Дэйв
– Я получил роль, – прямо с порога. Радости Курта нет предела, он светится так, что, пожалуй, несмотря на темень за окном, лампочки тут же становятся какой-то бессмысленной и ненужной частью обстановки. Дэйв откладывает книгу и улыбается, старательно игнорируя горькое, муторно-тоскливое, исправно поднимающее голову на каждый успех Хаммела. Которых немало. Курт живет очень ярко, от выступления к выступлению, он дышит аплодисментами, вслушивается в бодрящие окрики и верит-верит, не задумываясь, с какой-то невероятной легкостью и искренностью верит в свою победу. А судьба и любит таких, как он, несомневающихся, бросающих вызов, слишком ярких и шумных. Слишком живых. Он опутывает себя радужными цветами и не менее радужными звуками, выставляясь напоказ, с разбега бесстрашно ныряя в реальность, которая будто специально для него становится ярче, подстраиваясь под ритмы бродвейских мюзиклов и перехватывающих дыхание финальных дуэтов. И все вокруг двигается с головокружительной быстротой. А Дэйву не угнаться, он всегда был очень медлительным, да и бесстрашием вкупе с решительностью, чего греха таить, никогда похвастаться не мог. И в Нью-Йорке ему так и не получилось обосноваться, все время возникает ощущение, что он заехал в гости, этакий провинциальный знакомый, заплутавший в огнях большого города, растерянный, как олень в свете фар. Но надо бежать вперед, потому что понятно, чем грозит остановка. Хотя в случае Дэйва все гораздо хуже, куда уж там смерти. Немыслима даже мысль о том, чтобы отпустить от себя Курта, потерять его после того, как он, наконец, появился в его жизни, слепящий своей близостью, обжигающий ладони, доступный, но по-прежнему недосягаемый. Тоскливая горечь в груди неправильна, нелепа и совершенно не нужна, но сделать ничего не получается, поэтому Дэйву остается только пересечь холл, притянуть Курта ближе, накрывая его губы своими, сильно, яростно, чтобы больше никаких слов и мыслей не прорвалось в сознание, только приглушенный стон, да стук захлопнувшейся двери. Грубоватые ладони скользят по скользкой ткани – опять, небось, какой-нибудь атлас или шелк, Дэйв никогда в них не разбирался. Кажется, Хаммел пытается что-то сказать – конечно, вряд ли он планировал провести вечер именно так, – но звуки вязнут в поцелуе, а тонкие, изящные пальцы уже зарываются в волосы, притягивая к себе, признавая капитуляцию. Курт подается вперед, как и всегда становясь таким невозможно податливым, гибким и отзывчивым, что Дэйва мгновенно ведет. Возбуждение вскипает в крови, вытесняя собой все неуместное и нежелательное, и в голове становится блаженно пусто. Путь до спальни выстилается чередой поцелуев, стонов и разнообразными предметами одежды – вот уж чего у Курта всегда было не занимать. Завтра обязательно придется выслушивать нотацию о том, что все непозволительно мятое, но это будет только завтра. А сейчас в сумраке комнаты мешается горячее дыхание, пальцы будто не способны оторваться от гладкой, нежной кожи, прослеживают линию ключиц, рук, оглаживают бока, ныряют в ложбинку между ягодиц. Еще один шаг, и Курт падает на кровать, захлебываясь вздохом, сверкая взглядом из-под опущенных ресниц. И протягивает руку, зазывая за собой. Так, будто Дэйв ему действительно нужен. И какая только глупость порой не приходит в голову. Карофски встряхивается, скидывая с себя остатки мыслей, которые никак не желают его оставить, опирается коленом о кровать, наклоняясь вперед, пристраивая ладонь поверх одеяла, и снова ловит губы Курта своими – кажется, только это сейчас и может удержать его на плаву бездумного, чистого удовольствия. Хаммел всегда отдается целиком и полностью, без лишних слов отметая все сомнения, ненужные самоуничижительные позывы темного и дурного омута, который окружал Дэйва, сколько он себя помнит. Развеивает его, как свежий ветер, пусть всего лишь на считаные минуты, пусть. Дыхание застревает на выдохе, на перекрестье, спотыкается о нетерпеливые тихие стоны, мягкие губы и верткий язык. Пальцы будто горят, а позвоночник беспокойными импульсами прошивают мурашки. И Дэйв толкается вперед, замирая на одно долгое мгновение, ловит отголоски дрожи, практически теряет голову от того, как Курт раскрывается ему навстречу, подается бедрами, выгибается и запрокидывает голову, обнажая беззащитное горло. В которое просто невозможно не впиться губами, собирая с кожи знакомый запах и легкий соленый привкус. Запоминая. Курт не его полета птица, совсем не его – Дэйв втайне уверен, что сам-то он и вовсе летать не обучен, не способен, куда уж ему до Хаммела, – но у того горячее, заполошное дыхание, чуть влажный от пота висок и уверенные руки, нахальные и смелые. Курт вообще всегда был удивительно смел, и рядом с ним хочется верить во что-то невозможное. Потому что оно действительно происходит, и присутствие Курта Хаммела в жизни Дэйва – главное тому доказательство. Правда, Карофски не будет сейчас задумываться о том, насколько мимолетно и призрачно это присутствие и насколько неустойчиво и самоуверенно это «рядом». Он бы не смог, даже если бы захотел. Потому что жаркая и практически невыносимая теснота сжимает изнутри и снаружи, выстегивает все нервные окончания, пробегает дрожью и обжигающими волнами, обволакивает и утягивает в долгожданную пустоту, в которой нет места ничему, кроме наслаждения. Несколькими мгновениями позже Курт уже засыпает. Хотя, может, времени прошло не так уж и мало – после секса Дэйв никогда не может отмеривать его адекватно, секунды текут медленно и лениво, при этом незаметно превращаясь в минуты, снова обрастая мыслями, сомнениями и проблемами. Но мерное сопение под боком успокаивает. Вымотался, бедный, сегодня у него был длинный день. Впрочем, как и всегда в последнее время, Дэйв уже потерял им счет. Курта не удержишь рядом, не поспеешь следом, он постоянно бежит вперед, даже во сне дергаясь и пинаясь, не то защищаясь, не то отвоевывая пространство, не то просто – из вредности. Дэйв вздыхает и молча притискивает его к себе как можно крепче, укладывает шальную и беспокойную голову себе на плечо, обнимает. С внутренним смирением ожидая, что Курт даже в бессознательном состоянии возмутится несвободой и немедленно оттолкнет, но тот наоборот сразу доверчиво затихает, утыкаясь в шею прохладным носом и согревая ключицы теплым дыханием. И Дэйву на какой-то миг кажется, что, может быть, никуда бежать и не надо. Может быть, Курт действительно рядом.Курт
Прежде чем распахнуть дверь в квартиру, Курт выдыхает, стараясь сдержать нервную дрожь в пальцах, и цепляет на лицо широкую улыбку. В конце концов, он же получил эту дурацкую роль, сегодня он победитель. И если достаточно убедительно сыграть, возможно, он и сам в это поверит. А может быть, и не только он. Дэйв живет размеренно, основательно, неторопливо и очень добротно. В выстроенных им стенах нет пробоин, заплат и ненужных щелей. Пол не скрипит, а фундамент ровный, твердый, устойчивый... выстраданный. Курт отдал бы все на свете, чтобы такой человек прикрывал ему спину, помогал выстоять и крепко придерживал за локоть, пока он беспорядочно метается от мечты к мечте, но он боится об этом просить. Да разве и просят о таком? На такое можно только надеяться, по ночам уткнувшись носом в подушку или обнимая широкие плечи, иррационально чувствуя себя одиноким. Раньше, до Дэйва Курт не понимал и не знал одиночества. Очень легко жить, когда ты расчитываешь только на самого себя и ни от кого не зависишь, изо дня в день бросая вызов обществу и окружению, нарочито играя уверенностью, которой у тебя, на самом-то деле, не так уж и много. И куда сложнее обрести равновесие, когда ты почувствовал, каково это – быть не одному. Теперь постоянно хочется стать достойным, удержать рядом, не отпустить. Чтобы фундамент стал общим. Но Курт не справляется. В нем всегда было очень много напускного, не то защитного, не то просто из чувства противоречия. Он всегда был слишком ярким, слишком шумным, цеплялся за возможности, играл с вероятностями. И привык разбрасываться на ерунду. Раньше неудачи были всего лишь личным вызовом, помогали лишний раз блеснуть, а теперь ему неожиданно есть чего терять. И совершенно никаких знаний о том, как это сохранить. Курт продолжает двигаться по инерции, по привычке, как умеет, хватается за разные проекты, чтобы доказать Дэйву и самому себе, что достоин. Добивается высоких оценок и главных ролей, пропадает на пробах, занятиях и выступлениях, появляется на пороге, перед закрытой дверью лишь поздним вечером с очередным сомнительным достижением в кармане – и каждый раз разрывается между страхом, что Дэйв ушел и квартира встретит его первозданной тишиной и гулкой пустотой, и надеждой, что Дэйв оценит, будет гордиться, что Курт почувствует, наконец, свою принадлежность. Но не сбывается ни то, ни другое, что, наверное, хорошо, ведь от добра добра не ищут. Дэйв встречает его запахом паленого кофе – он никогда не умел его правильно варить – и слегка натянутой улыбкой. И тут же притягивает в поцелуй, чуть ли не болезненный в своем напоре. Они в последнее время практически не разговаривают, а Курт настолько хочет быть Дэйву нужным, что ему вполне достаточно и физиологической необходимости. Он почти смог себя в этом убедить. Пальцы судорожно выпутывают пуговицы из петель, подрагивают и кажутся досадно непослушными. Ноги заплетаются, и сознание уплывает, туманится, оставляя лишь яркие вспышки под закрытыми веками. Под колени бьет кромка кровати, и Курт с изумлением осознает, что они уже в спальне. Он откидывается назад, как в пропасть, приглашая, отдаваясь, раскрываясь и теряясь в жадном взгляде Дэйва. И чувствует себя нужным, пусть лишь на несколько минут, пусть. Там, где пальцы Дэйва касаются обнаженной кожи, Курта окатывает теплом, собственническим и уверенным, отчего все опасения теряются на периферии сознания, сдают позиции и исчезают, стертые сильными и властными движениями. Один рваный выдох, и Дэйв оказывается внутри, а у Курта будто срывает запоры. Каждый раз, каждое мгновение неоценимо, потому что нет никаких сроков, никаких гарантий, что их не-одиночество выдержит хотя бы следующий день. Что его поддельных драгоценностей, ярких стекляшек, собранных за неделю и прячущихся за громкими словами вроде «мечтаний», «достижений» и «карьеры», хватит в оплату этого мимолетного счастья. Курт с приглушенным отчаянием отзывается на каждый поцелуй, каждое движение, ведет пальцами по горячей коже, цепляет зубами мочку уха и забывает о том, что надо дышать. Потому что, как бы ему ни хотелось продлить удовольствие, его уже закручивает в круговерти ярких вспышек, разноцветных, жарких и невыносимо близких, сносит шквальной волной, топит – и выбрасывает на поверхность, обессиленного и опустошенного. После секса Курт почти сразу проваливается в сон. Слишком уж он загоняет себя в последнее время, но Дэйв, несмотря на все усилия, ни на шаг не становится ближе, а будто, наоборот, отдаляется. Впервые в жизни Курт близок к тому, чтобы сдаться. В усталом сознании складываются, сплетаются, рисуются неясные муторные картины, обрывочные и тоскливо-обреченные. Курт уже привык к этим снам. Там он все время куда-то бежит, ищет, но никак не находит, ему кажется, что силуэт мелькает за углом, но поворот встречает его подмостками пустой сцены, окатывает, как застарелой пылью, тревогой и одиночеством. Но внезапно через беспокойную дремоту Курт чувствует, как его обхватывают сильные руки, прижимают к широкой груди, заслоняют от дурных сновидений, – и успокаивается, чувствуя теплый, уютный, сонный запах. Он зарывается глубже в объятия и на какой-то миг верит, что не нужно никуда бежать. Что Дэйв уже рядом.