шоколадные монетки, герань на подоконнике

      По крыше многоэтажки крупными каплями валит дождь, который каким-то образом миновал крышу и потоками стекал сквозь трещины в потолке. Атаманша забирается на стол, подобрав юбку и завязав ее крупным узлом, со стола орудуя огромной щеткой с длинной рукоятью, которой она вытирает побеленный потолок. Соловей гремит пластиковыми тазами в ванной, потому что все кастрюли уже наполнились до краев и изредка выплескивались на пол, стекая по пятнистому линолеуму.       Соловей возвращается из ванной с огромным жестяным тазом с неровными краями. В таз гулко и громко капает вода; Атаманша лезет вниз со стола и наступает краем огромного розового пушистого носка в лужу. — Стол шатается, — заключает она, принимаясь теребить в пальцах кольца из меди, но позолоченные, как бы настоящие. Соловей выныривает из-под него, откинув косу на плечо, растрепавшуюся порядком. Из криво прибитых к стене полок, еще прежней владелицы, жившей при Советском Союзе, вытаскивает еще один том Достоевского. Два стояло под левыми ножками, один — под правой. Теперь надо поставить еще один, тоже под правую, чтобы ровно. Атаманша стоит мокрыми носками в воде и смотрит.       Соловей садится около ножки стола, ровного теперь, как нужно, предлагает сесть ей. Она забирается на стол и неловко свешивает ноги, не заботясь о юбке, которая свисает Соловью на голову, подбирает подол, ежится всем телом, ведет плечами, когда на шею ей падает с потолка холодная капля. — Мне кажется, у нас не может быть никакого будущего, — у Соловья закатаны домашние штаны почти до колен, выглядит ужасно по-идиотски, и медный браслет на ноге тоже не добавляет шарма, а выглядит блеклым. Его ест вода из разливающейся кастрюли, которая плещется от качки, похожей на корабельную. Дом почти качается от порывов ветра, — Ты знаешь, что будет дальше? — Нет, — Атаманша подпирает руками щеки, смотрит вниз, где в луже проплывает листок зеленой бабушкиной герани, которую они обещали поливать каждый день, и вспоминает — герань, — Надо вылить кастрюлю. И надо полить герань.       Соловью от ее планов на жизнь становится смешно, хотя этот маленький список, который Атаманша каждый день вешает на холодильник, заполненный с вечера пунктами — ее причины жить каждый день. У Соловья причин жить каждый день не наблюдается. Его спасают авралы — дом разваливается от качки, а по ночам (и иногда днем, как сегодня) из крыши хлещет вода, от которой они периодически просыпаются. Атаманша подбирает ноги к себе ближе, почти к подбородку, шипит сквозь зубы какую-нибудь молитву, чтобы не затопило соседей. Соловей вылезает из кокона и вытирает пол.       Там, на залитой ламповым светом и мокрой кухне ему приходят разные мысли. Например о том, что ему нравится, когда Атаманша стоит на столе и размахивает шваброй. Когда она расчесывает его волосы по утрам, потому что «это мой антистресс, неси расческу» или «дай, все распутаю», аккуратно придерживая посередине и начиная с секущихся концов. Когда она составляет списки на завтра, когда курит на балконе его сигареты, путая их со своими, тонкими, розово-женскими.       Соловей отцепляется от ножки стола и берет с пола тяжелую кастрюлю с грязной водой, тащит ее на балкон, ставит там, на балконе, на старые красно-желтые санки. Атаманша в одном носке выходит за ним и высовывает голову под дождь, доставая сигареты и зажигалку; в ней все кончилось. — Давай на раз-два-три, а то как в прошлый раз получится, — Соловей ставит кастрюлю на перила и медлит, чтобы перевернуть — под балконом идет съежившийся человек под зонтом, тащит на поводке мокрую дворнягу, тащит пакеты из пятерочки, тащит такую же съежившуюся девку в спортивном костюме, прямо по кирпичам тащит. — В прошлый раз мы кастрюлю выкинули? — Атаманша ставит зажигалку на место, в пепельницу, в которой стоят прожженные листки герани, это не она мучитель, это лишние, герань их сама отдала ей в руки, только с балкона скинуть — не по-человечески. Соловей усмехается и качает головой, вспоминать не хочется. Дом качает, как в шторм корабль, приходится шире расставлять ноги, не скользить особенно, помнить, что там, на антресоли… Коробка паззлов, кажется, сто деталек. — Давай, — они переворачивают кастрюлю, и пласт воды летит, изгибаясь и преломляясь, рвотным позывом вниз, пока не расшибается о землю. Дворняга скулит и морщится, девушка подворачивает ногу на своих огромных подошвах кед, прохожий вытягивает ее за руку. Соловей берет кастрюлю и отдает ее Атаманше, вовремя — там из новой трещины новый поток, вода уже ручьями. Дом качает, качает, качает.       Соловью на голову падает банка с шоколадными монетами, датированная прошлым Новым Годом, внучке владелицы подарили, видимо. Атаманша смеется и пробует их на зуб. — Золото, — говорит она, хотя зубы тыкаются, конечно, в позолоченную фольгу, твердую, хоть порежься.       В таз с медным звуком капает вода. Вот так: бум, бум, бум, хотя положено: кап, кап, кап. Соловей разламывает монету, вышелушенную из твердой бумаги, остатки бросает в пепельницу, половину предлагает Атаманше. Она берет.       С балкона уходят оба, чтобы вытереть лужи на полу серой изъеденной тряпкой, поставить стол на место, проехаться щеткой по полу, полить герань. Она стоит на подоконнике и растет, как завещано прежней хозяйкой, прибавляет по сантиметру в день в ширину и длину. Листья уже с соловьеву ладонь, ствол тонкий, как шея. Атаманша любит герань, хотя называет навязанным детищем, поливает водою из самой чистой кастрюли, которую зачерпывает ладонями.       Вечером пишет список, в который добавляет, что нужно купить сигарет и полить герань, ее нужно поливать каждый день. Ночью раскаты грома и вспышки прорезают окна на части, Атаманша ворочается, как всегда, запускает пальцы в волосы, тянет колени к груди, утыкается носом в свернутое одеяло, бормочет молитву. Соловей кладет пальцы себе на виски, массирует, вспышки молний лезут ему в глаза. В раковину на кухне выливает воду, садится на стул, поджав ноги, чтобы не наступать в лужи, курит в лампу.       Читает на холодильнике список. Прибавляет два пункта; вот так Атаманша переживет день, два, не стоскуется, переживет подольше.       Герань разрастается до потолка и зеленой ладонью ведет по трещинам.       Атаманша курит в подъезде, облокотившись на лакированные перила, а на стене написано, кто с кем спал и в каких масштабах. Соловей сидит на третьей ступеньке снизу и смотрит на подъездную лампочку, вращая в руке нож с треснутой рукояткой, старый еще, дедовский. У Атаманши пальто наброшено на подвязку, в ней тоже нож, другой, легкий, чтобы не выпадал, платье длинное с вырезом почти в пол, сапоги до колена — это чтобы по снегу, а из крыши все равно идет дождь. Соловей смотрит на нее с прищуром, будто оценивая, хотя все уже знает — и сколько ей надо, и что, и чего она хочет. Через час в подъезде выключается свет.       Это для экономии.       Соловей в темноте курит снова, Атаманша вдыхает дым, и ей хочется тоже, при том еще, но в карманах пусто. — Дай сигарету, — Соловей в темноте кажется неразличимым, обезличенным, но красивым, руки сами лезут ему на плечо, пальцы щелкают, кольца медной проволокой звенят. Соловей кусает фильтр, сквозь зубы, но не со зла: — Последняя.       Атаманша тогда вытаскивает сигарету из его губ, пока вдохнул, а выдохнуть не успел — целует, вплетает в волосы пальцы, позволяет целовать себя. Бесполезная, сигарета истлеет в руке за длинные семь минут, пока они фильтруют дым через легкие, как через марлю, от вдоха до выдоха, словно цикл, разделенный на двоих. Дом качает, и качка эта проникает под ребра, раздвигает ненужные легкие (то бишь задыхаться заставляет, душит, то есть, из альвеол пылью), сжимает сердце, колет его с улыбкой, а оно смеется и биться начинает рвано-рвано, глупое. Атаманша выбрасывает сигарету, жгущую пальцы, открывает наощупь дверь. (Сегодня ключи у нее).       Волосы Атаманши лезут в лицо и бьются где-то около плеч, Соловей вытаскивает из подвязки нож, легкий такой, на перламутровом лезвии капли воды с потолка, и ламповый свет от него отражается. Красное платье цепляется за сапоги, в лужи падает, не поддается застежкой. У Атаманши размазанная помада с губ перекочевывает на губы, на шею, на плечи, на собственных пальцах остается тоже, но в частности на чужих, без остатка.       Атаманша сначала хохочет, потом стонет, потом, наконец, вспоминает, как надо дышать и дышит — за вдохом вдох. Вот уже; дом качает. Она открывает глаза, оправляет платье, как пионерка, прикладывает руку ко лбу и вдруг смотрит на пол. Соловей расправляет руками ей укусы на плечи, ему кажется, он их сейчас вылечит, залечит, и они пройдут. — Мы разбили герань, — Атаманша садится на пол, обняв колени, на полу в разбитом горшке валяется сломанная герань. Ей-то прочили, что взрастет, что высотой будет с дом, а потом… А лежит, засыпанная землей, руки вздернув и листья сжав, и осколки глиняного горшка глядят крупно, как чьи-то карие глаза с темным и ясным взором.       Атаманша курит и плачет, сгорбившись, над цветком. Соловей гладит ее по спине, застегивает всякие косточки, приводит в порядок, шепчет, а потом повышает голос: — Ну, чего ты. Ну, ты чего. Мы починим ее, а хочешь, заведем новую, хочешь, посадим в новый горшок, или хочешь, мы склеим этот, а земли накопаем там, или хочешь, и этой хватит? Ты не плачь, она вырастет, будет до потолка и до крыши потом дорастет, мы же случайно, мы не хотели. Она вырастет, слышишь, и будет еще расти.       Соловей притаскивает кастрюлю, Атаманша сажает туда герань, набивая землею дно, выливая воду из луж, все горстями, герань живет. Оправляется, вскоре руки тянет, вскоре пробует говорить, вскоре снова поет и растет. Поднимается до окна, крепнет, Атаманша поит свое навязанное дитя дождевой водой без побелки и грязи. Дом качает, а золотые монеты в их банке живут, обрастая мороком фольги.       Ночью Соловей просыпается от воды, которая льет, грозы хлещут, дом качает, вспышки молний — герань живет. Атаманша шепчет молитвы, свернувшись в тугой клубок, подтянув колени к груди. Соловей встает, растирает виски, вспоминает, где щетки, веники, тряпки, жестяные тазы и хочет уже идти, но Атаманша тянет его к себе, обнимая и потираясь щекой о выступающие позвонки: — Ну, куда ты…? Ну, пусть качает. Не утонем же, милый. Спи.