Неправильные

      У него всё по-правильному, всё, как положено. Если завтрак, то каша или омлет, если файв-о-клок, то чай с печенькой. Утром пробежка — вечером новости, пижамка и отбой в двадцать один ноль-ноль.       Я по утрам щи жру. И на обед. И на файв этот, вместе с клоком… У меня, кроме щей и кетчупа, сейчас вообще ничего нет. Но еда — это фигня. Мне просто готовить лень, а супа наварганил пять литров — и жизнь прекрасна. Но Костик, он по жизни слишком правильный, наверно, даже чересчур. Бегать каждое утро — это нормально вообще? Да-а кане-е-еш! Особенно по воскресеньям. А Костик бегает. Здоровье и всё такое… По этому поводу он зудеть может часами. Ещё про всякие энергетические потоки и чакры с пукрами.       Ну и конечно, воспитывать любил. Помню, как в детстве на даче зудел:       — Не говори с полным ртом! Не торопись! Убери дохлую жабу со стола! Возьми вилку в прав… не, в левую руку и бу-бу-бу…       А я, естесственно, нарочно чавкал и облизывал пальцы, ковырял в носу, а он закатывал глаза. Дохлая жаба не помогала, и я таскал в кармане мумию крысенка. Первый раз Костику стало плохо, за что я знатно по шее получил, и он ближе чем на десять метров ко мне больше не подходил.       А в свободное от занудства время Костик катался на велосипедике, по полдня пропадал в лесу, и на тумбочке у его кровати всегда стоял свежий веник разноцветных сорняков.       В общем и целом, это описание моего о-дядюшки — младшего отцового братца. Лет до десяти я называл его «дядя Костя», а потом перестал. Да какой он в жопу дядя? Это мой батя — дядя! Он на одном конце деревни матом пульнёт — на другом старички ещё неделю креститься будут. А Костик… Его словно самого из вазы с ромашками вытащили и оживили. Замороченный на всю башку и остальное, что к ней приложено.       Вот отсюда, наверно, и начать стоит, поскольку и башка, и всё, что к ней приложено, меня кобздец как заводят, и плевал я на все его режимы, расписания и файф-о-клоки.       Мне и раньше нравилось смотреть на него, когда он, не замечая, что за ним следят, увлечённо что-нибудь читал, и так интересно менялось выражение его лица. Или когда он на даче собирал свои цветочки и улыбался им, будто живым. Ресницы длинные и загнутые, и непослушная прядь волос всегда падала на лоб, и он, изящным движением, заправлял её за ухо.       На брата своего ни капли не был похож. Насколько отец уверенный по жизни и нахальный чувак, настолько Костик чувственная и одухотворённая личность. Меня тоже пытался приобщить к миру прекрасного, но быстро понял, что теряет время. Я в батю весь — от холки до копыт. Альфам, вроде нас, пища духовная по барабану, был бы хлеб насущный.       Но не так давно всё стало по-другому.       Началось с того, что целый год Костя провёл в Хуево-Кукуево, выхаживая какого-то престарелого десятиюродного родственничка, от которого вся родня отказалась. Как потом оказалось, там не только родня, но и все соседи съехали, поскольку родственничек был агрессивным маразматиком, и по уму место ему в психушке. Костик не мог бросить ебанутого. Стыдно ему, видите ли, перед людьми.       Чёртов дед сдох, когда у Костика белая прядь на виске появилась, и я теперь всё на свете проклинаю, что не приехал и не забрал, вместо этого смеясь над ним.       Год мы не виделись, и, когда Костик вернулся и мы приехали в гости к нему, — я прихуел. Изможденный, как из концлагеря, взгляд уставший и потухший, будто все жизненные соки сволочь-дед из него высосал. Пальцы тонкие и нервные всё время что-то тискали: то салфетку, то бахрому от диванной подушки, то пуговицы на рубашке. Больше всего захотелось прижать его к груди и не выпускать никогда.       — Хули мы не забрали его? — ругался я, когда ехали домой.       — Я звонил, чё, — оправдывался отец. — Он говорил, что всё в порядке. Омеги — они такие…       — А приехать ты не мог?       — А ты? — ввернул отец. — Чай, тоже не чужой.       В общем, стыдно обоим было, и мы с батей подарили ему поездку, и не куда-нибудь, а в Мексику — страну его мечты. В самолёт, правда, едва ли не силком запихивали, но я знаю, что он был счастлив. Будет дышать воздухом ацтекских развалин и вкушать местную шаурму на ступенях древних пирамид.

***

      Вернулся Костик загоревшим и поправившимся, и всё началось по-старому:       — Руки не помыл… Почему такой лохматый… Опять без зонта приехал…       Мне и теперь на его бубнёж было насрать с высокой колокольни, но не плевать было на самого Костика. Я припирался в гости едва ли не каждый день, лопал чимичанги, которые Костик теперь готовил, слушал нескончаемые рассказы о Тескатлипоке Кукулькановиче и не уставал им любоваться.       Нравилось глядеть на его длинные пальцы и ключицы… На завитки волос на тонкой шее и серебристую прядь на виске… Сводили с ума его высокие скулы и нежный рот…       Он, как фарфоровая статуэтка из тех, что пылятся у о-па в шкафу. Там целый арсенал принцев и пастушков, и все они с лицом и телом Костика.       Теперь я привозил ему подарки и звал прошвырнуться. Костя заметно удивлялся и соглашался. Таскал меня по музеям и выставкам и балаболил без конца. Оказалось, Костик умеет интересно рассказывать, а я хорош в роли слушателя. Я, в свою очередь, водил его по ресторанам и клубам, и, не зная, что ещё сделать приятного, даже предлагал полы помыть, на что Костик округлял глаза и пожимал плечами:       — Ну… Если тебе хочется…       Хочется… Мне хотелось лечь с ним в постель. Да, да! Сорвать одежду и затащить под одеяло своего родного дядюшку, который к тому же старше меня на добрых двенадцать лет. Ради такого я весь подъезд бы вылизал.       Стоит отдать ему должное — в свои тридцать пять он выглядел моим ровесником. Меня, как раз наоборот, в шестнадцать уже в бар без документов запросто пропускали.       Ночью, после дрочки, меня мучила совесть, что мастурбирую на родного дядю, и порой до утра матерился со своим внутренним голосом. Он, падла, любой спор у меня выигрывал. Но, видя Костика вновь, посылал совесть на хуй.       Я не поленился потащиться на дачу и полдня рылся в чулане и на чердаке, пока не нашёл облезлого плюшевого льва, отсыревшего и вонючего, и брелок, что тыщу лет назад Костик мне подарил. Брелок теперь болтался на ключах, а отстиранный лев жил в машине, на заднем сиденье. Словом, я сам вёл себя, как сопливый, влюблённый омежка.       Костик, увидев игрушку, поморщился и спросил, где я нашёл такую дрянь.       — Ты мне дарил…       К разочарованию, он не расчувствовался, а только закатил в излюбленной манере глаза и просил его не позорить.       А ещё он стал догадываться. Каким бы блаженным Костя ни был, трудно было не понять, когда тебе начинают дарить цветы и пытаются приобнять. Сначала он млел, прижимал руки к сердцу, а потом стал хмуриться и, наконец, выдавил:       — Серёжа, ты не должен… Цветы дарить нужно омеге.       — А ты кто?       — Своему омеге, — поправился Костя. — Я ведь твой дядя, и я…       И тогда я ляпнул:       — А мне кроме тебя никто не нужен!       Надо было Костино лицо видеть. Побелел, словно чудовище увидел, глаза сразу стали на пол-лица, а сам попятился из комнаты. Он даже здесь отличился. Любой из моих знакомых омежек в первую очередь засмеялся бы и не поверил, а Костик поверил. Сразу. Может, мой взгляд был красноречивей признаний. Может, мои жадные лапы, которыми я его держал, боясь выпустить, значили больше, чем любовные объятия. И он без остановки твердил одно и тоже:       — Серёжа, ты не должен, ты не должен…       — При чём здесь «должен»? Ты не видишь разве?       — Я видел, — шептал Костик. — Я же не дурак, я давно заметил… Мне не надо было тебя пускать сюда.       — Дверь бы сломал.       — Я уеду…       Вот тут мне стало страшно. У таких принципиальных омежек если что-то на уме, то пиши пропало. Возьмёт и уедет.       — Я тоже уеду. С тобой.       — Серёжа! — взмолился он. — Нельзя же так! Мы родственники!       И тут до меня дошло:       — То есть тебя только это смущает?       Костик запнулся на полуслове. Веерами-ресницами своими похлопал и, вдруг вскрикнув, ретировался в ванную. Я сидел под дверью час, слушая тихие всхлипы, и, поняв, что он не откроет, встал. Потопал и хлопнул дверью, а сам тихо вернулся назад. Замок щёлкнул, Костик высунулся… и попал в мои объятия. Взвизгнул с перепугу, не разобравшись, а потом начал вырываться.       Разве я выпущу? На руках я отнёс Костика в комнату и ещё час слушал невнятные бормотания. В конце концов надоело, и я легонько встряхнул его:       — Ты честно скажи: я тебе нравлюсь?       — Да, — просто ответил дядя. — Ты такой большой и сильный. Когда дотрагиваешься, у меня мурашки бегут. И когда просто смотришь — всё внутри переворачивается. Разве кто-нибудь на меня смотрел с таким обожанием? Мне так стыдно, Серёжа, если бы ты знал.       — А я дрочу на твою фотку! — ляпнул я. — Каждую ночь!       Костик вспыхнул и пробормотал:       — Фу, Серёжа — это же неприлично!       — Зато приятно.       Он покраснел так, что шея и уши запылали. Премиленькие ушки и чудная шейка, на которой я так мечтаю оставить свою метку. И я уже потянулся, когда Костик опомнился:       — Боже, о чём я говорю! Ты будто не понимаешь всего ужаса. Мы кровные родственники, и об этом даже думать нельзя!       — Ну уж думать мне точно никто не запретит. И хотеть тебя.       — Это порочная страсть. Когда ты найдëшь себе хорошего мальчика…       — Я никогда не найду себе хорошего мальчика, — перебил я. — Потому что уже нашёл. И я прошу, не надо мне зудеть о грехе, родстве, возрасте и прочей фигне. Ты мой. Ты всегда был моим.       Костик тоскливо вздохнул:       — А люди? А родители твои? Кирилл меня убьёт…

***

      Да, батя едва не убил меня. Врезать не получилось, поскольку и морально, и физически я подготовился. Но нет худа без добра — сколько интересных и новых слов я узнал. Слушал его молча, и только когда разошедшийся не в меру отец пообещал Костика убить, я сжал в руке стакан так, что он лопнул. Боли я не почувствовал.       — Тронешь его, и я убью тебя.       Мы никогда с батей не ругались. В детстве давал люлей, но всегда за дело, а после, так, фыркали, бывало, да тут же забывали. Сейчас он распалялся не по-детски, с гневным испугом глядел то на кровь, что текла между пальцами, то на моё лицо.       — Да ты рехнулся! Из-за кого? Из-за Коськи? Он опоил тебя, что ли, чем?       — У них давно уже, — тихо сказал о-па. — Ходит весь, аж сияет.       Он спокойно подошёл ко мне и, разжав мою ладонь, стал вытаскивать осколки. Отец опять завёлся:       — Да я… Да я…       — Да ничего ты не сделаешь, — махнул рукой о-па. — Он в тебя весь — такой же упрямый. Ты забыл, Кир, как меня с собственной свадьбы украл?       — И правильно сделал. Где бы ты сейчас был?       — Может, и он правильно делает?       — С Коськой? — заревел отец. — А кто у них родится, ты представляешь?       О-па дёрнул плечом:       — Суррогатные отцы существуют. И вообще… Ты так боялся, что Косте урод попадётся. Сколько говорил, что чудик… А того аферюгу помнишь? Костик чуть без квартиры не остался. Теперь можешь не волноваться. За нашим он точно, как за каменной стеной.       Батя схватился за голову и заметался по квартире, время от времени тихо бубня:       — Ну, Коська… Ну, Коська. Тихоня, бля! Уделал так уделал.       Я уже не слушал. Протянув руку о-па, чтоб перебинтовал, я с улыбкой вспоминал, как мы с Костиком целовались. Он порывался задёрнуть занавески, погасить свет и, если бы мог, то и глаза бы мне завязал. А я хотел видеть его всего, каждый сантиметр его тела. Шторы он всё же задёрнул, и в полумраке его попа, защищённая от солнца плавками, казалось, светилась в темноте. Хрупкие косточки, нежная кожа и бледные пятнышки сосков. Узенький, словно девственник, и морщился, как в первый раз. Я чуть с ума не сошёл, пока его готовил, пока медленно входил, а стоило Костику чуть-чуть сжать бёдра — тут же кончил…       Костик трогал шею и метку, а я даже не осознал, как ставил её. Я потянулся и виновато потерся носом о плечо.       — Больно?       Костик вздохнул:       — Страшно, Серёж. Неправильно всё это.       — Ну, неправильно, что ж… А много правильного на свете? Правильно, что самый красивый омега на свете один живёт? Что я, как последний дурак, столько времени даром терял? Ты мне лучше скажи… А ты на меня дрочил?       Костик зарылся в подушку.       — Серёж!       — Да, да, я в курсе, что это неприлично. Дрочил?       — Да, — простонал он в подушку.       — Ну вот, — я притянул его к себе. — Опять плачешь?       У него затряслись плечи, и я вдруг понял, что Костик смеётся.       — Я купил эту штуку… Ну, розовую, из силикона. Сереженькой называл.

*Эпилог*

      Отец был уверен, что это ненадолго, мол, слишком мы разные, на что о-па заявил, что противоположности притягиваются, и велел к нам не лезть. На меня батя, конечно, обиделся. Долго не мог забыть, как я его убить обещал. Простил через два месяца, и то благодаря Костику. О чём они говорили, я не знаю — заперлись на кухне, но вышли улыбаясь.       При родителях Костя до себя даже дотрагиваться не разрешал, даже когда расписались. Стеснялся жутко, думал, что родители осуждают втихаря. Сидел всегда прямо, ну как примерный ученик на уроке. Я щупал под столом его коленку, а Костик нервно отпихивал руку и тайком делал страшные глаза.       Зато, когда оставались одни, всё уже было по-другому… И пускай он оставался верен себе и бубнил, что нельзя хватать картошку со сковородки пальцами, и возмущался, что я в трусах по дому хожу… Тогда я просто трусы снимаю…