Шанс

      Кто только не становится заложником своих привычек? Если отличаешься наблюдательностью и умением сложить дважды два, ты всегда можешь узнать о противнике или союзнике немало интересных вещей. Но когда жизнь твоя часто зависит от тех или иных личностей, преследуемых законом, наличие определённых привычек, а также неумение их прятать становится чревато. Камуи никогда не хотел быть зависим от чего бы то ни было, но некоторые житейские мелочи он не считает совсем уж зазорными.       Он привык вскакивать под шум сирены на корабле, возвещавшей о вторжении чужака, либо внезапном нападении. Это почти всегда обещает ему веселье. Привык к небритой физиономии Абуто и его жалобам, звучащим из уст матёрого ято скорее как присказка, чем недовольство. Привык к тому, что на плечи его ложится всё больше забот, а члены команды чаще полагаются на него, даже если зовут его затеи рисковыми. Привык, что, несмотря на это, его всё равно называют дураком. Привык к частым схваткам и тому, что не всегда можно выиграть лишь силой. А ещё он привык, что теперь есть место, где его ждут, где залечат раны и уймут боль. Как нелепо, наверно, что то самое место олицетворяет собой слабая человеческая девушка с нежными руками и мягкой улыбкой. Он привык и не считал это лишним. Возможно, он просто стал слишком жадным до всех этих вещей. Но ведь должно хоть что-то в этом мире оставаться неизменным. Пусть даже он потеряет руку или ногу, проиграет битву или не убережёт весь свой флот, он всё ещё знает, что это не лишит его расположения Соё или её тёплых слов «всё хорошо», «всё наладится, отдохни», «главное, что ты вернулся». Простая мысль об этом наполняет его странным чувством самодостаточности. Он точно какой-то безумец, нашедший дорогое сокровище и не желавший с ним расставаться. И сокровище то непростое, оно не прячется от солнца, сверкает таинственно, а ещё — само просится в руки.       Камуи сам не в состоянии объяснить, как так вышло, что первая ночь, проведённая Соё на его корабле, — полностью её задумка. Он не знает, чем думал, почему поддался уговорам. Оба они, должно быть, были немного опьянены. Дурманом ночи, цветущей сливой, фейерверками, словами и улыбками. Это делало их сумасшедшими и слишком смелыми. И Камуи тогда мог, наверно, придумать тысячу причин, почему же ему так нужно — до дрожи во всём его существе — забрать её с праздника, унести как можно дальше, скрыться от всех. Она улыбалась отчаянно, она тоже хотела сбежать.       Камуи помнит, как её колдовские зелёные глаза смотрели на него в ту ночь на корабле. В сущности, он не верит в чары, но в тот момент готов был поклясться, что его приворожили.       Утро, как это часто бывает, смывает остатки эйфории и захватившего Камуи безумия. Когда он переворачивается на койке, всё ещё тёплой впервые за долгие месяцы, то с сожалением думает о том, какие беды навлечёт на Соё эта неосторожность.       Это вызывает в нём странную тревогу, но почти сразу её место занимает холодный анализ ситуации. Что он должен сделать? Как поступить? Он ведь умеет выживать. И охотиться тоже.       И действия его подобно цепной реакции приводят к тому, что, хочет он того или нет, затеянная им игра начинается — в космосе раздаются взрывы и рушатся корабли, — а отступить он уже не может. Это отнимает силы и время. Время, которое так необходимо ему теперь, когда здоровье Соё неожиданно пошатнулось.       Никогда он не хотел стать похожим на отца, но у судьбы чертовски-отвратительное чувство юмора. Камуи тоже не может быть рядом с той, которая нуждается в нём больше всего на свете. И корабль тогда становится для него тесной клеткой.       Когда ему удаётся вырваться, он часто застаёт её слишком уставшей и как будто ещё более бледной, чем раньше. Соё по-прежнему старается поддерживать прежний ритм: не бросать своих обязанностей в замке, быть на связи с нужными людьми в правительстве и хоть немного участвовать в культурной жизни Эдо; только в последнее время это даётся ей из рук вон плохо. Камуи всё чаще кажется, что она в любую минуту может упасть в обморок. А однажды, когда они распивали чай в её комнате, у Соё вдруг носом пошла кровь, и она, побелев как полотно, просила её извинить и оставила его одного.       Иногда они разговаривают о том, что ей советует врач. И если Соё нужны короткие прогулки на свежем воздухе, он, пожалуй, готов отправиться гулять с ней даже в самый жаркий и солнечный день. Если бы только это помогло... — Что ты, зачем? — противится принцесса. — Не надо никуда идти. Если я немножко нарушу предписания, ничего не случится.       И Камуи только гадает, как много таких нарушений накопилось за последнее время. Ему это не нравится, но он не может контролировать Соё. — Я могу хоть что-то для тебя сделать? — спрашивает Камуи, и беззаботное выражение исчезает с её лица всего на пару секунд, а затем возвращается. Но он уже точно знает: Соё не станет просить у него то, чего так хочет и чего сам Камуи дать ей не сможет. Вместо этого принцесса говорит: — Полежишь со мной, пока я не усну?       У них остался вдвоём всего какой-то час, но он соглашается.       В последний раз, когда Камуи видит её, она даёт волю слезам. Плачет горько, с надрывом. Сжимая его плащ почти с остервенением, уткнувшись ему в грудь, ища там защиту, безмолвно моля догадаться: она больше не выдержит. Раньше всё было иначе, Соё всегда провожала его со слабой улыбкой, желала благополучного возвращения, поэтому теперь Камуи пугает её отчаяние. С запоздалым раскаянием думает он о том, как вымотали принцессу его отлучки.       В момент слабости она спрашивает: — Неужели ты не можешь остаться со мной до конца? Совсем немного уже осталось.       Но Камуи, правда, не может.       Понемногу Соё обретает спокойствие, собирается с духом и начинает извиняться. Камуи понимает: все эти слова — ложь, они — для его спокойствия. Принцесса пытается всеми силами сгладить то ужасное впечатление и унять его тревоги, а он не возражает, ему слишком удобно с ней согласиться. Но покидая девушку, Камуи чувствует себя ужасно. Ему кажется, что-то плохое должно случиться.       Верхняя комната во дворце теперь пустует. Соё положили в больницу, но Камуи ещё ни разу не был там. Адрес, что прислали ему через Кагуру, он заучил наизусть, но раз от разу он всё чаще извлекает из кармана измятый листок и всматривается в него, будто опасаясь, что привычный текст вдруг сложится в совершенно иные слова.       Точно так же он сжимает листок, когда сходит на землю. И тогда оживает, наконец, его давно молчавший телефон. Открыв сообщения, Камуи понимает только одно: он опоздал. На целый день. Он всё пропустил.       Шум крови в ушах — всё, что Камуи слышит, когда входит в больницу. Соё лежит — должна лежать, — в отдельной палате, куда его долго не хотят пускать. Требуют дождаться приёмных часов, но ему некуда податься в четыре утра; он не хочет уходить отсюда; а возвращение на корабль точно свело бы его с ума окончательно. Объяснения отнимают у него время, опять. Но в итоге, Камуи тихо заходит в неосвещённую палату в накинутом на плечи белом халате, находит стул и почти бесшумно ставит его напротив кровати. Ни тихим шорохам, ни чужому присутствию, однако, не удаётся разбудить Соё, дыхание её по-прежнему ровное. И Камуи так жаль, что ему никак не рассмотреть, как она, в полутьме; ему так жаль, что он не появился здесь раньше. Теперь он пришёл сказать, что всё хорошо, проблем больше нет, и они — он на это надеется, — теперь ещё долго не смогут отнять его у неё. Камуи почти уверен, эта весть принесёт ей облегчение. Он обязательно должен дождаться её пробуждения, чтобы сказать всё это. Но вопреки ожиданиям, когда Соё просыпается вместе с первыми розоватыми лучами, заглянувшими к ним в окна, всё, что Камуи может сделать — только помочь ей сесть в кровати, а потом осторожно обнять. Даже если самому хочется стиснуть её чуть ли не до хруста костей, лишь бы только знать: вот она, здесь, и никуда не исчезнет. Сквозь пелену тихих вздохов-всхлипов, её судорожных объятий и глухого «я вернулся» таким голосом, что Камуи едва узнаёт самого себя, они не сразу замечают, как в палату входит медсестра из детского отделения. — Режим, — просто сообщает она, спокойно разглядывая пациентку с глазами на мокром месте и отсевшего в сторону мужчину. На руках у женщины в белом — крохотное существо, и Камуи впервые теряется, не зная, куда ему деться. Когда она помогает Соё правильно взять ребёнка и даёт ей краткие указания, Камуи потерянно стоит в стороне. С ним что-то происходит, потому что ему физически становится сложно дышать. И это состояние не отпускает, даже когда медсестра уходит, а Соё подзывает его к себе. Он устраивается рядом, на краю кровати, и смотрит. Головка у ребёнка слегка вытянутая, на макушке рыжий пушок волос и кожа светло-розовая, словно лист имбиря. А глаза мутные такие, заспанные и припухшие; не то голубые, не то зелёные, не разобрать. И в голове Камуи не укладывается, как что-то настолько маленькое и слабое может заключать в себе целый мир, надежды и чаяния других людей. — Маленькое чудо, правда? — спрашивает Соё, щекой прижавшись к плечу Камуи. Её всё ещё немного уставшее лицо трогает слабая улыбка. — Да, — Камуи немногословен, и отчего-то чувствует необычную для себя робость при одной только мысли, что Соё сейчас предложит ему подержать ребёнка. Так много времени прошло; и ему кажется, что он нянчился с Кагурой не иначе как в прошлой жизни. Только Соё вдруг заговаривает совсем о другом. — Я писала тебе накануне. Думала, точнее верила, что ты можешь успеть. А вот после – уже нет. Слишком устала. Тебе кто-нибудь сообщил?       Но вспомнить просмотренные в спешке сообщения вдруг становится для него весьма сложной задачей. В тот момент Камуи смотрел и не видел, читал и почти не понимал смысла, выхватывая из строк только ту информацию, что считал наиболее важной. А она заключалась в столь простых словах: с мамой и ребёнком всё в порядке; Соё справилась. Поэтому теперь он и понятия не имеет, что же такого важного должен узнать.       Но, вероятно, по выражению его лица Соё сама догадывается обо всём. — Это девочка, Камуи. — Я так и понял. У неё твой разрез глаз, — неожиданно выдаёт он.       Критерий для таких выводов весьма сомнительный, но Соё улыбается. — Ты, правда, думаешь, что мой? — спрашивает она с сомнением. — А я, сколько бы ни смотрела, до сих пор понять не могу, на кого же она похожа. — Честно говоря, я тоже, — идёт на попятную Камуи. — Но глаза всё же твои, — добавляет, как будто спохватившись. — Только ведь это и не важно? — Да, — соглашается Соё, — совершенно не важно.       Камуи тихо выдыхает. Гораздо более важным в его такой неспокойной жизни он считает данный ему шанс. Быть сейчас здесь. Иметь то, что имеет. Камуи не знает, что готовит ему день грядущий, но сохранить с таким трудом найденный им баланс, уберечь то, что так ему дорого, — по-прежнему в его силах. И он сделает для этого всё. Тем более что он теперь не один.