как спиливают нимбы, и как облака окрашиваются в цвет крови. как его, как его, цвет крови... красный цвет, это красный. если увидят, то тогда сойдут с ума от горя; тогда не будет ничего – ни свободы, ни надежды.
кувшин пандоры разбивается у чонгука на глазах, распадается на куски – все музеи мира бы руки поотрывали тем, кто посмеет тронуть хотя бы один – но никакой не ранит так, как осознание: он был пуст с самого начала.
голова свисает безвольно, глаза закрываются сами, на языке вкус крови ощущается так же, как и вкус кофе по утрам раньше – обыденность. он на пробу двигает ногой, которая проезжается по чему-то острому, рассекает кожу так же легко, как и корабль волны. точно, разбитый кувшин, не стоит о нем забывать. осколки заменяют и кафельные плиты, и паркет, и линолеум – удобно.
– чонгукки! – пальцы касаются его подбородка нежно, так нежно, что почти больно, а потом резко вздергивают вверх. – отнимать от тысячи по семь, ты же не забыл?
как он мог.
– четыреста шестьдесят один.
глаза либо закрыты, либо распахнуты на максимуме. чонгук бы предпочел закрыть их, наконец, н а в с е г д а, но вот перед его лицом маячит чье-то еще: глаза с пульсирующими в них зрачками – сужаются до точки, расширяются, пока не закроют собой большую часть радужки, затем обратно и по кругу; губы, растянутые в неестественно широкой и от того жуткой улыбке. когда он открывает рот, смеется и бьется в конвульсиях, чонгук замечает застывшую до состояния почти-шербета кровь, которая забилась между зубами. замечает и понимает: наверняка для него это как ирисовые конфеты, вечно прилипавшие к обратной стороне зубов. конфеты, делившиеся между ними напополам.
человека (или, может, уже не) зовут тэхен.
– хен, что такое "конец света"?
чужие пальцы зарываются в сальные волосы, тянут, дергают, оставляя ошметки чужой плоти в них (видимо, вместо перхоти), кровь – универсальный лак для укладки. тэхен наклоняется, хищно по губам языком проходится и в чонгуковы впивается (иначе ведь и не скажешь). кусает, кусает, кусает, рвет, жует, безжалостно мнет, и чонгук двигает плечами в попытках оттолкнуть, но. во рту остается привкус сгнившего мяса, когда тэхен отстраняется.
цепи натерли на запястьях млечные пути, незамысловатые узоры, которые чонгук выдумал во время их совместной поездки на море когда-то и рисовал на горячем песке ногами – по ощущениям это было сто лет назад.
– это, чонгукки, когда весь свет в мире гаснет.
пелена расщепляется на частицы, мир приобретает секундную ясность, являя взору чонгука кошмар во всех его проявлениях: осколков даже не видно, о них напоминают только вспышки боли при малейшем движении, но вместо этого пол устлан телами. чонгук видит костлявое, видит толстое, видит большое и видит маленькое. видит нечто, и это нечто является лишь мясом, кладбищем дорогих механизмов, голым – не физически. нечто неживым, с распотрошенными кишками, растоптанными ребрами и сдувшимися легкими.
и оно повсюду.
– ой! а он же закончится когда-нибудь?
острие ножа блестит в опасной близости от щеки чонгука. впрочем, все сейчас – опасное и, на самом деле, уже плевать. боль, кровь, холод лезвия, тэхен восхищенно смотрит, отросшая челка падает ему на глаза.
поддевает кончиками пальцев кожу там, где кончается царапина, и тянет в сторону, тянет, тянет, снимает чертов скальп голыми руками, пытается добраться до черепа и залезть в мозг, но ведь он
уже.
– конечно, чонгукки. конечно.
чонгук усмехается – "когда-нибудь" подобно утру: не настанет никогда.
