Solitude

Дешевый кофе горчит, оставляя после себя тошнотворно-противный привкус. Торин кривится, окидывает сердитым взглядом пустую сахарницу, нахально подмигивающую ему позолоченной шишечкой, хлопает руками по неприлично-пустым карманам, вытаскивая пачку сигарет. Некогда ухоженные руки нервно разрывают полиэтиленовую упаковку и тянут отсыревшую никотиновую прелестницу прочь от сестер. «Кэмол» упрямится, и Торин дергает чуть сильнее, оставляя в пальцах часть сигареты. - Шлюха. Слово злобно-безвольно брошено в воздух, и пачка летит на гору мусора в углу. Торин привычно кричит, привычно сотрясает руганью пространство. Загрубевшие пальцы привычно-судорожно сжимают ворот рубашки, привычно тянут в сторону, хрупко-хриплый вдох привычно срывается с запекшихся губ. - Ненавижу. Оукеншильд шепчет это снова и снова, изо дня в день, словно это чувственно-резкое слово может изменить ситуацию. Словно может повернуть время вспять. Словно может восполнить нежданно возникшую пустоту где-то в груди, с режуще-сладким чувством, что переворачивает его изнутри, заставляя день ото дня мереть шагами комнату да кормить газетами всепонимающий огонь камина. Торин вновь тянет постыдно-сырую сигарету, механически зажигает, выдыхает сизо-графитовое колечко, растягиваемое случайным порывом воздуха. Оукеншильд щурится, злобно взмахивает рукой, но дым лишь игриво-танцующе складывается в тонкую фигуру. - Прочь. Надрывный крик надломленного человека эхом разносится по комнате, сизые голуби под окном испуганно взлетают вверх, неся на крыльях отзвуки пропащего существа. И Торину на секунду кажется, что птицы донесут его слова до пепельного блондина с перваншевыми глазами и легким изгибом стризовых губ Мечты обнадеживающе-разрушительно бьются о суровую гавань реальности. Все так же горчит дешевый кофе, рвется отсыревший «Кэмол», и кривится уголок стризовых губ на фотографии около камина.