hysterical

      Чел обхватывает теплую кружку холодными пальцами, смотрит из-под челки внимательно и остро.       — Что не так?       — Ты необычно хмурый.       Тулио жмет плечами: в кармане одиноко бренчат друг о друга кости. По стеклу кофейни ползут крупные слезы. На душе паршиво и мокро им под стать.       — Тебе кажется.       — Вот уж не думаю.       Чел придвигает к нему свой горячий шоколад и сережку золотую в мочке уха, заигрывая, обхватывает подушечками пальцев. Тулио смеряет ее удивленным взглядом: ну и зачем ему эта сладкая гадость? Там еще и кусочки зефира плавают, нелепое зрелище.       — Убери это.       — Тогда ты свою кислую мину тоже убери.       Ее голос звенит о стены и бьется, осколками осыпаясь к его ногам, и это так странно, неожиданно даже — выхватывать нотации от чуточку-безразличной-всегда Чел. Она же все время на жизнь сквозь призму очков "дели проблемы на два" смотрела, почему сейчас нет ни намека на отстраненность?       Чел дует полные губы и плавно поднимается из-за стола, высоконравственно выдает:       — Какой же ты придурок, — поворачивается боком. — Я за второй трубочкой.       Вслед ей синхронно поворачиваются все посетители кофейни, и Тулио думает о том, что это очень глупо — то, что у них ничего не сложилось. Он же мог попытаться... ведь она...       Ох, к черту. У него не может быть оправданий.       Скажем, так решила судьба.       Утопающие в коричневом вареве зефирки умоляют о спасении. Кажется, где-то тут была шпажка.

***

      Мигель снова бренчит на своей гитаре — он, мать его, делает это практически постоянно, и буквально не оказывается в их квартире места, где от звуков очередной бойкой мелодии можно спастись. Он бренчит где угодно и _когда_ угодно.       Даже сейчас, в час ночи вырисовываясь на пороге.       — Ты меня достал, ей-богу, — Тулио встречает его у ванной, сжимая в руках полотенце.       Он немного не в духе — и Мигель, судя по всему, тоже, — но в голове по-прежнему обжигающим кнутом звучат слова Чел. Обидные, поставленные на перекрут, как старая пластинка, слова.       Им бы разойтись мирно, выпить чаю и завалиться спать... Но что-то жгучее и колкое в груди заставляет Тулио выхватить гитару из рук Мигеля. Тот смотрит побитой, не осознающей жизнь собакой.       — Мог бы попросить, — огрызается пока еще мягко, не зло.       Тулио, откидывая гитару на диван, идет кипятить воду. В венах у него бурлит кровь, и движения получаются дерганными, нервными. Возможно, ему стоит вернуться к таблеткам, но это, честно, так гнусно... Чувствовать себя бесполезным и беззащитным — худшее, что способно случиться.       — Тулио?       — М-м?       Мигель скользит по кухне огромной бордовой тенью, и его просторная рубашка развевается ветром, и тень от спины растягивается до потолка. Это выглядит мистически красиво, но черта с два Тулио признается.       — Ты брился?       — Допустим. А что?       — У тебя пена осталась на подбородке.       Он оказывается рядом, забирает из рук чашки и жестом показывает — умойся, мол, старина. Но Тулио вместо этого выдергивает чашки обратно. Одна грустно падает вниз, и белоснежные осколки снежными хлопьями украшают пол.       — Черт!       — Святая Дева!       Тулио губу прикусывает, чтобы божье имя не вспоминать всуе. От злости першит в горле, и противно тянет костяшки, нездоровой такой, ноющей болью. Иллюзорная Чел над ухом вышептывает разочарованно-ехидное "а у тебя талант на истерики". От звуков ее практически-живого-такого-блять-реального голоса звенит в ушах, и Тулио чувствует себя рыбой, попавшей в неконтролируемый поток.       Рыбой, которая с секунды на секунду разобьется о камни.       Рыбой, которую внезапно сильным порывом вытаскивают на берег.       — Ты в порядке, придурочный? — Мигель смеется звонко и легко, и его смех будто оковы расплавляет, заново открывает мир. — Попили чаю, да?       Его руки на плечах оказываются, прижимают ближе, впечатывая лицом в ключицы. Он Тулио нежно гладит по волосам и все смеется, смеется, смеется. Кто бы говорил про придурочных: от смеха отдает хорошо спрятанной горечью и ласковой грустью. Дурашка.       — Тяжелый день, да?       — Виделся с Чел...       Мигель губы складывает в понятливую "о", и Тулио смотрит на них, не в состоянии оторваться. Светлокожие загрубевшие пальцы неожиданно правильно ощущаются на собственных руках.       — И что она?       — Сказала, что мы никогда бы не смогли быть вместе.       — Причина?       Мигель играет бровями, в каждом жесте, движении — все тот же смех, что был два мгновения назад, только беззвучный и какой-то... понимающий. Когда он успел проглядеть его взросление, м? Он же бессознательный был больше, чем пятилетний ребенок.       Тулио выдыхает, разводит ладонями. Идея высказать все четко, прямо, в лоб не кажется дурной затеей (лишь страшной до трясущихся коленок).       — Я... в общем...       Мигель его подбородок в своих пальцах качает и лелеет, обнимает по-братски открыто и светло. И Тулио думает: а что, если ничего изменить не получится? Что, если дальше станет хуже?       Но язык уже мелет уверенную чушь:       — Она сказала, что... — и замирает, не в силах пошевелиться.       Гордость распухает поперек горла, перекрывая путь кислороду. А Мигель любуется его глупым лицом. И вдруг в кулак прыскает:       — Видел бы себя! Так страшно, серьезно?       — Что страшно?! Я ничего не боюсь.       — Даже признаться?       Тулио расправляет плечи, но его уже сминают в охапку. И шепчут на ухо, приглушая чужой мерещившийся свист:       — Я все знаю. Мы с ней сегодня тоже говорили. Можешь не бояться.       И нежные, вежливые, внимательные пальцы ловят за короткую косицу, заставляя запрокинуть голову. У Мигеля глаза такие, что просто... ух! Тулио ловит краем сознания отпечатки их теней на стене и жмурится, рот приоткрывая.       — Милая моя истеричка.       За окном квохчет дождь, но его капли больше не смахивают на слезы.       (И отголосками грозы доносится всепонимающий смешок Чел.)