***
Ты сначала не заметил эту перемену — она и впрямь была незаметна, потому что это было его целью — не дать людям понять, что всё начало рушиться, словно карточный домик. Он продолжал улыбаться тебе при встрече своей ослепительной улыбкой и с радостью помогал, не принимая в ответ никакой помощи, и лишь походка его стала чуть медленнее, а руки чаще лежали в карманах. Он как всегда весело и непринужденно поддерживал разговор, и только голос его был чуть тише и не звенел так часто, смеясь над чьей-нибудь шуткой. Через несколько недель ты наконец заметил, что старая одежда висела на нём мешком, и спросил о его худобе, но он ответил лишь, что начал усерднее заниматься танцами. И ты поверил, хотя лёгкий оттенок синевы под глазами должен был привести тебя к совершенно другому суждению.***
«Он стал ещё тише» — тревожные мысли осторожно стали закрадываться в твою душу, но ты не хотел попусту беспокоить его, ведь он усердно старался дать всем понять, что с ним всё хорошо, просто неделя трудная выдалась. «На всё есть причины, и если он не хочет делиться проблемой, значит, она личная» — тешил ты себя мыслью, наперекор сердцу умалчивая вопрос, давно терзавший тебя. Ведь ты не мог спокойно смотреть, как тот солнечный, энергичный человек превращался в жалкую серую копию, старающуюся быть прежним им. Ты не мог смотреть, как лицо его становилось бледнее и бледнее, как тело неимоверно быстро худело, как увеличивались и наливались краской синяки под глазами.***
Кажется, никто и не заметил его исчезновения. Нет, он никуда не уходил, он продолжал ходить в учебное заведение, посещал все занятия, получал приличные оценки. Но он больше не вёл оживлённые беседы, он просто приходил тогда, когда кому-либо это было нужно, и сразу уходил, бросая на прощание своё фирменное «Рад был помочь». Он больше не участвовал в жизни. Он тёк по ней, как выброшенный пакет течёт по реке, иногда подгоняемый ветром.***
Он упал. Он упал, и никто ему не помог. И ты тоже. Он стоял на четвереньках посреди коридора, тяжело дыша. На него никто не смотрел, кроме тебя. Ты ловил взглядом каждое его движение, каждое подрагивание мышц. Ты хотел понять, в чём дело. И возможно, понял,но не слишком ли поздно?
Ты решил встретиться с ним, чтобы всё переговорить, чтобы спросить, всё ли хорошо, но тебе не пришлось даже писать ему, чтобы узнать, когда он свободен. Он сам освободил время. Для тебя. Он позвонил тебе в дверь и с лёгкой улыбкой поприветствовал тебя, когда ты отворил ему без лишних колебаний. Вы успели заглянуть друг другу в глаза лишь на секунду, но вам этого хватило, чтобы понять многое. Он сразу увидел, как сильно ты за него беспокоишься, по твоим широко раскрытым глазкам и чуть приоткрытому, оголявшему кроличьи зубки, рту. Тебя он вообще часто сравнивал с кроликом — говорил, что ты настолько же мил и лёгок на подъём, и так же сильно любишь овощи, что было чистой правдой. И ты, возможно, посмеялся бы с ним сейчас, потому что он вновь назвал тебя крольчонком, ярко улыбнувшись во все тридцать два. Но всё, что ты мог делать — это вновь и вновь принимать сигналы о помощи, что ты улавливал, смотря на него сверху вниз в прихожей своей квартиры. Глаза — зеркало души, и ты только сейчас в самом деле понял то, как отчетливо видно истинное состояние человека, если заглянуть ему в глаза. Ты видел буквально всё — фиолетового оттенка синяки под глазами, морщинки в уголках век, чуть вздёрнутую вверх бровь, улыбку, что натягивалась через силу, теребившие края футболки руки. Наверное, ты простоял так секунд пять, потому что он склонил голову набок и попытался объяснить, зачем, собственно, пришёл. Он начал бормотать что-то про бумагу, про принтер, про конторы, но ты не слушал его, ты тщательно вглядывался в его бегающие зрачки, раз за разом видя в них такое количество глубокой душевной боли, такую сильную усталость и отсутствие всякого желания жить дальше, что ты не выдержал напора собственной нежности. Ты заключил его в объятия, попросив только об одном: «Не лги мне». «Не лги, что тебе нужны какие-то там бумаги. Я вижу. Я вижу твою боль, хоть я и не знаю, какова её причина». По твоей щеке катилась слеза, вторая, третья, Рукав его футболки был уже влажным, когда он, уткнувшись тебе в плечо, обнял тебя в ответ. Ты крепче сжал его хрупкое тело — слишком свежи были воспоминания о том, как твои кости хрустели в его объятиях, когда теперь его худые бессильные руки едва держались за твою талию. Вот он здесь, такой маленький, беспомощный и хрупкий. Он дал себе обещание продержаться ещё сколько бы там ни было, но его здоровье дало трещину, и единственный, кто теперь несёт на него ответственность — это ты. Его жизнь в твоих руках, Пожалуйста, Не облажайся.