И пусть нас грабят, Наш бедный дом, Ведь не сумеют сломать Руками нашу любовь.
Их дом был действительно небогат. Маленький, старый, доставшийся по наследству, но каждый кирпичик которого принадлежал всецело Клаусу. Все это принадлежало теперь им обоим по праву. Они делили хлеб и воду, делили обязанности и сбережения, делили кровать. И Клаус впервые за долгое время ощущал «это самое» – свое, держался за него и не отпускал. У Таки по утрам были спутаны волосы, а пах он едва ли розами. Но летом сад цвел ярко, пробиваясь сладостью в каждую щель обветшалого дома, на ремонт которого ушли почти все их деньги. Половицы все еще скрипели под весом Клауса, но он уже знал безопасный путь от кровати до стола, за дверь и обратно под шерстяное одеяло, к теплому телу. Таки по утрам едва ли напоминал ему наследного принца, но он все еще был самым главным сокровищем, украшением сада. Таки был самым прекрасным цветком из всех, что он когда-либо видел. Сад горел и пестрил, они каждый день работали до потери сил, стараясь выжить, стараясь создать свой собственный уголок в этом мире. Когда они пришли, от сада едва осталась половина былого величия, благородства, родного и прекрасного. Клаудия поделилась саженцами роз, когда они вернулись весной, и помогала советом. Клаус был ей безмерно благодарен за помощь. Таки слушал ее всегда, делая памятки, внимая каждому слову, и не мог перестать осыпать ее благодарностями из-за привычек и своего менталитета. Клауса всегда это удивляло и местами забавляло, потому что он знал людей, потому что знал, что многие такого отношения к себе не заслуживают. Сестра глядела на него настороженно, но Клаус знал, что она рано или поздно примет и полюбит Таки. Так и случилось. И Клаудия просто была рада, что они оба здесь, никуда не делись. Их стараниями уже летом розы самых разных сортов благоухали сладчайшим ароматом, кружа голову, уже куда больше напоминая дедушкин сад. Сестра смотрела и не могла налюбоваться местом, что когда-то принадлежало ей. Она плела для Таки шляпу из талаша в свободные вечера (Клаус лишь понаслышке знал, что у них простые рабочие люди тоже носят нечто похожее, из соломы), когда тот легко обгорал на солнце и ловил солнечные удары, подолгу лежа на кровати с мокрым полотенцем на лбу, пока Клаус не отходил от него ни на шаг. Несмотря на уверения сестры, что все будет хорошо и она сама о нем позаботиться. Клаус сидел на стуле рядом и держал его за руку, пока Клаудия просила не беспокоиться, пока сама беспокоилась за них обоих. Она не могла задерживаться надолго, появлялась очень редко, чтобы не вызвать гнев мужа (хотя если бы тот что-то сделал сестре, Клаус бы очень заставил его об этом пожалеть, до конца жизни бы тот пылинки с нее сдувал), но с ее приходом на душе становилось легче, а они вспоминали, что в целом мире не одни, укрывшись и спрятавшись в собственном мире, в их доме. Каждый ее визит превращался в праздник, а Клаудия замечала, что, как бы ей ни хотелось заметить, что дому не хватает «женской руки», придраться ей не к чему. Таки с ней переписывался пару-тройку раз, еще во времена учебы, – Клаус отправлял его письмо вместе со своим в одном конверте, – так что у обоих у них сложилось ощущение, что они друг друга знают давно (не без его участия, разумеется, потому что оба очень дорогих ему человека слышали из его уст очень многое друг о друге). Клаудия не совсем их отношения понимала, но принимала без слов, безоговорочно, будто это вообще не нуждалось в обсуждении. Она обнимала Клауса на прощание крепко, обвив его шею руками, пока он сжимал осторожно ее хрупкую талию, вдыхала шумно и выдыхала горячо ему в плечо, говоря негромко: «Рада видеть тебя счастливым» Она сама лучилась любовью, теплыми искрами сверкали ее сладкие медовые глаза, пока она почтительно кивала Таки в последние едва огретые закатным солнцем осенние дни, а потом исчезала надолго, почти на целую зиму. В ощутимо холодные дни дома топили печь. У нее они проводили большую часть времени, разговаривая, читая, обедая или просто сидя, почти не двигаясь с места. Клаус подкидывал поленья и глядел на тлеющие угольки, неминуемо вспоминая о чем-то родном, а затем закрывал створку и чистил картошку для варева. Зимы в последнюю пару лет выдавались в здешних краях суровые. Ночью морозило всегда сильнее, а печь остывала, затушенная до утра. В такие ночи у Таки вечно леденели ноги. На нем было три пары шерстяных носков, а сам он кутался в одеяло, но мерз все равно. Клаус обнимал его, прижимая к себе, придерживая его спину, чтобы та не касалась стены. Он переплетал их ноги под одеялом, пока Таки терся холодным носом о его грудь. Уши бы его, наверное, когда-то давно или при других обстоятельствах соблазнительно покраснели бы. Клаус иногда не мог удержаться, чтобы не прошептать пару-другую смущающих слов, наслаждаясь тем, как самые кончики алеют и темнеют скулы на бледном лице. В другие ночи он просто выдыхал жарко рядом с ухом, согревая Таки своим телом, чувствуя, как вздрагивает и почти осипшим голосом произносит его имя. И ни разу он не отстранился. Клаус отчаянно сладко в такие моменты думал, что: «Господи, он тоже этого хочет». Клаус не верил ни во что, и так, кажется, было всегда. Но иногда приходила в голову мысль, что им повезло несказанно найти друг друга, будто то действительно вмешательство было высших сил. И именно их Клаус был готов благодарить за все это, за весь мир в своих руках, пока он наслаждался сладким цветочным запахом посреди января.Я хочу держать в руках, Когда сбудутся мечты, Твою кисть и двести вольт Растекутся по пальцам.
А затем холода отступали, из-под снега проявлялась земля и пожелтевшая местами трава, и больше не было нужды держать Таки в объятиях, но утром Клаус мог, проснувшись, обнаружить, что их пальцы переплетены, а его возлюбленный лежит рядом, моргая совсем уже не сонно, и смотрит в потолок. Он пожимал пальцы в ответ и рассматривал, как над головой неторопливо покачивалась паутинка. Весной, когда земля, наконец, обсыхала, Клаудия появлялась на их пороге вновь. Ловко перехватывала садовый инвентарь, смеясь над ними, излишне о ней заботящимися. В очертаниях ее изящной фигуры изменения проглядывались с трудом, но небольшая округлость в районе живота бросилась в глаза сразу, как только она распахнула уже давно не новую шинель, забранную у Клауса перед отъездом, когда настигли холода. Она светилась изнутри, напоминая неуловимо о матери, легкой поступью ступая по разбитым у дома дорожкам, позволив им таки дотащить свои сумки. Вскоре она наловчилась командовать ими, жестом руки направо и налево раздавая указания. Под ее руководством сад грозился стать еще лучше, чем прежде, и в этом году цвести обильней. Она сожалела, что не сможет насладиться их белоснежным сиянием в этом году. На одном из кустов розы разгорались румянцем изнутри, будто от самого сердца, раскрываясь за светлыми бледными лепестками. Клаус не помнил, что это за сорт, только то, что из каких-то старых, давно выведенных. Ему вспоминалось, глядя на них, как алели до крови губы Таки от жгучих, тягучих до боли поцелуев, как краснела его аристократически бледная кожа от продолжительных ласк и как за слоями колючего инея скрывалась неистовая жажда и желание быть любимым. С закатом солнца Клаус вжимал его в кровать, скрипучую местами, шаткую, вдавливал в и без того продавленный под их тяжестью матрац и целовал, целовал его всего, с головы до ног, лаская там, где еще никто кроме него не касался и никогда не коснется. Клаус сгорал, плавя Таки, задыхавшегося от наслаждения под ним, отдававшего самого себя без конца. Он знал, что Таки хотел его. Тот никогда не говорил прямо и никогда не лез первым, но всегда, всегда подставлялся каждой ласке, подстраивался под Клауса, чуть скользя вниз по простыням, обхватывал его ногами за талией, толкаясь навстречу ему, чувствуя заданный ритм, утопая и барахтаясь в этом жадном чувстве так же, как и он. Клаус знал, что Таки хочет его и только его, еще когда тот согласился уехать с ним. Каждый день он только убеждался в этом, и каждый их раз заставлял его в это поверить. Солнце катилось за горизонт, чтобы на следующий день появиться снова, тускло бросая на них лучи, словно благословление.Ты обещай мне, что завтра мы С приходом бледного солнца Будем все также живы.
Далеко гремело, будто не здесь и не в этом мире. Стены маленького дома тряслись, а на улице ветви розовых кустов бились в неистовом танце, проигрывая в борьбе с ураганом. По глазам бил песок, а по земле скользили белые лепестки, словно снег, усыпая все вокруг. «Ничего», — говорил Клаус , уводя в дом Таки, слепо тершего покрасневшие глаза руками. Он мыл его голову, запачканную пылью, в тазе с подогретой на огне водой, мылил волосы грубым мылом и поливал из ковшика. Звон отражался в стенах их небогатого жилища. «Ничего, — убеждал он его, пальцами массируя кожу головы, зарываясь в темных волосах и бледно-серой пене, — ветер не тронул бутоны» И действительно, хрупкие, еще нераскрывшиеся бутоны, плотно прижимали лепестки, не давая рассыпаться. Небольшие, они держались стойко, готовые стоять до самого конца (не имея, впрочем, совершенно никаких других вариантов). Когда ветра утихли, они снова вышли в сад, пройдясь по белому шелку под ногами. Облетевший сад понес потери, но все еще стоял там, же, где и был. А бутоны спустя несколько дней под неясным солнцем распускались, все еще не имея выбора. Издалека грохотало снова.И пусть взрывают Наш хрупкий дом.
Таки все еще по утрам сжимал его руку крепко, будто в поисках опоры. Когда Клаус смотрел на него в ответ, в глазах видел абсолютную беспомощность и бессильность.Я прочитаю в глазах: «Давай останемся в нем»
«А если бы…» — начинал, было, он, но Клаус тут же его замалкивал. Поцелуями, словами, просьбами не думать ни о чем. До них почти не долетали слухи, но все они были неутешительными. Клаус скрыл его ото всех, от всего мира, и скрылся вместе с ним. Грохот становился все ближе. Только здесь у них могло быть светлое будущее. Здесь, вдали от людей, которые могли погибнуть в любой момент, они прятались и были друг у друга, и Клаус не желал ничего иного. Он готов был умолять, чтобы Таки не оборачивался, чтобы не уходил прочь. Таки улыбался тихо и натянуто, кончиками губ, и утягивал его на кровать, не отпуская руки. Клаус глядя прямо в его глаза знал: Таки тоже не хочет покидать это место.Никто не вздрогнет Из нас двоих (нет)…
Громыхало будто под самым окном.Когда снаружи их мир Жадно окутает взрыв
Клаус ступал по белому, растворялся в слепости, в чистоте и свете. Недалеко стоял дом и прекрасный розовый сад. С белейшими розами, медленно изнутри алеющими, мелко, незаметно. Он сделал шаг, будто касаясь нежнейшего шелка, чувствуя с каждым новом шагом легкость. В саду у белеющих ярко кустов он видел фигуру, неясную, но родную, знакомую до дрожи под коленями. Клаус чувствовал, как эти самые колени подгибаются. И такое любимое лицо озарилось улыбкой, видя его, замечая, будто порываясь ринуться. Но Клаус знал. Почему-то знал, что только он может подойти. Что никто не сделает ему шаг навстречу. Он рухнул на колени, чувствуя влагу на своем лице, хотя на небе не было ни облачка. Тут вообще ничего не было кроме маленького домишки, знакомого еще с детства сада и человека в нем. Клаус сжал маленькую руку в своих, и они замерли. Только ветер мягко ласкал и играл с листьями, мягким шелестом прокатываясь по тени сознания. Его щеки холодели. — Прости, Клаудия, я не могу, — он заглянул в глаза девочке с хорошо знакомым ему лицом. Мед плавился теплом и светом. И он решился обернуться. — Не сейчас. С усмешкой поднялся и отступил назад, чувствуя только тяжесть и боль. Гремело все сильнее. Близко. Оглушало и било. Его будто плавили изнутри. Он сжимал кулаки изо всей силы. В кожу с кровью впивались шипы белой розы. И глядя на нее, он улыбался. Он сделал еще шаг.«К Л А У С!»
И пускай уставший мир Пустит титры, и в концы.
Клаус глубоко вдохнул и закашлялся, открыл глаза. На щеках было мокро, но он знал, что слезы не ему принадлежат. И, только завидя знакомое лицо, он говорил, говорил, говорил …Может быть, мы просто спим…
Пахло розами, и Клаус видел белый. Таки держал его крепко, не отпуская, выдыхая с облегчением, приговаривая, чтоб молчал, что нельзя ему сейчас. Клаусу казалось, что он забыл нечто очень важное. Его не оставляло ощущение, будто он за то время, что он был в отключке, успел прожить целую жизнь.Но сумеем остаться?
И он думал только: «Интересно, цел ли еще тот сад с розами?..»