Прыжок

Когда боль притупилась, Бруно думал о том, чем все это было. Прошутто как-то сказал, что это был сон, видение, окутанное зыбкой мглой нереальности. И оттого еще более прекрасное. Они позволили себе поддаться, упасть в объятия чувства, которому не было места в их жизнях. Хрупкое, как первый лед, оно не выдержало бы и одного-единственного удара реальности. Они оба понимали это. Черт, о чем они вообще думали?.. Бруно думал, что они похожи друг на друга. Преступный мир был тихой заводью, и каждый из них был хищной рыбой — притаившейся в иле, ожидающей своего часа в тени качающихся на волнах водорослей. Они знали правила, играли по ним и не жаловались. Все для них сложилось не так уж плохо. Очень даже неплохо... Но этого было недостаточно. Бруно этого было мало. Его душе было тесно в темном мире. Он делал, что мог, для своей команды, но это не меняло общей картины. Не убирало из нее что-то большое, темное и мерзкое, скрывающееся в сером тумане их будней, наполненных рутиной. Не добавляло света в тьму, в которой все они барахтались, как слепые котята, возомнившие себя хищными рыбами с яркими плавниками и острыми зубами. Иногда он смотрел на себя в зеркало, и взглядом с ним встречалась лишь тень. Он ненавидел себя за бессилие изменить что-то. А когда ты ненавидишь себя за бессилие, обычно происходят две вещи. Либо ты находишь возможность что-то менять. Либо находишь себе отдушину, которая помогает переносить собственную ничтожность. Он не знал, беспокоило ли что-либо из перечисленного Прошутто. Они никогда не говорили об этом. Но Бруно чувствовал в нем ту же закатанную в асфальт гордость, нравственность, выходящую за рамки жесткого свода преступных правил и законов, соблюдение которых обеспечивало тебе уважение окружающих. Хорошо замаскированное отторжение беспрекословного подчинения — мафии, боссу, кодексу чести гангстера, общепринятым представлениям о дозволенном. Глубоко спрятанную жажду свободы от оков мира, где ты не мог иметь что-то чересчур личное и дорогое. Потому что это непременно у тебя отнимут. О, они сопротивлялись. Покрытые пылью и ржавчиной представления о силе, власти, мужественности трещали по швам, пока они пытались втиснуть себя в тесную могилу иерархичных отношений. Было много кривых усмешек и двусмысленных шуточек на тему гомоэротизма. Много напряжения, которое выплескивалось в стычки на пустом месте. Воротники рубашек трещали по швам, разбитые в кровь костяшки неприятно саднили. После очередной драки верхний коренной зуб Бруно начал шататься, Прошутто злобно скалился на него, кривя залитые кровью губы. И тогда Бруно предложил сделать уже с этим хоть что-нибудь. Если это уберет долбанное напряжение, он готов даже потрахаться, и уже плевать, где он будет - сверху или снизу. Если бы Прошутто ухмыльнулся и сказал что-нибудь пошлое, если бы выказал готовность воспользоваться его "слабостью", Бруно чувствовал бы себя паршиво, но все на этом и закончилось бы. Вместо этого Прошутто подошел к нему, его глаза оказались ближе, чем когда-либо. Словно он хотел убедиться, что Бруно не шутит и не сошел с ума. Его взгляд спрашивал: "Ты что, черт возьми, серьезно?" — и Бруно не отвел свой. В ярко-голубых глазах напротив был вызов, интерес и немного паники, и совсем не было жестокой насмешки и превосходства, которые он и боялся, и надеялся там увидеть. Надеялся получить локтем в зубы, услышать "пидор сраный", выдернуть чеку, взорваться наконец и бить, бить, бить — кулаками прямо в ненавистное лицо, которое не дает ему покоя по ночам. Вечером он бы напился в компании Леоне и, пока не закончатся их с Прошутто общие дела на благо Пассионе, не чувствовал бы ничего, кроме ледяного презрения и знакомого разочарования. Но Прошутто не разочаровал. Слегка расслабил напряженные плечи и, кашлянув, сказал, что такое бывает. Что это не редкость. Люди делают это чаще, чем готовы признаться. Что Бруно прав — им стоит что-то сделать с этим или вообще прекратить совместную работу. Что он не будет с ним трахаться. Поцелуй. Один. Затем вся эта блажь испарится, и они перестанут вести себя как безмозглые подростки. После чего он развернулся и вышел из комнаты. Зашумела вода. Слегка обалдевший Бруно с минуту стоял на месте, как вкопанный. Он не ожидал, что все так повернется, и понятия не имел, что теперь делать. Прошутто вышел из ванной и сел на убранную кровать, которой никто никогда не пользовался, — каждый раз они останавливались в отеле буквально на пару часов. Лицо его было чистым, и Бруно подумал, что ему тоже стоило бы помыть руки, на которых остались капли чужой крови. Но Прошутто вопросительно посмотрел на него, и Бруно подумал, что пора перестать стоять на месте, как идиот. Ему удалось скрыть дрожь в коленях, но совладать со смущением, от которого собственное лицо казалось пылающим пеклом, вряд ли получилось бы. Когда Бруно сел рядом с Прошутто, тот спрятал взгляд за своими невозможно длинными ресницами, и этот факт немало грел душу. Не ему одному хотелось провалиться сквозь землю... Это было ужасно неловко. Это было настолько чертовски неловко, что Бруно в самую первую секунду готов был вскочить и сбежать из номера, как мальчишка. И вместе с тем это было... интригующе, завораживающе. Это было чем-то, чему пока еще не находилось названия в его системе координат. Дыхание сбивалось от того, как он сжимал напряженное под тканью одежды плечо, но за этим не следовал удар кулаком по морде. Прошутто выдохнул воздух через нос, словно и правда сдерживался, и наклонил голову. Будто пропускал ощущения через себя, чтобы понять, нравятся они ему или нет. Затем поднял руку и медленно и нерешительно — словно его в любой момент могло ударить током — провел ладонью по волосам Бруно. Его кожа пахла мылом. По спине прошла крупная дрожь, которая была очень далека от того, что называют дрожью от отвращения. "Давно хотел знать, какие они на ощупь". Пальцы зарылись в прямые темные пряди, коснулись горящего огнем уха — Бруно вдруг осознал, что забыл дышать. Вдох получился прерывистым, словно он вынырнул на поверхность с большой глубины. Он слишком очевидно волнуется, ситуация слишком непривычна для человека, для которого контроль чувств стал буквально одним из важнейших условий выживания. Иначе нельзя. Ты буквально срастаешься со своим непробиваемым образом, начинаешь верить, что это и есть настоящий ты. Толстая шкура, в которой чувствуешь себя уверенно. Ситуации вроде сегодняшней случаются слишком редко, чтобы можно было проверить, правда ли это. Но когда они случаются, ты понимаешь, что весь твой образ — наглая ложь. Для того, чтобы поцеловать другого мужчину, не требуется владеть эмоциями. Для этого требуется их выражать. И Бруно понятия не имел, как это делать. Ему было бы проще, если бы они начали с грубости, если бы Прошутто задал такой тон. Если бы он сам играл по знакомым нотам. Но прикосновения чужой руки не были властными, не причиняли боль. Все шло не по сценарию, и Бруно вдруг почувствовал, что может позволить и себе совершить кощунство, и не будет наказан за это. Никто не будет наказан. Он провел ладонью по ткани пиджака, от плеча к острым лопаткам, а затем к шее — под кожей горла задвигался острый кадык. Бруно решился поднять глаза, и это было не самой разумной идеей. Прошутто выглядел растерянным, его рука замерла в волосах Бруно, когда их взгляды встретились, и на секунду Бруно подумал, что сейчас все закончится. Он замер, но его рука будто бы двигалась сама по себе — так бывает, когда ты стоишь на краю крыши, и инстинкт самосохранения заставляет тебя сделать шаг назад, но что-то внутри толкает вперед. Он привлек Прошутто ближе, так близко, что чувствовал кожей лица тепло чужой кожи, хотя и не касался ее. Чувствовал, как его щеку щекочут дрожащие ресницы. Закрыл глаза и вдохнул тепло с ароматом дорогой ткани, парфюма и табака, вдохнул полной грудью после недель, когда оно лишь дразнило и распаляло его, ускользая. "Давно хотел знать, как ты пахнешь". Пальцы Прошутто глубже зарылись в его волосы, золотая заколка со звоном упала на пол, и этот звук словно послужил им двоим сигналом. Они придвинулись ближе, обдавая губы друг друга прерывистым дыханием. Бруно ощущал сладкое бессилие перед уносящим его потоком, где не хотелось рассуждать и мыслить, но перед самым прыжком с крыши он услышал, как Прошутто сказал: "Лучше нам обоим закрыть глаза". Это была хорошая идея.