ящик трухлявых иллюзий

      Дома у него не очень уютно. Не очень уютно, потому что здесь на протяжении полутора лет будто и не жил никто — мало что обставлено, нет никаких лишних статуэток-цветов и так далее, все вымыто, не до блеска, а просто до опрятности, и сложено аккуратно. Выследить, что тут обитает Дима, можно по массивному рабочему столу с компьютером, вокруг которого клубки проводов, и объективы, и флешки, и штативы, и куча всякой профессиональной дряни, и еще на подставке с мейнстримным изображением лондонской будки обязательно стоит пол-литровая кружка с растворимым горьким кофе, похожим на гуталин. На стене у него висит излюбленная укулеле, в углу — гитара. В целом, все. Для уюта нужно нечто большее: для уюта нужны какие-то неожиданности, вроде белого носка посреди гостиной и/или заботливо сваренной лапши на плите. Уют, советской такой закалки, не может быть чистым и просторным, он скорее неряшливый, тесноватый.       Иногда уют — это человек.       Дима, конечно, все эти телячьи нежности не очень любит. Он бы себя назвал черствым, но ему кое-кто говорит, что он просто пытается вжиться в образ, а на самом деле у него от вида обычной ластящейся дворовой кошки улыбка сразу до ушей, и чересчур аккуратно-ласково он обматывает шарфом другого человека в холода. Ну не студиться же. Дима бы сказал, он оценивает людей по критерию «хочется снимать бесконечно и безустанно». Есть такие индивидуумы, как алкоголик Боря, сидящий на разваленной лавочке возле дома, с красным припухшим лицом и неразборчивой речью. Подобных, конечно, снимать не хочется. Есть такие, как Ксюша: у нее волосы струятся черным, глаза блестят, ноги длинные-длинные, бедра худые, запястья хрупкие, изящные, и лучше всего в тонких пальцах смотрится сигарета с тающим в воздухе дымом. (Длинноногая Ксюша ему пишет: «давай встретимся». Дима знает, чем это заканчивается. Что они знают, что он знает, что им всем от него нужно. Дима ей отвечает: «окей». Вспоминает струящиеся черным волосы, блестящие глаза, бедра худые, запястья хрупкие, и эмоций они у него особо не вызывают. Дима трахается хорошо. Он умеет красиво прижать к кровати, несильно укусить за плечо, шептать на ухо всякую чушь, держать темп. Несмотря на то, что во время процесса он будто отсутствует, делая все по мышечной памяти, ему нравится получать удовольствие. Во время пика он ощущает себя чуточку свободнее, в мозг бьют эндорфины. Ксюша вообще классная. Даже жалко, что у них ничего бы все равно не вышло. (Нет, если честно, Диме не жалко.) Ксюша классная, потому что она заботится о Диме, будто о старом друге, и тот не понимает, зачем ей какой-то хер с горы, занимающийся саморазвитием. У нее ведь на свою Санта-Барбару с однокурсником и то сил не хватает. — Может, если найдешь ту самую, — она говорит, — тогда все пойдет своим путем? Он молчит. —  Серьезно. Типа, там. Не одному шагать по миру. Губу жует. — Меня любовь на-е-ба-ла, Ксюх, — чеканит. — Уже? — Мг. Совсем. Молчат вдвоем.)       Но смотря на нее в центре кадра, такую эфемерную, у Димы не вертятся в голове заржавевшие шестеренки, и изнутри его не ломает. В запылившемся сценарии, лежащем во втором ящике стола, измазанном черными чернилами, с кучей пометок — там должен быть другой герой. Дима думает, если он снимет свою долбанную короткометражку годам к шестидесяти и там все будет как надо, правильно-неправильно, то оно, может, будет того стоить. Он надеется.       Среди привычных угрюмых питерских дворов, с полуразваленными крышами, шумящей листвой деревьев, падающими с паутинок дождевыми каплями…       Есть такие люди, как Юлик.       Диме стыдно. Ему стыдно, что в двадцать девять лет он себя ведет как сумасшедший, с вечно трясущимися руками от желания запечатлеть родной уже силуэт. И Диме стыдно, что он такой весь взрослый, хладнокровный, занят важными делами — в смысле, фрилансит в качестве худо-программиста, чтобы на съем квартиры хватало, снимает иногда ролики на небезызвестную платформу, где делится своеобразным мнением, ведет переписки со спонсорами по почте, старается писать глубокомысленные текста к музыке — вечно, а от одного маленького человека он тает как пломбир под допекающими августовскими лучами, и его просто размазывает по поверхности.       Есть такие люди, как Юлик. В нем не успела выветриться дерзость и удивление обыденным вещам, он все еще тот мальчик из Ульяновска, и в его простоте так легко забыться. Он срывает кипу одуванчиков по дороге и дует на них, наблюдая, как разлетаются семена. Он слезно просит Диму купить ему чекушку водки на всю свою компанию, а потом рассказывает, как они там ползали в невероятном ахуе. В конце концов, Дима помнит самое первое, прозаичное:       — У вас сигаретки не найдется?       Голос ленивый, нежный, будто ириска тянется. Угловатая фигура, широкие плечи, зацелованная солнцем кожа, и глаза, карие, большие-большие, как у щеночка. Дурацкие пушистые рыже-русые волосы, в которые хочется запустить ладонь. Приподнятые густые брови. Дима помнит, что вытащил ему сигарету не из пачки, которая для тех, что стреляют, а получше.       Ирония судьбы: оказалось, Юлик — его новоявленный сосед из квартиры напротив. Мама у него полноватая, добрая, бойкая, в один из вечеров позвонила Диме в дверь и пригласила к себе на чай, познакомиться. (— Он у меня родился поздно, вот я его и лелею, Димочка, сами понимаете. Дима слушает вполуха, снимая на входе обувь и замечая, что еще даже в коридорчике у них пахнет котлетами. Так по-домашнему. Хоть и живут здесь всего месяц — «я вас как ни пыталась выловить, дома вас вечно-то нет, а мне кажется, с соседями надо общаться обязательно!»; хоть и живут здесь всего месяц, а царит тут самый настоящий уют. Который неряшливый и тесноватый. Наполняющий сердце чем-то искренним. Марина Петровна, естественно, чаем не ограничивается. Вытаскивает из духовки пышущую жаром аппетитную шарлотку, тарелку горячего супа выставляет, дескать, не жалко ей, а Дима одни кожа да кости. И ему даже не хочется закатить глаза. Он внезапно вспоминает свое детство в деревне под Архангельском и поцелуи в лоб от мамы. Это, вроде, приятно было. Поворот ключа в замочной скважине знаменует собой то, что вернулся гуляющий сын. Она, улыбчиво, в коридор выходит, громко с ним беседует: «Юльчик, а у нас гости! Сосед наш, из сто седьмой, ага! Ты раздевайся, сыночек, иди на кухню, поешь». Марина Петровна в ванную уходит, Дима смотрит в окно, с видом на другие дома, где сушатся на веревках вещи, а до ушей доносится тихое «бля». Он поворачивает голову. На пороге стоит тот самый, с розово-прозрачной зажигалкой и радостным некогда выражением лица, и тушуется он заметно. — Вечер добрый, Юльчик, — ехидничает Дима, не в силах сдержать улыбку. Весело-то как. Про сигареты он, конечно, его маме не рассказывает.)       Они неожиданно находят общий язык. Юлику шестнадцать, и желание пробовать все у него так и хлещет. Юлику шестнадцать, и он искренне возмущается, когда Дима называет его «шкет». Юлику шестнадцать, и любимое времяпровождение для него — заваливаться к Диме домой, скрываясь от мамы, прячась в ванной, пока тот открывает дверь и, скрепя сердце, говорит ей, что не видел его за сегодняшний день.       Юлик привносит в квартиру то, чего ей так не хватает. Он кутается в плед, долго сидит на балконе, листая ленту ВК, или приходит в гостиную и садится рядом, наблюдая за тем, как Дима работает. Жалуется на дурацкую учебу, которая ему совсем не интересна, на вечные переживания матери, на то, что он не знает, что делать со своей скучной жизнью. Еще он шутит откровенно глупо и заливисто хохочет, падая со стула и смеясь еще больше. И ест будто не в себя, даже не из-за подросткового аппетита, а потому что таков он есть. Словом, занимает собой экранное время как может. Дима никогда не признается, но он иногда покупает шоколадный пудинг, просто чтобы Юлик своровал («одолжил!») его из холодильника, и он не помнит, упоминал ли, что не любит сладкое от слова совсем.       Бывают дни плохие. Бывают такие дни, когда ближе к девяти-десяти вечера Дима слышит привычный звонок в дверь, открывает, и из груди вырывается непроизвольный смешок. Юлик стоит в расстроенных чувствах, с красноватыми глазами, водя ногой туда-сюда, и лицо у него все в ссадинах, волосы спутанные, одежда мятая, словом, видно, что его помотало. Дима трет переносицу, берет Юлика за руку и втаскивает к себе, усаживает на стул на кухне и достает аптечку. Он не идиот, не говорит ему, что драться — неправильно, что надо быть осторожнее, не лезть на рожон. Он в курсе, что нравоучения никому не нравятся. Поэтому он просто спрашивает, осторожно:       — Это кто тебя так?       Юлик тяжело вздыхает, пальцем со стола отдирает какое-то пятнышко. Наконец-то насупленно подает голос:       — С ребятами из параллели подрался. Недоразумение. Неважно.       Дима играет желваками. Он готов прийти и разобраться, вломить, если нужно, потому что это его, его собственность, как бы эгоистично ни звучало. Но он понимает, что проблемы так не решаются, и помочь он ничем не может. Дима старается все держать при себе. Достает вату, перекись, промывает Юлику все ранки на лице и дует, когда тот шипит от легкой боли. За мягкую щеку держит его аккуратно, отвлекаясь на вид длинных ресниц вблизи. Затем замечает открытые из-за шорт ноги, покачивает головой. Садится на корточки, рассматривая их, вздрагивая от представленной боли. Промывает все царапины и там, пока Юлик старается сидеть смирно.       Дима лепит закругленные пластыри на разбитые колени, худые, цветущие сине-фиолетовым. Проводит шершавой ладонью по мягкой коже и смотрит вверх: Юлик дуется, поджимает треснувшую губу и опускает темные глаза, шумно выдыхает. Такой еще мальчишка. Нахальный, громкий, яркий. Так и напрашивается на конфликт. Весь он совершенно обычный, и, тем не менее, невероятно особенный. Невозможный, чтоб его.       Посомневавшись секунду, Дима встает, проводит рукой по волосам Юлика, поглаживая их. Тот устало смотрит в ответ, прикрывая глаза, и вокруг тихо-тихо, даже дети на улице не кричат, и тогда Юлик тянет ладонь ответно, касается чужой шеи и острых ключиц, выглядывающих из-под футболки.       — Иди домой, Юль, — говорит Дима, опуская руку и уходя в гостиную, стараясь избегать зрительного контакта. Он слышит медленные шаги сзади, хлопок двери, и впервые за долгое время идет на балкон покурить. Выдирает себе волосы на голове от отчаяния.       Ночью в небе все темно-синее, и ощущения такие сильные. Прохладные звезды далеки, недостижимы. Дима затягивается так, чтобы выкашлять себе все легкие, и затем берет телефон, набирая давно заученный номер. Набирает Ксюшу.       Та, оказывается, пьет вино в одиночестве, с разбитым сердцем. Они говорят долго, метафорами, слушая друг друга минут по десять, не перебивая, и вердикт один: пиздец. И Дима так сильно благодарен, что он может позвонить кому-то поздно и обсудить все, но заставить себя рассказать ей правду он не может. Потому что это страшно. Это мерзко.       — Дима, — тихо. — Дима, я пойму.       И глаза предательски жжет.       Страшно, потому что Дима сам еще не осознал. Он чувствует нутром, что происходит, но сознательно себе не признается. Кажется, что этого еще можно избежать. Кажется, что если не озвучивать, а закопать где-то глубоко, то все пройдет. Наглая ложь, конечно. Дима думает, он просто конченый. Извращенец. Почему именно он? Почему из сделанных недавно пары сотен фотографий, сто девяносто пять — Юлик в профиль, Юлик в анфас, руки Юлика, ноги Юлика, спина Юлика, и дальше, дальше? Все это приходит слишком неожиданно. К любви нельзя быть готовым. Дима понимает, теперь понимает.       Проблема остается в его голове.       Юлик приходит к нему после уроков, как обычно, и от его улыбчивости становится легче, спокойнее. Дима делает чай и ставит фильм на ноутбуке вместо работы, сдавшись под напором. Они сидят рядышком, соприкасаясь плечами, смотрят «Бойцовский клуб», и это совсем не романтично. Но Дима знает его уже наизусть, поэтому косит взгляд, разглядывая Юлика, думая, что же дальше будет. Когда тот школу закончит. Поступит куда-то (или нет?). Когда Дима останется со своей серостью, как и был раньше, а тот медленно уйдет из его жизни, растворяясь в окружающем мире.       — Дим, — говорит тот.       Друг на друга пялятся. Фильм позабыт еще с самого начала, как способ быть ближе физически. Чтобы ощущать тепло тела рядом, слышать дыхание.       — Дим, — повторяет. — Ты сейчас злиться будешь, но. Я тебя поцеловать хочу, — тихо, скромно.       И Дима взвывает, запрокидывает голову, трет щеки.       — Юлик, блять. Ты даже не представляешь, даже не представляешь, какая это хуевая идея, — отвечает. Юлик заметно напрягается, и это заставляет его смягчиться. — Не потому что ты мне не нравишься. Меня от тебя так прёт, что это может закончиться чем-то очень нелегальным.       Юлик двигается ближе, зараза. Поворачивается к нему полностью, поджимает ноги, смотрит с широко распахнутыми глазами.       — Например?       У Димы голова кружится.       — Например, я тебя, несовершеннолетнего, поцелую и нагну, и затем мы увидимся через десять лет. Когда я буду татуированным зеком.       — А ты мне и таким нравиться будешь, — Юлик шепчет, и его лицо совсем близко. Губы растянуты в легкой ухмылке.       — Юлик, пожалуйста, — молится Дима.       — Всего поцелуй, — искренне. — Всего лишь один поцелуй, обещаю. Я почти взрослый. Я очень хочу. Я тебя очень-очень-       И Дима сдается. Притягивает Юлика к себе резким движением, усаживает на колени и делает то, о чем мечтал уже так долго. Прижимается к чужим мягким губам, придерживая за талию, оттягивая волосы на затылке. Юлик оседает, стонет высоко, как-то чересчур по-девчачьи, и от стеснения у него по щекам ползет персиковый румянец. Дима думает, он пахнет мылом и уебищным одеколоном. Дима думает, это лучшая вещь во вселенной. Он Юлика обнимает крепко, будто боится, что тот сейчас ускользнет от него, ведет пальцами по ребрам, пересчитывая, делает шумные вдохи, пока тот ерзает у него на бедрах, слегка выгибая спину. И, может, было бы легче, если бы они сейчас оттолкнули друг друга от отвращения, но это самый лучший поцелуй в их жизни, и это их наказание, вот что точно. Дима облизывает и покусывает нижнюю губу, Юлик послушно открывает горячий рот, и на вкус он все еще как шоколадное печенье, приторное такое. Дима целует, и целует, и целует, и явно не один раз, и просто не может остановиться. Ему хорошо, приятно, жарко. Он наконец-то чувствует себя живым.       Юлик подается бедрами вниз, и Дима прекращает поцелуй, берет его лицо в ладони, поглаживает большими пальцами. Тот смотрит обиженно, и Дима говорит:       — Не сейчас, солнце. Не сейчас.       — Ну почему? — и хмурится, и сопит, и просто очаровательно пытается с Димы слезть, упираясь заклеенными пластырями коленками в диван. Дима его держит на месте.       — Потому что я тебя дождусь. Слышишь, Юль? Дождусь обязательно. Всего-то два года потерплю.       Тот обмякает и смотрит на него внезапно счастливо-счастливо. Почти одними губами спрашивает: «Правда?», и Дима в ответ может только уткнуться лицом ему в шею, зацеловывать кадык, носом тереться. И когда Юлик еще раз спрашивает: «Тебе это от меня не нужно?», просто ответить, что он полный дурак. Ласково, конечно. Ведь они оба дураки, и в этом есть свой шарм.       Дома у Димы уютно. Не потому что обставлено все, не потому что есть куча мебели, декора, картин на стенах и разноцветных свечей. Дома у Димы уютно, потому что с любимым человеком уют есть везде. Главное — чтобы вместе. Главное — чтобы смеяться, держаться за руки, спать в обнимку, и какая тогда разница, кто и что идеально, если есть свое. Свое правильное-неправильное. (Короткометражка Димы Ларина официально выходит третьего ноября две тысячи двадцатого года.)