Metamorphosis

— Перво-наперво мы построим самые необходимые острову стратегические локации под названием «порт», — на этих словах Оньянкопона притихшие прежде разведчики зашелестели, зашушукались, глядя на развернутую на столе перед ними замысловатую схему, с множеством длинных выступов, сверху и снизу каждого из которых были причерчены схематичные прямоугольники. — Порт — это здорово, детишки порадуются! — одобрительно приподнял брови Конни. — Это тебе не детская площадка, дуралей, — со знающе-серьёзным видом фыркнул Жан и тут же зарделся, направив расплывшийся мечтательный взгляд куда-то далеко за пределы переговорного шатра. — А общие бани там будут? — Тьфу ты, банный извращуга! — легкомысленно укорила товарища Саша. — Это же не горячие источники. Зато что-нибудь вкусненькое там наверняка найдётся, правда? Покуда обсуждение продолжалось, Оньянкопон медленно отмерял шаги по скрипучему дощатому настилу шатра. В его движении не было нетерпения, напротив — кажется, марлийского гостя эта неловкая дискуссия забавляла до того, что он просто не мог устоять на месте. Лишь когда растерянные взгляды солдат разведки невидимыми лучами сошлись на нём, Оньянкопон заговорил: — Порт — это не игровая площадка, не баня и даже не еда, это — особое место… — Здесь мы сможем держать на якоре корабли! — догадалась Ханджи, и Армин понял, что она единственная, кроме него самого, кто всё это время не отрывал глаз от схемы. — Не только военные! Со временем мы сможем торговать с заморскими странами, и порт станет отличным подспорьем в этом деле. — Вы совершенно верно поняли, Ханджи, — в тёплом голосе Оньянкопона слышалось восхищение — не столько догадливостью командора разведывательных войск, сколько тем фактом, что его понимают и с ним думают на одной волне. — Это место станет первым звеном цепи, что свяжет Парадиз со всем миром! — А где ж детям тогда играть? — в голосе Конни послышалось слабое разочарование — не за бедных детишек, разумеется, а за то, что его догадка выстрелила мимо. — И что всё-таки насчёт бани? — гаркнул, решив поддержать друга, Жан. Он, однако, сам не ожидал, что вопрос его прозвучит так требовательно, но привычка держать командирский тон даже не в присутствии младших по званию сыграла с ним злую шутку. — Будет вам баня, — Оньянкопон кивнул Жану и одновременно всем собравшимся, словно отец, отпускающий детей на долгожданную прогулку. — Чем скорей построим порт и транспортное сообщение, тем быстрее примемся за банный комплекс. А там уж — что вам душа подскажет: хоть общие бани, хоть раздельные, хоть и те, и другие. Слушая, Армин поймал себя на обрадованной улыбке. Ему приятно было думать, что мирный диалог быстро и легко приводит к важным и положительным для всех сторон решениям. Приятно было думать о создании морского порта, в который станут входить корабли с новыми, прежде неизвестными жителям острова товарами с большой земли. Приятно было представлять себе новый сухопутный транспорт, который, судя по пока весьма туманным описаниям, сможет без устали везти людей и груз в любое время дня и ночи. Приятно было думать о том, что Жан доволен будущим строительством бани. Но стоило Армину задуматься о самой бане, радость его оседала пылью на деревянный пол, и оставалась пустота. Пальцы покалывало чувство вины оттого, что он не может разделить радость друзей по поводу горячих источников подобно тому, как слепой не может разделить восхищение зрячего яркой картиной или изысканной медной скульптурой. Слепой может прикоснуться к картине, может обвести руками изгибы скульптуры и даже сложить в уме её форму, но испытает он при этом лишь равнодушие с едва заметной толикой разочарования. То же самое испытывал и Армин по отношению к баням, к самой идее общих купален. И, если совсем уж честно, общественные ванные помещения ещё в кадетке вызывали у него похожие чувства. Несмотря на это, из шатра в тот вечер Армин ушёл с чувством приятного покоя. Что-то в нашем жестоком мире, думал он, двигается вперёд, и двигается оно, пускай и потихоньку, но без вынужденного боя и без непременных жертв. Добровольцы от имени Зика Йегера обещали поставки современных технологий, в том числе, и оружия. И хотя добровольцы своё слово держали, показывая местным устройства дирижаблей и обучая стрелять из портативных пистолетов-пулемётов, главным средством обороны на Парадизе всё ещё считались титаны, а посему многочисленные учения и эксперименты с шифтерами по распоряжению Ханджи старательно продолжались. Одним из главных преимуществ своего владения Колоссом Армин считал, как ни странно, возможность спокойно переодеться и вымыться в одиночестве. В конце концов, кто мог отказать ему, защитнику острова, измождённому очередными учениями, в такой ерундовой просьбе? Неряхой Армин никогда не слыл, но нападавшее на него после долгих часов пребывания в титане неконтролируемое желание смыть с себя липкий пот и пропитывавшую одежду склизкую физиологическую жидкость, что испарялась не сразу, сравнить можно было разве что с фанатичной чистоплотностью капитана Леви. Во время сражения, учебного или нет, такие пустяки оставались далеко за бортом напряжённого ума Армина, прорезавшего реальность своей сосредоточенностью, будто скоростной крейсер. Но после, покинув гигантский охваченный паром о́стов своего титана, всё, о чём Армин мог помыслить, это какой он вдрызг мокрый и как он жаждет соскрести с себя всю эту грязь. По такому случаю недалеко от тренировочных полей собирали небольшой шатёр с маленькой печкой для прогрева воды. Всякий раз, стоя голым в этом шатре и окатывая себя из ведра тёплыми струями, Армин возвращался воспоминаниями в стены кадетского корпуса. Мыться будущие солдаты ходили исправно и по расписанию, точно так же, как на тренировки или обед. Да и кому не хотелось искупаться после тяжелого дня или освежиться перед сдачей важных нормативов? Армину хотелось всегда. И всё же каждый раз, собирая вещи в ванную, он будто подстёгивал себя, дожимал изо всех сил рычаг внутри, заставляя себя двигаться. Женские ванны в корпусах не только были отделены от мужских, но и стояли от них подальше, аж в противоположном крыле, чтобы избежать любых неловких эпизодов. Успокаивало ли это Армина? Нет. В длинном выложенном камнем помещении из стен торчали высокие деревянные перегородки, отделявшие каждое душевое место друг от друга. Успокаивало ли это Армина? Нет. Нет, потому что никакие перегородки не меняли природу и психологию человека. Армин знал: на него будут смотреть. Молодые парни, уже непохожие на детей, возмужавшие, но ещё не достигшие той физической формы, чтобы с гордостью назваться взрослым мужчиной. Они росли с каждым днём, становились выше, шире в плечах, оплетались заработанными тяжким трудом мышцами. Они спешили, и, хотя не могли подгонять свой рост, радовались каждому новому изменению, приближавшему их к завершению метаморфоза. И радость эта была бы неполной без того, чтобы смотреть на других, без сравнения. И они сравнивали. Смеялись, брызгали друг в друга душевой струёй, окатывали водой из кадушки, заглядывали друг к другу в душевые, вертели головой, проходя по каменной кладке между параллельно бегущих под потолком водопроводных труб, били друг друга мокрым полотенцем и — сравнивали. Армин понимал ещё тогда: они смотрят на него и сравнивают с собой отнюдь не чтобы судить о нём, но для того, чтобы судить о себе. Но неловкость и желание слиться с серой стеной, затеряться в потоке вертикальных струй душа не уходили. Ведь и он сам не был исключением. Тоже смотрел, тоже сравнивал и тоже судил о себе. Армин соврал бы, если бы сказал, что не менялся после поступления в кадетку. Его мягкий живот сделался скоро твердым, как скамья из их учебного класса, на когда-то худых руках проступили сосуды — свидетельства их крепости, дорожка светлых волос заструилась вниз по животу, а в изгибах шеи поднялись бугорки мышц. По одному-по два набегали сантиметры в его рост, но в сравнении с тем, как стремились вверх месяц за месяцем другие кадеты, перемены эти в нём были малозаметны. Преподаватели называли Армина исключительно внимательным, и всё-таки глупо было бы полагать, что физическую разницу между ним и его сверстниками замечал он один. Это подтверждалось, когда инструктор, глядя на него, принявшего упор лёжа в попытках отжаться на дрожащих руках ещё хоть разок, ругал: — Ой, как слабо! Ой, как слабо, Арлерт! Это подтверждалось, когда какой-нибудь задира Дольф в столовой успевал пошутить про девчоночью фигуру Армина перед тем, как получить по зубам от Эрена или заработать убийственный взгляд от Микасы. Это подтверждалось, когда Райнер, не позволявший себе насмешливо относиться ни к кому из сослуживцев-кадетов, всё же перехватывал у него на экзамене тяжелый рюкзак тайком от инструктора. Это подтверждалось, когда при наличии в их беглом отряде нескольких девушек командир поручал именно ему изобразить Хисторию — тогда ещё принцессу — в будущей операции. В целом прецедентов, напоминавших Армину о его нежной внешности и маленьком росте, было мало — меньше, чем можно было бы предполагать. Но ситуация от этого ни капельки не менялась, по крайней мере, для него самого. Ведь ему, как и любому другому парню, в глубине души мечталось оглянуться в ду́ше на других, опустить взгляд на себя и с удовольствием отметить, что произошло наконец то, что неизбежно должно было случиться с каждым: превращение в има́го, взрослую особь. Армин был не глуп. Армин прекрасно понимал, что превращение это происходит в первую очередь изнутри, а уж во вторую — снаружи. Но оттого-то и колко было, ощущая всё бо́льшую ясность и зрелость своих суждений, находить своё тело всё таким же небольшим и даже (пускай и иллюзорно) хрупким. Стоя каждый день в общем душе, Армин закрывал глаза и отворачивался к стене. Ему незачем было смотреть и сравнивать себя с другими, и хотя он стремился отучить себя от этого, другим запретить смотреть на себя он не мог. Но темнота век перед глазами на худой конец сохраняла его от тревожного знания, что его рассматривают. Разумеется, Армин не желал угнаться за другими. Смешно было даже представить, как несуразно бы он смотрелся с монументальной мускулатурой Райнера или как бился бы головой о верхний ярус кровати, подобно Бертольду. Всё, чего ему хотелось, это быть чуть шире, чуть выше, чуть сильнее себя такого, каким он был в те дни, в каждый из тех дней. И всё же тогда, у прошлого Армина имелось одно преимущество: время. Армин из кадетки мог надеяться, что со временем окрепнет и потянется вверх, точно побег под весенним солнцем, как случилось с Конни. Нынешний Армин не питал иллюзий, не ждал подарков от природы и вспоминал имена Райнера и Бертольда лишь со злободневной горечью, какая бывает, когда ненароком откусишь заплесневелый хлеб. Они и то, какая участь их в конечном счёте постигла, в очередной раз укрепили Армина в мысли о том, что ни высокий рост, ни физическая сила не дают на поле боя того же преимущества, что острый ум, хитрость и умение предсказать ход противника. И хотя, покинув исполинскую плоть Колосса, Армин ощущал себя в своём привычно маленьком теле неожиданно спокойнее и уютнее, его привычка испытывать дискомфорт, принимая ванну вместе с кем-то ещё, никак не хотела уходить. То же, но куда в меньшей степени, распространялось на необходимость перед кем-то раздеваться. Что Армина, конечно, не останавливало. Не останавливало и Жана, который любил лежать, развалившись и раскинув крепкие волосатые бёдра, на койке или кресле, пока Армин обнажался. Их дружба с Жаном никогда не была неестественной для Армина, как не было неестественным и то, во что она переросла вскоре после возвращения Шиганшины. Любовником Жан был страстным, жаждущим, не всегда аккуратным, но внимательным и в каких-то моментах даже нехарактерно робким. Последнее, правда, не относилось к эпизодам обнажения Армина перед ним. В такие минуты Жан всегда глядел на Армина неотрывно, напряжённо, будто боясь упустить хоть деталь процесса, который явно доставлял ему такое же удовольствие, как и его результат. Это подкупало Армина, придавало уверенности в себе, убеждало, что Жан видит в нём далеко не замену женщине, совсем нет. В строгом, но жадном взгляде Жана Армин отчётливо видел себя желанным. И всё-таки, раздеваясь для него, Армин говорил ему: — Не смотри. Говорил не словами, о нет. И даже не выводил губами. Но взгляд его встречался с суровым, тёмным от похоти взглядом Жана и молил. Жан не внимал едва заметным мольбам, проламывался взглядом сквозь них, но сам лишь изучал и ничего не приказывал. В моменты их прелюдий Жан всегда становился немногословен, не говорил Армину, когда раздеваться и раздеваться ли до конца, лишь под конец обнажения легким жестом руки подзывал к себе. А Армин шёл и думал, что ему было бы легче услышать Жаново повеление. Услышать и прокручивать в голове, как шарманку, чтобы заглушить бесконечно повторявшееся там «не смотри». Однако надоедливая фраза умолкала сама, когда они занимались сексом. В полутьме казарменных спален и бараков Жан прижимал Армина своим большим, твёрдым телом к постели так, что вытеснял из него все мысли. Прикосновения Жана никогда не оставляли сомнений: никогда они не были мимолётно-случайными, как бы исследующими тело любовника. Напротив, каждое движение крупных, истерзанных шрамами и потертостями рук было точным и уверенным, будто повторялось до этого всю жизнь изо дня в день и было доведено до автоматизма. В потоке такой настойчивой ласки невозможно было колебаться и сохранять неловкость. В Жановых бесстрашных объятиях, под беззастенчивым взглядом его окутанных сумеречной дымкой глаз Армин не боялся сделать что-то не то, простонать или вскрикнуть как-то не так, не боялся быть, существовать в своём теле. Жан, с обожанием и нуждой смотревший на него, не сравнивал и не оценивал. Потому что он уже выбрал. А сам Армин, яростно цепляясь за скалистые плечи будто за последний выступ на краю смертельно высокого обрыва, не сравнивал и подавно. К чему было оценивать то, что уже с готовностью и страстью безраздельно принадлежало ему? Они не давали имён своим отношениям, но Жан был до хруста старомоден в своей любовной морали, и Армин знал, что не обнаружит никого другого в его постели. Даже если скажет Жану, что так можно. Это бы даже радовало, если бы время от времени Армин не вспоминал о чётко отмеренном ему сроке оставшейся жизни. Ему приходилось лишь надеяться, что по истечении этого срока Жан даст послабление своему принципу верности. Последнее, что Армину хотелось оставить дорогому человеку в наследство — это одиночество. Они не обсуждали это. Тема заветного и неумолимого срока стояла между ними таким же негласным табу, как и имя их отношений. Как-то раз, сидя с Жаном в молчаливом послелюбовном уюте, Армин попробовал завести эту тему, но Жан решительно отвернулся, вздохнул тихо, но тяжко и обречённо, будто осуждённый, присевший на пять минут перед выходом на эшафот, и Армин умолк насовсем. Тот вечер запомнился: они редко сидели так тихо, оставаясь вдвоём. Обычно даже если Армин сидел за книгой, он нет-нет да делился с Жаном её содержимым. В остальное же время их голоса то заговорщицки о чём-то перешёптывались, то переплетались в событиях и теориях, то яростно звенели в идеологических спорах, накаляясь, будто металл в свежепостроенных плавильных печах, а когда достигали громового апогея, голос Жана переходил на животный рык, за которым следовали два похожих сливавшихся звука, которые не всякий услыхавший мог бы разделить на скрип кроватного матраса и стон Армина. Был у них лишь один сорт бесед, в которых Жан молчал и слушал: о естественной науке. Поэтому когда Армин не испытывал неудержимой потребности поделиться научными измышлениями как можно скорее, он старался придержать их до разговора с Ханджи. Ещё до прибытия на остров добровольцев, как только все титаны за стенами оказались истреблены, командор лично возглавила изучение внестенных флоры и фауны, порой разительно отличавшихся от тех, что имелись внутри стен. Армина Ханджи вовлекла первым делом, но, даже не сделай она этого, он сам не смог бы не приложить к такому свою руку. — Армин! Идём, что покажу! — Ханджи влетела к нему однажды утром, когда Армин штопал протёртые ремнями брюки. Армин сразу понял, что речь об их исследованиях, по отсутствию служебных формальностей, а ещё по триумфальному блеску единственного глаза Ханджи. С тех пор, как она взвалила на себя бремя скорби за ушедших и ответственности за живых, на её осунувшемся под тяжестью непростых размышлений лице редко можно было встретить такую улыбку. Небольшая запруда, к которой привела его командор, находилась едва ли в километре от их теперешнего лагеря близ стены Мария. Ограниченный досками и камнями маленький водоём накрывала сверху куполом мелкая рыболовная сеть. Такая маленькая резервация отлично подходила для наблюдения за парой видов водоёмных животных. Вот только сегодня Ханджи поведала Армину, что эта самая пара на деле оказалась одним видом. Когда их эксперимент только начался, вокруг водоёма боязливо и юрко рыли норки влажнокожие земноводные амбистомы, иногда охотно спускавшиеся к воде, где встречались с праздными и ленивыми аксолотлями — водяными «ящерками» с полупрозрачной по-детски розовой шкуркой и пушистыми зарослями жабр. Стоило же засухе высосать добрую треть запруды, как Ханджи обнаружила под сетчатым куполом одних лишь чёрных амбистом. Они воззрились на неё печальными мокрыми глазками, будто сами недоумевали, куда подевались их пухленькие розовые соседи. Вот только Ханджи с Армином, понаблюдав, поняли. Аксолотли оказались лишь детёнышами амбистом, некоторые из которых уверенно проходили превращение во взрослых особей и поднимались на сухую землю. Но были среди них и те, кто отказывался расстаться с нарядными жаберками, что, впрочем, не мешало им, оставшимся насовсем личинками, успешно охотиться и плодиться. Такое явление казалось удивительным во множестве аспектов, но Армина занимал лишь один-единственный вопрос. Почему одни изменяются, а другие — нет? Ответ на него найти у Армина с Ханджи так и не вышло. Когда на остров пришли добровольцы, времени на исследования зверей не осталось: дела кипели бурлящей рекой, рабочие руки требовались то тут, то там, а уж мозги… Однако, Армин о таком повороте событий не жалел. Не жалел, наверное, никто. Месяц за месяцем на Парадизе возводились всё новые сооружения, тянулись вдоль моря порты, ветвились по стройному ряду шпал рельсы, а марлийские солдатские кухонки под востребованностью своей превращались в рестораны. Появилась вскоре и баня, и непростая, а с бассейнами горячих источников. Привыкшие к сельским баням солдаты не сразу оценили новый изыск, но когда распробовали, поток их было не сдержать: первое время в баню стояли очереди. Как-то раз сюда даже нагрянуло верховное командование. Нагрянуло — и зачастило в заведение, заранее давая указания освобождать баню к их приезду. «Надо было раньше эту лоханку строить,» — заявил как-то раз Дот Пиксис. Найл Док ничего не сказал, но согласно кивнул. А Дариус Закклай промолчал, но ещё не раз и не два наведывался потом в баню едва ли не инкогнито, приводя с собой то по мужчине, то по женщине и занимая горячие источники до поздней ночи. Никто не знал, чем главнокомандующий там занимался, но поговаривали, что после этого баня на сутки закрывалась на уборку. С Пиксисом была согласна и Ханджи: поначалу из-за взаимной неприязни сотрудничество с марлийцами не клеилось, но в размеренной, располагающей к дружелюбию обстановке горячих купален переговоры пошли неожиданно хорошо. Правда, помощникам Ханджи то и дело приходилось следить, чтобы с командора — случайно или нарочно — не слетело прикрывавшее наготу полотенце. Старые товарищи Армина тоже не гнушались нового развлечения. Саша нередко забирала у них с Эреном Микасу и уводила с собой в купальню, неловко оправдываясь, что одной ей там скучно. Эрен изредка шёл за девчонками следом: говорил, что в бане хорошо бывает подумать. Жан на это саркастично морщился — «Нашёл, где думать!» — но исправно закидывал на плечо полотенце и брал связанную матерью мочалку. А потом закатывал глаза, когда Конни со спешными просьбами подождать увязывался за ним. Все знали, что Спрингер, этот здоровый лоб, будет брызгаться так, будто ему семь. Армин был доволен, что баня разом всем полюбилась и пригодилась, но самого его куда больше тянуло к железной дороге. Безусловно, прокладывание рельсов по шпалам и забивание в неподатливую твердь костылей утомляло, если не сказать больше. Зато сразу следом шла щедрая награда за тяжкий труд: машина, которая по тем самым рельсам ходила. Армин был очарован ей, точно поэт рассветными лучами. Влюблён в её мощь, в сказочную скорость, которую она ещё не умела развивать, но в голове его уже складывались сложные двигательные конструкции, которые могли научить её. Каждый раз, заходя в кабину паровоза, Армин невольно замирал, ошеломлённый тем, как встречает его своей тяжестью груда вентилей, рычагов, измерителей и металлических трубок. В такие моменты Армин ощущал себя посреди океана в крохотной лодчонке, над которой вздымается титаническая волна. Тогда он казался себе ещё более маленьким и незначительным, слабым и совершенно беспомощным перед этой волной, а потом, раскочегарив печь, дёргал пару рычагов, брался за красную рукоять — и волна поддавалась. Тяжёлое сплетение хитроумных приборов слушалось Армина лучше его собственного, но такого чуждого ему Колосса и вмиг становилось детской юлой в его руках. Рельсы струились полотняными лентами, мощные колёса, постукивая, катили вперёд, а от Армина для этого не требовалось ни сверхчеловеческих мышц, ни высокого роста, ни природной ловкости — только собранность и умение. И хотя большую часть пути он сидел, когда Армин сходил с паровоза, его колени дрожали. Щёки кололо от торжества и ощущения необъяснимого всемогущества, и лишь спустя минут десять, стоило волнению схлынуть, вымазанные в мазуте руки и лоб ощущались грязными, а рубаха липла к вспотевшей коже пожелтевшими складками. Армин вымученно вздыхал и едва заметно кривил губы: в отличие от военных учений, просить себе личную душевую кабинку после своих нечастых железнодорожных забав он не мог. Точнее, мог, конечно, но не был наделён для этого должной наглостью. Приходилось ждать до первой возможности ополоснуться. Армин был терпелив, но летняя жара с издёвкой делала своё дело, и в один особенно жаркий вечер в светлой голове его мелькнула мысль о водоёме. Бредовая, даже чем-то инфантильная, она приносила воспоминания о детских купаниях в реках и озёрах, но главное — о первой встрече Армина и его друзей с морем. Поддавшись секундному импульсу, Армин зашагал от станции в другую от лагеря сторону. Лесная тропинка извивалась и истончалась, грозясь вот-вот пропасть вовсе, а потом вдруг расширилась, раздвигая сосны, и разлилась в широченную поляну, на которой высилось добротно сделанное каменное строение в два этажа. Армин понял, что вышел к нему в обход: основная дорога, должно быть, вела от казарм. Догадался он и о том, чем была его находка. Именно догадался, потому что (и это Армин осознал только что) он ни разу до этого не видел Ту-Самую-Баню. Это осознание почти не удивило: о бане в последнее время так много судачили, что Армину показалось, будто он бывал там лично. Всего лишь искажение усталого человеческого разума — бывает. Изучая в полутьме каменную кладку и высокую печную трубу, Армин на несколько минут позабыл о цели своих поисков, а когда вспомнил, нехороший холодок пробежался по его липкой спине. Былая тревога, необъяснимая логически, но хранившаяся в его душе с самой ранней юности без намерения покидать своё место, поднялась внутри взволнованной пылью. В бане народу всегда хватает. Он не будет там один. На него будут смотреть. И всё-таки… Армин обошёл дом, едва не попал в заросли крапивы, забылся, потёр маслянистыми пальцами щёку, и в нос его просочился густой текучий запах мазута. — Долго здесь мяться собираешься? Заходи уже. Чуть дернувшись от испуга, Армин заприметил в дверях бани Флока. Тот, стоя с ружьём на плече, вальяжно подпирал спиною опоры козырька над крыльцом. Баня считалась объектом стратегически важным, поэтому без караула её не оставляли. Чуть было не поднеся к недавно постриженному затылку грязную руку, Армин вовремя отдёрнул её и уронил, позволив безвольно шмякнуться о штанину. Кормить Флока ложью о том, что он вовсе не собирался в баню и оказался здесь по другим причинам, было делом бесполезным. Флок Форстер слыл парнем прозорливым и не в меру прямолинейным, за что частенько огребал по шапке от личного состава самых разных званий. Что, впрочем, этого рыжего правдоруба ни капельки не смущало. На физиономии Флока обычно царило эдакое насмешливо-незлобивое выражение, будто укоряющее каждого встречного тем, что тот не мог быть честен с собой и окружающими так, как умел это Флок. Царило оно там и теперь. — А что, народу много? — Армин старался, чтобы вопрос звучал вскользь, хоть и всячески стыдил себя за лукавство. В сумерках ему показалось, что брови Флока сдвинулись, хмурясь. — В мужской купальне — всего один, — Флок помолчал, а потом с неудовольствием произнёс: — Иди уже к нему, чёрт, если он прождёт там ещё дольше, наверно, выйдет оттуда весь сморщенный, как командор Пиксис! Армин растерялся, отказываясь понимать то, что в глубине своих мыслей уже моментально понял. — Что уставился? Он каждый раз здесь один сидит до победного, когда ты поблизости в своём паровозе ковыряешься. А я каждый раз попадаю в эту смену! Кто их только составляет, чтоб его титаны… — продолжал раздражаться Флок, сыпля всё новыми и новыми подробностями, точно прохудившийся зерновой мешок, прореха на котором всё разрастается. А потом вдруг умолк и с пониманием склонил голову, послав подошедшему Армину исподлобья нечитаемый взгляд: — Вы только по-быстрому своё вот это вот. — Мы… что? — оторопел Армин. Отрицать очевидно известное было глупо, и он поспешил спросить прежде, чем Флок ответит в самых красочных выражениях: — Так ты в курсе? Лицо Флока вдруг вытянулось, стало торжественным, но сквозь пленку серьёзности пробивалась с большим трудом скрываемая гордость за шанс продемонстрировать, сколь он внимателен и осведомлён. — А кто не в курсе, Армин? Мы же не слепые, мы же всё видим. А иногда даже и слышим. Армин смолчал; у него появилось желание отмотать назад время и зажать рот себе прошлому. Стиснув для уверенности кулак, он спросил: — И вы… ты не считаешь это ненормальным? Не выдержав, Флок хохотнул, но тут же натянул серьёзность обратно на лицо. — Ненормальным? За эти годы я видел людей, что превращались в титанов, и титанов, умеющих превращаться в людей, людей с абсолютно коричневой кожей и людей, способных управлять воздухоплавательными аппаратами. А ненормальным вдруг должен считать то, что два вполне обычных парня предпочитают друг друга. — Обычных? — Армин наконец не удержал успокоенной улыбки. — Ну, ладно. Будем считать, что я такой. Он никогда не ценил заурядность, старался оттолкнуться от ординарности, устремиться выше хотя бы теми талантами и способностями, что у него были. Но из уст Флока слово «обычный» звучало совсем в ином значении, думая о котором, Армин ощущал, будто на его замерзшие плечи накинули одеяло. «Обычный» как равный, как не проигрывающий в сравнении с себе подобными — ни в одном аспекте, даже хоть и ни на кого не похожий. Армину вдруг вспомнились слова Оньянкопона в шатре, над чертежами первого порта. «Тот, кто создал нас, решил, что куда интереснее, если в мире будет больше разных людей». Выглядящих по-разному, любящих по-разному, наделенных разными талантами и склонностями. Армин прислушался тогда к этим словам, но только сейчас осознал несметное множество их значений. Ему стало легче. — Ты… если кто придёт... — он повернулся к Флоку, но тот покачал головой. — Я бы и так никого не пустил. Кому охота застать такое зрелище? — Спасибо, — сам не зная, за что именно, поблагодарил Армин и перешагнул порог. Длинный облицованный камнем коридор начинался с предбанника, где полагалось снимать обувь. Армин так и остался в высоких сапогах. Влажный пол выделял следы его подошв чёрным. Налево и направо от основного коридора уходили в стороны закутки раздевалок, а прямой путь, должно быть, шёл к общей купальне. Армин свернул в один из закутков. В мужской раздевалке не было ни души — только валялись перевёрнутыми несколько лоханок, с трубы свисало забытое полотенце, а на середине скамьи по-хозяйски покоилась стопка небрежно, но старательно сложенной одежды. Армин узнал болотно-зелёную рубашку. Каменный пол пропал у него из-под ног. Где-то далеко лилась вода, слышался глухой стук твёрдых предметов друг о друга — как бы случайный, но регулярно повторявшийся. Кажется, Армин даже уловил чей-то смех, а может, то была лишь акустическая иллюзия. Всё это — эхом, как сквозь толщу воды, как сквозь стену иного измерения, по свою сторону которого Армин не встречал на пути ни льющейся воды, ни кого-либо, кто мог произвести хоть звук. Голенища его разношенных сапог поскрипывали, каблуки звучно отстукивали о пол душевой. Армин отметил — здесь она была без перегородок. Что стесняться тем, кто сей же час сорвёт полотенце и плюхнется в горячий бассейн вместе с остальными, такими же голыми и счастливыми? И что стесняться в этой пустоте ему? Армин не мог ответить, как не мог сказать и то, почему его одежда будто приросла к нему, сделавшись второй кожей, то ли от влажности, то ли от привычного, давно потерявшего свою первопричину где-то в кадетке, рефлекторного страха. Ведущая в мужскую купальню деревянная дверь свободно болталась в проёме, приглашая каждого войти, но за её пределы из помещения не пролетало ни одного звука, словно она была дверью зала тайных совещаний. Раскинувшийся впереди на свежем воздухе широкий бассейн впитывал в себя любую чуждую природе ноту, оставляя над собой лишь пение насекомых и редкое уханье ночных птиц. На обнесённой еловой оградой территории зеленел кустарник, стелились мхи и роняли свои тяжелые листья в воду влаголюбивые папоротники. Жан сидел, опершись обоими плечами на очертивший бассейн каменный бордюр; его торс выдавался из воды по грудь. И хотя лицо его сквозь стоявший над источниками горячий туман казалось совершенно недвижимым, Армин точно мог сказать, что оно не выражало удивления, а, пожалуй, именно удивление Жан умел скрывать хуже всего. Флок не соврал. Армина ждали. Они не поздоровались: приветствие было знаком взаимного расположения, которое они и так умели выразить, проявлением приличия, в котором они не нуждались. Армин неуверенно ступил на ведущую к бассейну деревянную дорожку, сделал пару шагов, замешкался, обнаружив, что так и остался одет и без полотенца, и дернулся повернуть назад. — Не надо, — проговорил Жан. — Останься. Останься… так. — Так? — отозвался Армин его же словами. Безнадёжно улыбнулся и приподнял на Жана открытый пристальный взгляд, вынуждая того взять вину за всю абсурдность этой идеи на себя. Жан вернул этот взгляд и, повелительно приподняв подбородок, лишил его всяких сомнений. Армин сделал ещё несколько шагов и присел у деревянного выступа, опустив мыски сапог в бассейн. Даже сквозь толстую обувную кожу тепло воды ощущалось сразу, но оно почти обожгло, залившись в голени сапог и пропитав насквозь бурые холщовые брюки. Здесь, в самом начале схода, вода стояла Армину до середины бедра. Она хлюпала в подошвах с каждым движением, и Армин ощущал себя мальчишкой, нарочно промочившим ноги назло взрослым и ни капли в этом не раскаивающимся. Правда, из взрослых сейчас присутствовал только Жан, и он, судя по удовлетворённому взгляду сытого волка, ни капли не раскаивался тоже. Вот только по-настоящему сытых волков не бывает: им всё хочется наесться до следующей зимы. И Армин готов был это позволить. Выйдя почти к середине бассейна и почувствовав ногой дальше глубину, Армин остановился и нагнулся, чтобы сполоснуть руки и лицо. Его сальные светлые волосы уже взмокли от испарений, и кончики их налипли на лоб и открытые уши. Смытая трудовая грязь, не смешиваясь с водой, плавала на ней переливчатой плёнкой, а распаренное лицо ощутимо и приятно раскраснелось в щеках. Наслаждаясь умыванием, Армин не помнил ничего вокруг, кроме себя, но стоило ему выпрямиться, у него закружилась голова. Так кружится она у стоящих на высокой сцене театра молодых актёров, что не в состоянии охватить взглядом переполненный зрительный зал. Множество взглядов лелеют их, стискивают, раздевают, раздавливают, разрывают, растаскивают по кусочкам. На Армина падал всего один взгляд, но он делал всё это разом. А ещё — выжидал, ждал следующего акта, и это было настолько же невыносимо, насколько бывает трудно делать дело, зная, что можешь сделать его неправильно, но не получая ни от кого подсказок. В обычное время такой вызов раззадорил бы ум Армина, но не теперь. Теперь всё, что ему хотелось, это услышать — нет, не указание — а хоть слово, хоть звук, в которых он мог бы это указание прочесть. Но Жан молчал и топил его в своём взгляде, густом и ощутимом, как вода вокруг его облепленных намокшими брюками бёдер. Армину ничего не оставалось, кроме как расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Медленно, но верно петли освобождали пуговицы одну за другой. Рубашка нехотя ехала вниз, задевая полами водную гладь, а потом упала с одного плеча и замерла, местами всё ещё прилипшая к болящему после трудового дня телу. Ненароком подняв просящий взгляд на Жана, Армин не смог уже его отвести. Глаза Жана, тёмные, злые, колкие, прорезали рёбра острым клинком. Их строго высеченные, приподнятые вверх уголки заставляли младших по званию находить в них суровость, врагов — непоколебимость, друзей — серьёзность и решительность. Но Армин всегда искал не в них, а за ними. И поражался тому, что находил за внешней тяжестью и злостью этого взгляда преданное, пылкое и чуткое нечто, что не решался именовать, но в чём решался утонуть, доверяясь родной неизвестности. И сейчас в тени Жановых глаз он читал немой приказ, который он, замерев, отказался исполнять только за тем, чтобы заставить его наконец зазвучать вслух. — Зря стесняешься. Не нужно. Ты прекрасен, — хриплый голос Жана стелился по поверхности вместе с паром. — Снимай её. По спине Армина сбежали вниз мурашки — то ли от желанного голоса, то ли от приятного холода обнажения. Грязную рубашку он, неловко сложив, бросил на пышный папоротник. Зрители рукоплескали, но зал был пуст: никто не смотрел, кроме Жана. И впервые за всю свою жизнь — пусть и на секунду — Армин даже жалел об этом. Он мог бы придумать следующий шаг сам, но медлил нарочно: слишком большое наслаждение доставляла ему возможность слышать приказы Жана. Жан не умел просить или ласкаться, завуалированно намекать. Он умел только так — прямо, грубовато или никак иначе. Армина не влекло само по себе исполнение чужих распоряжений, но привлекал Жан, эти распоряжения отдающий. Решительный Жан, бескомпромиссный и оголяющий свои желания, будто клыки, перед ним. И за то, чтобы увидеть такого Жана, не было более достойной платы, чем исполнить, что он скажет. — Я очень хочу тебя, Армин, — Жан, вопреки смыслу его слов, произнёс это совершенно спокойно. Но противоречия здесь не было. Спокойствие это содержало уверенность в том, что Армину никуда не убежать ни от Жана, ни от его сегодняшних прихотей. Но разве Армин думал бежать? Его рельсы вели прямо, а задний ход он давать не умел. Единственным способом убежать для него когда-то в кадетской душевой было закрыть глаза, но сейчас делать этого не хотелось. Хотелось смотреть и — чтобы на него смотрели. Вода зажурчала и всколыхнулась, когда Армин пошёл вперёд. Непривычно было смотреть на Жана сверху вниз с высоты своего обычного роста. Ещё в кадетском корпусе Жан был одним из самых высоких и крепких парней, по одной внешности которого можно было сказать наверняка: он попадёт в десятку лучших своего выпуска. Так и вышло. Но с тех пор Жан изменился: вытянулся вверх, возмужал, и без того широкие плечи сделались ещё шире, насмешливо-раздраженный взгляд стал тяжелым и задумчивым, а колкие речи — продуманными. Прошлому горделивому Жану Кирштейну было с ним не сравниться. Тому Жану, что не верил в смысл отчаянной борьбы, думал о месте в военной полиции, не отвечал на письма матери и бегал за девчонками вроде Микасы из-за их миловидной внешности. Какая ирония, что теперь, в свои восемнадцать, Жан искал совсем другие качества не в ком-нибудь, а в лучшем друге той самой Микасы. И какая ирония, что, давно уже покупаясь не на внешность, всё равно называл его прекрасным. Опираясь мозолистыми ладонями на твёрдые плечи Жана, Армин прикрыл глаза и думал наклониться, как его остановили, схватив за запястье. — Стой, погоди, — мокрыми руками Жан взялся за его бёдра и проводил к каменному краю водоема. Стоило Армину устроиться на берегу, как Жан повернулся к нему: — Помоги мне снять эту чёртову штуку, она тебе не нужна, — и уверенно потянул на себя одну из штанин. Армин приподнялся, позволяя стягивать с себя наполовину мокрые, буксовавшие на икрах, брюки. Жан чуть подтянулся и припал губами к правой ноге Армина повыше щиколотки, уткнувшись кончиком большого прямого носа в едва видимые светлые волоски. Вторая нога своевольно легла Жану на плечо, и тот одобрительно фыркнул. — Флок сказал нам быть тихими, — зачем-то вполголоса сообщил Армин. — Флок здесь не приказывает, — отозвался Жан, не отрываясь от коленки Армина. И, будто желая доказать свою правоту, сдавил рукой одну из чужих щиколоток, потирая её сморщенным от влажности большим пальцем. Армин откинулся на локти и заскулил: он позволял Жану использовать его слабости. Такой разморенный, он откинул голову назад, пока Жан пробирался ласками к самой мякоти его бёдер, точно хищник, прогрызающий скелет жертвы на пути к самым лакомым её кусочкам. Вот только Армин не был ни жертвой, ни объектом сравнения. Его не оценивали — им наслаждались, как чем-то совершенно естественным и не подлежащем лишнему, нарочному изменению. Наслаждались и платили за это наслаждением. Что-то плеснуло в воде на другой стороне бассейна, и Армин вспомнил про незаконченное исследование аксолотлей. Прежде, наблюдая за живой природой, он был убеждён, что метаморфоз — непреложный закон, без которого непредставима жизнь. Что, не превратись куколка в бабочку, мир растрескается и рухнет. Он считал метаморфоз причиной, а тот оказался всего лишь следствием, путём, одним из путей, по которому жизнь может пойти или которого она может избежать, оставшись прежней, не перестраиваясь, но счастливо и результативно продолжаясь, рождая новую жизнь. Может быть, и он сам, Армин, никогда не нуждался в этих переменах, в некоей внешней перестройке, изменении роста и телосложения, для того, чтобы быть и оставаться собой. Его метаморфоз был изменением обратимым, добровольным, и этого выбора было для него достаточно: смотреть на мир с неизмеримой высоты Колосса или забываться в мощных и яростных руках Жана, так идеально сложившихся вокруг его тонкой фигурки, привлекая ближе. — Иди ко мне, — велит Жан, но приказный взгляд его снизу вверх сменяется молящим, и от этого разительного противоречия Армину покалывает кожу на плечах. Оставив нижнее бельё на цветущем берегу, Армин обвивает руками крепкую Жанову шею и позволяет опустить себя в горячую толщу воды, на которой колеблются льющиеся с неба звёзды. Горячий источник бурлит далеко под ними, ласковая теплота его вод расслабляет, и тело Армина, такое маленькое и удобное, будто вылепленное специально для объятий Жана, становится в руках своего мастера податливой глиной. У Армина внутри — вся покорность мира, всё его доверие, раскрывшееся только для Жана, впустившее Жана в себя и тесно сжавшее, чтобы не отпускать. Кругом — вода, бесконечная и властная, жадно забирающая себе каждый всхлип и стон, и единственная твердь, которую Армин чувствует — это Жан, переливы его каменно-твердого живота под истёртыми о паровозные рычаги руками. На лицо Жану падают пыльно-молочные пряди его теперь уже длинных волос, и на лицо Армина — тоже — когда они целуются. А стоит Армину оборвать поцелуй, он застаёт Жановы глаза непривычно широко раскрытыми, брови — воздетыми вверх, будто Жан видит самого бога. Но для Армина нет богов, и он знает, что Жан смотрит на него. А через минуту у Армина вздрагивают колени стиснутых вокруг Жана ног, ему закладывает уши, и он уже ничего не знает, откидываясь назад, падая в звёздные воды. Зрители аплодируют. Зал пуст. Метаморфоз отступает за ненадобностью, давая взрослой особи счастье идти своим путём — путём своей собственной эволюции.