пожар

Он представлял ее…другой. Не такой…чужой? Он даже не мог подобрать нужных слов. Ее имя, все что касалось ее или что-то, что могло привести к разговору о ней, негласно стало запретной темой в их доме. Никто не заговаривал с ним об этом и не пытался узнать, что же произошло, хотя все продолжили общение с ней самой. Когда сестра в первые за столько лет случайно упомянула ее в разговоре, он уже не смог успокоиться, пока не выпытал у нее, где она и как. Спустя семь лет он уже думал, что воспоминания о ней не вызовут в нем никакой реакции, однако быстро смирился, что это не так. Хотя, кого он обманывал, спустя неделю после того, как он позорно сбежав, как крыса, бросил ее и перестал даже пересекаться с ней в их же общей компании, он уже затосковал. Затосковал по ласковому обращению «Солнце», по тому, как его всегда готовы были выслушать и поддержать, или наоборот дурачиться с ним, как будто им не 20, а 10. Но и по ней он скучал. По той части ее, которая будоражила не только разум, но и тело. По резким и плавным движениям, по дикому, взбалмошному блеску в глазах, импульсивной страсти и готовности отдавать себя всю, без остатка. Он никогда не считал себя романтиком, или сентиментальной размазней, но тогда, одно только упоминание о ней приносило шквал разномастных эмоций. От отвращения и злобы до абсолютного, ослепляющего желания увидеть, почувствовать и снова обладать. Она однажды сказала ему – «Если ты уйдешь, то вернуться назад уже не сможешь. Если я чувствую ненужность, ни у кого нет шанса.» Тогда он кивнул и притянув ближе обнял ее, засыпая, но позже на задворках своего разума предполагал, что они слишком уж сильно друг к другу привязаны, и даже случись что – и то вряд ли – она примет его обратно, простит, поймет, и все будет снова как в сказках для их потенциальных детей. «Долго и счастливо.» Но тогда он и представить не мог, несмотря на все истории общих знакомых, насколько жесткой и твердой она могла быть. Он совсем не ожидал, что в один вечер, сидя в баре напротив своей работы, запивая свою неуверенность и страх до беспамятства, он ее увидит. Оцепенел, похолодел, оторопел и почти не поверил. А там, как ни в чем не бывало, светилось его сокровище. Когда они расстались, у нее были довольно короткие волосы, цвета лесного ореха, отрастающие после ненавистного ей каре, пухлые щечки, и около семи лишних килограмм. Она всегда была небольшого роста, почти миниатюрного, особенно в сравнении с ним, и ему это жутко нравилось. Крошечные, почти детские ладошки и умопомрачительная, искрящаяся улыбка. Теперь у нее были длиннющие, почти черные волосы, кончиками достающие до поясницы. Ему всегда на ней нравился именно темный оттенок, она становилась какой-то жутко загадочной. Она выглядела просто невозможно хорошо. Она была очень худой. И ей дико шло. Темные, будто форменные, узкие брюки, широковатая белая рубаха с длинным рукавом, расстегнутая на груди довольно раскрепощенно, и черные лодочки на высокой шпильке. Одежда ненавязчиво стирала грань между женственностью и маскулинностью, но она не была бы собой, если бы даже в такой одежде не светилась откровенной, притягательной, истинно женской сексуальностью. Каждый сантиметр ткани подчеркивал все ее достоинства. Все ее существо манило, излучало красоту, молодость и осознание своей абсолютной и безраздельной превосходности. Все люди, которые ее знали, делились на два оппозиционирующих лагеря. Одни говорили, что она по-голливудски красива – правильная, идеальная, стандартная внешность роковой красотки, что-то вроде Анджелины Джоли с примесью какой-нибудь девушки Бонда. Другие же наоборот, утверждали, что ее красота ни в коем случае не стандартна, а скорее до неприличия притягательна и необычна. Но насколько он знал, ни один человек, встретившись с нею, не посмел усомниться в ее красоте, шаблонной или нет. По его подсчетам, ей теперь двадцать семь. А ему все еще будто пятнадцать, так трясутся руки. Он больше не приходит к ней. С той ночи в нем поселяется глухой, медленно разгорающийся пожар агонии. Он не должен искать лишнего повода побывать в том районе. Он не должен назначать деловую встречу в ресторане на той же улице. Он не должен тайно молиться, что хотя бы краешком глаза увидит хотя бы ее тень. Он не должен хотеть вернуться. Но он хочет. Хочет до скрежета зубов, до прокушенной ночью губы, до покалывания в кончиках пальцев. Хочет до бешеного пульса, до болезненно сжатых кулаков, от чего ногти впиваются в нежную кожу ладоней. До расчесанных предплечий, до животного инстинкта. Снова увидев ее, чуть ли не нос к носу, и чудом избежав рассекречивания, он мчится домой. Добравшись, он долго стоит под струями воды и пытается переварить все, что навалилось за эти несколько недель. Он уже жалеет, что заставил сестру рассказать. И это становится последней каплей. Ему кажется, что все зря. Что лучше бы он не знал, лучше бы не приходил, лучше бы не видел ее. Секунды тянутся так медленно, что ему кажется, что он успел поседеть. А потом дверь распахивается, и на пороге возникает она, в огромной на ее тельце мужской майке и свитере. И время останавливается. Тишина становится такой вязкой, склеивающей легкие, затапливающей все вокруг, что ее можно почувствовать кожей. Он вдруг чувствует себя жалким, невероятно, постыдно слабым и беззащитным. Она смотрит на него снизу вверх нечитаемым взглядом, и роняет лишь одно слово: -Входи. Кончик спички вспыхивает и разгорается с изумительной скоростью, сжигая все на своем пути. И вот они молча сидят на кухне, сверля друг друга взглядами, и, если бы можно было убивать лишь только взглядом, оба бы развеялись серым пеплом. Она вскакивает и бездумно переставляя банки и чашки с места на место, делает вид, что заваривает чай. А он сидит, и улыбается как самый настоящий дурак, потому что неважно, что он не знает зачем он здесь, он впервые за семь лет вновь чувствует и снова живет. До него доносятся звуки стройки, разговоры людей, спешащих на работу, какой-то грохот. Но это все это фоновый шум, далекая помеха его радиоволнам, ведь сейчас весь мир сузился до этой худенькой подрагивающей спины. Где-то под майками и свитерами и бельем, где-то на этом худом теле до сих пор горят его прикосновения, его метки, и ни время ни другие люди не в состоянии их стереть. - Не пялься таким волком. – тянет она насмешливо, но все еще осторожно, ставя на стол чашку с чаем, и он понимает, что они правда вдвоем. Машинально отпивает из кружки, почти с удовлетворяющей иронией отмечая, что она помнит, как он любит. А она понимает, какую непростительную ошибку допустила, стоит спиной к нему, опершись на раковину. Часы тикают, а ему кажется, что это самые назойливые и громкие часы которые он когда-либо слышал. -Зачем ты пришел? -Не смог не прийти. – он впервые заговаривает, голос звучит хрипло, отчаянно. А минуту спустя они уже исступленно целуются, пытаясь выпить друг друга до дна. Он поддерживает ее за бедра, пока ее ноги обвиваются вокруг его талии. Они даже не перемещаются в комнату. Он сажает ее на стол, и сам не может успокоить дрожащие руки, блуждающие по родному, но одновременно совершенно новому телу. Она вздрагивает, но поддается, их дуэт давно синхронизирован, и она в точности знает, куда надавить и где вздохнуть, что бы он зашелся в изумленном вдохе. Когда становится совсем невозможно дышать, он шепотом просит ее, умоляет, будто бы от этого зависит вся его жизнь. Она на секунду отрывается и смотрит на него, словно что-то для себя решая, я потом рывком стягивает майку вместе со свитером. И он снова учится дышать. Потому что такого просто не может быть в реальности. В какой-то извращенной вселенной, в книжке, где угодно, но только не у них. Не может быть так до одури хорошо, когда она глубже и глубже заглатывает пальцы, а ноги такие свинцовые, что кажется будто, они с ней навсегда теперь слились в один кусок раскаленного железа. Он ловит ее запястье, губами интуитивно ищет чужой пульс, и заполошные удары крови под кожей оглушают его. Он здесь охотник, у него в руке заряженный револьвер, и обоих разорвет к чертовой матери. Но потом она стонет в тон ему, и он понимает. Не смотря на любое оружие этого мира, на этой чертовой кухне вооружена лишь она одна. Исследуя каждый миллиметр ее кожи губами, попеременно с языком, он ловит себя на мысли, что с кем бы он за эти семь лет ни спал, как бы ярко не описывал свои фантазии, ни одна из его партнерш не вызывала такой бури эмоций, не вгоняла в состояние подобное гипнозу, не понимала и не удовлетворяла его так, как она. Потому что он готов кончить от одного только ее взгляда из-под опущенных ресниц, пока она лежит спиной на столе, подаваясь вперед, самозабвенно насаживаясь на его пальцы. Он не хочет причинить ей вреда, ведь она его сокровище, припадает губами к длинной шее, поднимается выше, захватывает губами мочку уха и бессвязно шепчет «Потерпи, потерпи, потерпи пожалуйста, потерпи девочка моя». Входит сразу, не церемонясь, ведь он тоже помнит, как она любит. Тут же ловит ее полу-всхлип полу-стон губами, затыкая ее влажностью собственного языка. Как они не умели мирно жить, так же не умели целоваться. Они сражались, сплетая языки и тела, не желая уступать, сдаваться, признавать поражение. Вскоре он, не выходя из нее несет ее в комнату, роняет на кровать и черные волосы распадаются по подушке. Он уже не помнит себя, не помнит своего имени, а она целует так тщательно, так легко и одновременно самозабвенно, что губы потом будут саднить еще не один день. Он никак не контролирует себя, она растекается по нему горячей ртутью, ее грудь, плечи, ягодицы, все одновременно такое миниатюрное, и наоборот, такое женственное, что он не может не гладить, не кусать, не трогать, не мять. Вколачиваясь в нее, срывая с каждым толчком стон, и встречное движение ее совершенных бедер, ему кажется, что он заново родился, и не было тех семи лет. Кончают они почти одновременно. Сначала она, с беззвучным стоном из его имени на губах, а потом и он, не выдержав того, как она сжимается, стонет и отрывисто дышит, как спазмы сотрясают их обоих, изливается прямо внутрь нее. Он падает сверху, и они так лежат. Бог знает сколько. А потом она юрко выныривает из-под него, накидывает халат, открывает окно и закуривает. Холод сразу проникает в комнату, и ему кажется, что этот холод заново сковывает его. -Зачем ты пришел? – повторяет она, оборачиваясь -Я надеялся остаться. – вторит он ей будничным тоном, пересекаясь с ней взглядом. Она смотрит холодно, почти зло, непримиримо и отчаянно. Он не выдерживает и отводит взгляд. Он никогда не мог его выдержать, и прямо-таки кожей чувствует, она будто говорит: «Я думала, ты сильнее.» Все карты раскрыты. Скрывать ему больше совсем нечего. Он будто вывернут наизнанку, его душа разорвана вдоль и поперек, лежит раненым зверем перед ней, и страшно больно где-то слева. -Уходи. – и этот тихий шепот хлеще любой пощечины. Лучше бы она кричала, кидала посудой, стучала кулачками по его груди и плакала. Он смотрел, смотрел так долго, что начали слезиться глаза, а она все стояла напротив, почти не дыша, с догорающей сигаретой в левой руке, и он понял. Понял, что сильнее нее не встречал никого, что сам бы не вытерпел такую боль, что он теперь не сможет уйти. -В моей жизни не осталось места той жуткой боли. -Позволь мне стать хотя бы другом. – его голос впервые за много лет дрожит, и он чувствует себя мальчиком – Позволь мне остаться, я уже не смогу уйти. – он поднимается, в пару шагов преодолевает пространство между ними и опускается перед ней на колени. Она смотрит на него долго, протяжно, гладит по голове, как большую собаку, а он впервые за всю взрослую жизнь рыдает. Рыдает, по-настоящему, взахлеб, давясь собственными мольбами, словами извинений, а она лишь прикрывает глаза. Все, миленький Буратино, твоя песенка спета.