This hurts

Night falls In the dream You are falling As dark lightens

Ночь падает на остров Парадис. Флок падает за ней на старый затасканный матрас и пытается отдышаться. Рядом с ним сворачивается рогаликом чужое маленькое тело. Флок ухмыляется, переваливается набок к нему и шепчет Армину прямо на ухо: — Поверь, мне от этого куда больнее, чем тебе будет за всю твою жизнь. Он не соображает, что несёт. Он не помнит, когда это началось. Серьёзно, не помнит. Дай Флоку временной отрезок, и он не смог бы указать на нём точку отсчёта этого. «Этого» — ну, того самого, кувыркушек, потрахушек, интрижки, вот этого вот всего, как ни назови. Зато, когда Армин начал его бесить, Флок сказать может. Бывают такие дни, когда раздражает буквально каждая пылинка. У Флока был как раз один из тех самых дней: хотелось орать, на всех огрызаться, долго сетовать на жизнь и пинать столы в общей кухне. Вместо этого приходилось только скрипеть зубами и смотреть в опустевшую тарелку, на которую Флок, кстати, тоже злился. Так злился, что поднял глаза, случайно повстречался ими с Армином за два стола от него, посмотрел нарочно самым злым из своих взглядов. А сучий Арлерт не то, что глаз не отвёл — смотрел как-то снисходительно, с нечитаемой на губах, но сквозящей во взгляде улыбкой. Раздражение поднялось столбом в душе Флока ещё пуще. Что, трудно было среагировать более предсказуемо? Попался же под горячую руку… Флок помнит, как вытащил Арлерта в коридор. А тот, будто не видел, что из ноздрей Флока аж пар идёт, пошёл преспокойно, ничего не спросив, чем ещё больше вывел Флока из себя. Флок бы сейчас не мог сказать, что изначально собирался тогда сделать. Врезать? Ну, это перебор. Послать на конский хер и обругать? Уже более вероятно. Только на самом деле неважно, потому что вместо всего этого Флок укусил Арлерта за губу, а потом и вовсе к нему присосался, зло лапая то за бёдра, то за задницу одной рукой, а второй — выкручивая тому руки. Флока трясло. И затрясло ещё больше, когда Армин не воспротивился. Он не вырывался, не кричал, не просил, не ругал. И только когда Флок почти верил в свой исключительный успех и освобождал ему руки, Арлерт принимался его отодвигать, сбрасывать с себя его загребущие пальцы. А потом, когда Флок снова стискивал его тонкие запястья одной рукой, опять играл в паиньку. Это. Бесило. До. Физической. Боли. Армин не хотел его, просто потому что не мог его хотеть. Просто потому что люди обычно не хотят Флока. Не хотел, но не сопротивлялся, и Флок находил в этом издёвку. Будто Арлерт дразнился, будто говорил, мол, зачем мне сопротивляться, если тебе всё равно слабо зайти дальше. Флок зашёл дальше. Он бы даже сказал, глубже. Так глубоко, что едва хер не сломал — первое время никак не мог приноровиться, под каким углом входить. Нечасто ему приходилось трахать кого-либо в задницу (никогда). Со временем начало получаться. Со временем даже стало нравиться, стало приятно. По крайней мере, Флоку. Армину — а хер его знает, нравилось или нет. Одно Флок знал точно: Армину было больно. Было, потому что, а как может не быть, когда в твой такой узкий анус пихают нечто раза в три его толще, и оно туда едва-едва лезет? Армин всхлипывал в подушку, когда не было подушки — в локоть. Значит, больно, думал Флок. Но что он, чёрт подери, мог поделать? Физиологию он был исправить не в силах, боль заглушить — не в состоянии. Не трахать Армина? Так вот же он, не сопротивляется, лежит покорно, оттопырив свою умопомрачительную молочную жопу, которую Флок не променял бы ни на одну пизду, и даже слова возражения не скажет. Не хотел бы — сказал бы, ушёл бы, врезал бы. Флок был в этом уверен. Его версия проверки не требовала. Oh, God I'm beautiful Oh, God I'm wonderful I'm marvelous, intelligent So why doesn't that make me feel better? Сказать по правде, Флок иногда задумывался. Если Армину больно, и если он не хочет Флока — потому что ну не может он его хотеть! — то почему позволяет заваливать себя, когда Флоку только заблагорассудится? Где-то здесь закралась ошибка в исходных данных. Флок часто искал её, отдыхая после неистовой ебли с Армином на сеновале, потирая исколотые и ободранные сеном колени и локти. И нашёл. Может быть, Армин всё же хочет? Но тогда получается, он всегда хотел, ещё до того, как Флок к нему впервые пристал. Иначе зачем бы он тогда согласился? О, чёрт, думал Флок, это же значит, что я ничего такой? А потом возражал себе, нет, «ничего» — это так, на один раз, а он ради меня боль терпит. Значит, я, получается, охуенный. Охуенный и просто прекрасный. Может быть, любая кукла сдохла бы от счастья, прижми я её к стенке после отбоя. Проверять это я, конечно, не буду. К чёрту их, этих кукол. Их обхаживать надо. А вот он, Армин, уже обхоженный. А вот я — охуенный и волшебный. Но почему, блядь, почему это не делает меня ни капли счастливее? Армин его хотел — это стало в картине мира Флока доказанной теоремой, фундаментальным условием, при котором можно было валить этого стройного, холёного умницу где угодно и когда угодно, ожидая, что он не откажет, и сразу, без подготовки втрахивать во всё, что угодно, кайфуя до седьмого пота. А потом гладить по взмокшей голове, успокаивать и шептать, что ему, Флоку, уж всяко больнее. И это была не ложь — Флок лгать вообще не умел. This hurts me more than It will ever hurt you Ему было больно каждый раз, когда он мучил Армина, оттягивал ему волосы, душил и раздавливал дробящими толчками. Больно от мысли, что Армину больно, — и одновременно хорошо от этой мысли. Только так он чувствовал себя по-настоящему живым, только слыша странные слабые звуки из Арминова горла, хотел по-настоящему его приласкать. Сердце кровью обливалось, ком стоял в горле, но ничто больше не имело значения, на этом свет клином сходился — на том, что можно было подойти к читающему Армину, сжать ему бедро, хапнуть за руку и беспрепятственно утянуть в любом направлении. Обладание Армином, контроль над ним делали Флока лучше. Нет, правда. Бывают такие дни, когда раздражает буквально каждая пылинка. У Флока таких дней становилось всё меньше. Он со всеми здоровался, мастерски отдавал честь, сам вызывался помогать девчонкам в тяжёлых нарядах. Потому что, оставляя на тонкой лежанке изведённое тело в красных собственнических засосах и со спермой, текущей между ног, Флок чувствовал себя слишком виноватым, чтобы делать что-то плохо. Мир нужно было уравновесить, сделать лучше. И он делал, как умел. (Controlling you makes me better) Грудь щекотало трепетом первой влюблённости, когда Флок обдирал цветы жасмина и нёс Армину на прикроватный столик. Эти цветы были миром, самым значимым подарком, будто Флок вырвал их из собственного сердца. Поэтому, когда дрожащее тело Армина выгибалось под ним, прижатое к матрасу животом вперёд, Флок брал Арлерта за волосы и с усилием поворачивал его бошку так, чтобы он смотрел на цветы до самой кульминации. В этот раз Флок, кажется, перестарался. По плечу Арлерта стекала от его укуса длинная струйка вязкой крови, а он сам всё кашлял, держась за горло. Флок тогда слишком сильно сдавил ему глотку, вжал кадык почти внутрь, и Армин, вопреки обыкновению, даже пытался сбросить со своей шеи чужую руку, но силёнок не хватило. This will hurt you This will help me Help me hurt you! «Разве я виноват?» — думал Флок. Конечно, нет, всё было честно. Флок и сам в те же секунды задерживал дыхание — так оргазмы били его гораздо ярче. Он и сам мечтал, чтобы кто-нибудь в такой миг подошёл сзади и хорошенько придушил, но — увы. Поэтому свои желания он исполнял на Армине, дарил ему самую сладкую боль, о которой сам мог только мечтать. Это поможет ему. Это поможет мне, поможет мне сделать тебе больно, солнце. Oh, God I can't exist I need someone meaningless To justify my existence Fucking you will keep me alive Укус на Армине зажил быстро — шифтерская регенерация была отличной штукой всё-таки. Но почему же Флок видел себя в его глазах таким виноватым? В больших, синих, круглых-круглых глазах, смотревших на него безо всякого стыда, с девственной мудростью, которая просто не имела права принадлежать тому, кого только что кверху задницей сношали в подсобке. И, о чёрт, огонёк этой вины обжаривал горло, боль стала столь резкой, что Флоку сделалось жаль себя. Он икнул и встал, глядя на Армина сверху вниз. Зачем-то напомнил себе, что это ОН здесь держит всё под контролем, что Армин здесь, чтобы делать, как ОН хочет. Напомнил, но почувствовал себя настолько при этом ничтожным, что больше не мог существовать. Ему нужно было хоть что-нибудь, ещё хоть что-нибудь, незначительная ниточка, чтобы оправдать своё существование. — Армин, — сказал он и сдвинул рыжие брови, — я что-то неважно себя чувствую. Армин поднял на Флока бездонные глаза, и Флок ощутил, как много стало присутствия Арлерта в комнате. Оно душило, и теперь задыхаться стало проще. Армин молчал, лежал на койке, по-хозяйски расслабленно раскинувшись, и Флоку впервые за всё это время показалось, что хозяин здесь не он. Флок хотел шлёпнуться на кровать рядом с Арлертом, но лишь робко опустил голую задницу на край у Арминовой ноги. Армин не подвинулся. Чёрта с два я опущусь до того, чтобы просить эту суку, думал Флок. А потом Армин сказал: — Дай воды. Флок вскочил словно ошпаренный, и налил из кувшина в жестяную кружку. Машинально, будто всё это время ждал повеления. Его затрясло от отвращения к себе. Он тогда подумал, что, наверное, можно сделать поблажку, раз сам разошёлся слишком сильно. Следующую неделю к Армину он не прикасался. Бывают такие дни, когда раздражает буквально каждая пылинка. Флока не раздражало ничего — эмоции как обрубили, и он был не уверен, что ещё существует. По утрам и вечерам он встречался с Армином на построении, на учениях и обедах-ужинах, здоровался нарочито громко. Армин отвечал ему ровно, смотрел глубокими непонятными глазами, в которых читалось отстранённое «И что дальше?». Он всегда так смотрел — будто бы был лишь зрителем в спектакле, в котором ему же отвели главную роль. И улыбался Флоку так, как улыбаются люди, которых сейчас вырвет. Тогда Флок подумал, что Армин его ненавидит. Но что он мог поделать? Армин может ненавидеть хоть десять раз — и его, и кого угодно ещё, а для Флока на кону — жизнь. Трахать Армина нужно ему так же, как есть или пить. Без этого болит живот, а яйца ноют, словно их оттягивают вниз гирей. Флок злится, кричит что-то про проклятых врагов за морем, как их всех порубит. Его горячо поддерживают, ему хлопают. Даже Эрен одобрительно кивает его бескомпромиссной решимости, а Эрена Флок любит. Любит его непримиримую готовность сражаться, его свободолюбие и безжалостность к противникам. Любит, но не может всё это трахнуть, поэтому ведёт Армина за сарай. Там уже давно готова подстилка. Лежанок и матрасов Флок попрятал по лагерю столько, что, кажется, где угодно теперь упасть можно, лишь бы место уединённое было. А даже если застукают, поймут — все же живые люди. Да и Флоку это жизненно, фундаментально необходимо — Армин необходим, иначе у него руки трясутся. Видишь, Армин, мне больнее, мне хуже, чем тебе. Знаю, больно, но я чувствую себя сильнее, когда тебя трахаю, лучше, чудеснее, когда тебя трахаю, у меня сердце разрывается, когда тебя трахаю, ком в горле стоит, пока не кончу, и это жизненно важно, как воздух. Настолько, что я почти плачу, кусаю губы, а ты вдруг подо мною так стонешь, как никогда прежде, что я пугаюсь и с дрожью кончаю, так и не добравшись до того пика удовольствия, до которого хотел себя домучить. Но стоны у тебя какие-то не болезненные совсем, Армин, ты в порядке, я что-то не то сделал, Армин? Я думал, у нас всё хорошо, Армин. Стоп, что? Что улыбаешься? Что, тебе всё это, хочешь сказать, ещё и нравится? Мне всё это время было больно, а тебе нравится?! — Флок, я разве когда-нибудь говорил, что мне не нравится, как ты меня трахаешь?