but it calms me down

Пустая квартира. Потертые обои, сползающие со стен, пятна воды на потолке, перегоревшие лампочки, старая мебель, растрескавшаяся и темная; расшатанные крепления стола, трехногий стул. Пустая раковина. Ровные ряды винных бутылок у такого же пустого мусорного ведра. Голые окна — нет ни занавесок, ни штор; можно увидеть дома напротив, мерцающий желтый свет в чужих окнах, глубокую синеву сумеречного неба. Все будто под водой. Тихо. Очень тихо. Бруно проходит в спальню, не пытаясь включить свет. Там темнее и почти нет места — огромный шкаф у одной стены, двуспальная кровать у другой. Разворошенная постель, походя накрытая пледом в крупную синюю клетку, лежащая на полу подушка, пустая бутылка рядом с ней. Пахнет человеческими телами, потом и сексом, и когда Бруно пытается открыть окно, оно поддается не сразу — как давно его не открывали? Это нужно прекратить, думает Бруно, когда свежий воздух бьет его в лицо, и делает шаг назад. Так не может продолжаться. Проблема в том, что — может. Аббакио пьет вино как воду, но делает свою работу. Аббакио курит по полпачки в день, но делает свою работу. Аббакио два раза из трех возвращается из очередного бара с незнакомцем и выглядит наутро взъерошенным и усталым, со следами зубов на шее и плечах, с синяками на бедрах, запястьях, шее, но — делает свою работу. Бруно подходит к кровати, ведет пальцами по выщербинам и трещинам на изголовье; царапины и выбоины от кулаков, и следы от слишком крепко сжатых пальцев. Его не должно быть здесь. Ему не должно быть дело до того, как подчиненные проводят свободное время. Он не сиделка; он не должен... ничего не должен. Ничего из этого. Он закрывает окно и возвращается в коридор, и снова расстегивает молнию на двери. Аббакио не узнает, что он был здесь. Он не должен был приходить. Бруно обещает себе, что это последний раз. Конечно же, это ложь.