Полевой дневник на коленях перед собором

Мрачно, мраково, мракобесно. И всюду бесы, бесы, бесы... Вот бес подобный, вот бес подопытный. Я тоже подопытный. Я тоже ставлю на себе опыты, тоже умею изворачиваться, извиняться и ни в коем случае не быть замеченным. Но зато я замечательный. Во всех смыслах и начинаниях. Особенно сейчас. С нами дураками-писателями так всегда - в нас что-то хорошее и хронически правильное посыпается только вдали от нашего рабочего места. Только так. А я все замечаю, все помечаю в своем маленьком блокноте, размером с ладонь. Его мне выдал Генри. И сказал: — Вот раз ты такой умный и графоман великий, то вот тебе книжка, пиши в неё все, что видишь и что происходит. Будет наш бортовой журнал. Детям покажешь. — Я ему руками показываю, что никаких детей я уже никогда не увижу, потому что нас Бельгиец мертвыми признал. — Ха! Да ты больше не думай об этом. Что-нибудь придумаем. Я придумаю. - И он как-то загадочно улыбнулся. Я молчу. Молчу я всю жизнь. Я родился и даже не кричал. Говорят, дети кричат потому что чувствуют, что это им уже не нравится, что следующие их годы будут сплошным черным светом и цветом. А я их понимаю. Немо-понимаю. Немой это неимущий. Не имущий голоса. Так вот именно это и называется бесправный. Бес! Снова бес. На этот раз он какой-то весь правый, правдивый. Оправданный. Нафига колхозу бесы, если бес непродуктивен? Ни по шерсти, ни по мясу, ни тем более по яйцам. Вспомнил эту русскую песенку. Ее с отвратным акцентом пел Бельгиец, пока вез нас на лодке через реку. Но здесь красиво. Я все слышу, слышу голоса, слышу волны. Пишу о них. Я, наверное, слышать потом их всю свою жизнь буду. Как они бьются об борт лодочки, как матерится Бельгиец, когда видит, что на горизонте еще одну лодку. И как он боится. И просит говорить нас на французском. То есть чтобы Генри говорил. А мне не надо. Генри курит. У него, кажется, болит спина и коленки. У меня уже прошли. У меня уже ничего не болит. Река куда-то нас несет, я начинаю считать звёзды. Ну, да, а чем ещё заниматься, пока тебя везут черт знает куда. Да ещё и мертвого. Нет, эта мысль все же меня сильно угнетает. От нее стоит избавиться. Мы доверены. Доверены рекам, морям, полям, поясам гор, поясам нижних конечностей, поясам на платьях. Первые и последние — самые приятные. Ибо кто же не любит горы и кто же не любит женские талии. Я вспомнил жену. Чуть не упал в воду. Пора завязывать с тяжёлыми воспоминаниями. Хотя нет. Она не тяжёлая. Она очень даже лёгкая. И ужасно красивая. — Ты какой-то уж больно радостный. Ты хоть знаешь, куда нас везут? Я отрицательно покачал головой. — А я знаю. И я советую тебе спрятать на своем лице это финское выражение. Я вопросительно смотрю на своего товарища. — Лицо у тебя уж больно северное. Мы через Финляндию пойдем. Там тебя за каторжанина принять могут. Поэтому придется тебя чуть постричь. Совсем немного. Ты не бойся. Это так надо. Я пишу. Пишу про Генри. Про его дурацкую философию. Про свои секреты и стихи. Хочется есть. Бельгиец ловит рыбу, и мы ее прямо в лодке и режем. Это был ужин. Дальше писать не буду сегодня. Хватит. Завтра бесы уйдут и мы выйдем из речного устья. Куда? Ещё не знаю. Я ищу вокруг хоть какие-то признаки мест, по которым мог бы понять где я. Но не нахожу. Все дома одинаковые, все люди похожие. А мы плывём. Медленно и молча. Молча и медленно. И даже немного надменно.