Цветы

ㅤ ㅤ ㅤ       Дыхание рвётся, когда он натягивает тетиву. Он перестаёт дышать на тот миг, где во вдохе весь смысл, промахивается. Стрела улетает выше мишени, а сам он хватается за горло, судорожно, руки трясутся, телу страшно. Телу всегда страшно, но разум привык. Разум смирился и пытается избежать паники, у него ничего не получается. Собственно, у Алека тоже.       Кашель бьёт его откуда-то снизу, кажется, что он роится как улей где-то меж бедренных костей, он продирается вверх, сквозь всё нутро. Зудит в лёгких до боли, прежде чем выйти горячим влажным воздухом на ладонь. Воздухом с запахом прелой травы, леса и цветов. Проклятых фиолетовых цветов с жёстким жёлтым сердцем, проклятых душащих цветов.       На его ладони лепестки и кровь, он зажимает рот так крепко, что кровь идёт носом. Он только хочет, чтобы его никто не услышал, чтобы никто не стал спрашивать, что с ним, пусть он лучше упадёт здесь, задушенный цветами. Это лучше чем глаза с вопросом. Её глаза с вопросом.       У Иззи всегда вопросов слишком много, всегда они лезут так глубоко, что потом не достать. Впиваются ногтями в плоть, в душу. Она же вытянет правду. И без вопросов скоро вытянет, все они. У него шансов нет.       В голове шум, каша из звуков, где главным скрипит пара струн смычка его дыхания. Алек на пол оседает, на колени, поспешно с лица кровь стереть, пытаясь, больше размазывая её, как маску страшную. А во рту слишком сладко, в носу запах этот стоит. Он больше ничего не чувствует, только его. И это невыносимо.       Сколько уже? Больше года, как он знает, что умрёт, что задохнётся. Но сколько в действительности? Сколько в действительности под его кожей тянутся корни, сколько лет его лёгкие вспарывают ростки? Сколько лет он не принадлежит себе?       Он изнутри опутанный, как лианами, внутри вторая сетка сосудов, по которой отравленным соком течёт нелюбовь.       Может быть, всё тогда началось где-то там, между детством и юностью. Там, где он боялся каждого своего тяжёлого вздоха, потому что всё ждал, что в горле белые ирисы Джейса распустятся. Он порой замирал в панике, в коридоре, у комнаты, хватался за горло.       Она держала его за плечи, заставляя дышать. Она касалась его спины, его груди и шеи, что-то говоря мягкое, почти неразборчивое, пока его сердце не успокаивалось, пока не переставало стучать в горле. Дыхание возвращалось. Нет, слишком далеко.       Или здесь, после ссоры с Магнусом, на его кровати. Дверь была открыта, она вошла к нему босоногая, задумчивая. Закрыла окно, распахнутое настежь. Села рядом, опуская голову на плечо и просто молчала. Он не хотел говорить, она знала, что он хотел молчать.       Её губы были всё ещё красными, помада въелась слишком сильно, в уголках глаз чёрными точками скомкалась оставшаяся тушь. Алеку казалось, что у неё нет сил ещё больше, чем у него самого. Ему казалось, что она сейчас растает в темноте, что это и не Из вовсе. Он целовал её волосы, она - его руки.       Нет, чуть позже, когда стало вновь лучше, когда они улыбались, всё дурное отступило, у Алека было столько воздуха в лёгких. Столько силы, столько свободы, всё хорошо. Тогда он целовал её, не доходя до комнаты, после тренировки, весь мокрый, глупый, отчаянный. Целовал в коридоре, раздевал в коридоре. Ему было так плевать, ей, кажется, тоже.       Первыми пробивались пушистые листы, они щекотали горло, не давали спать. В горле застряло что-то огромным комком, который не проглотить, не выплюнуть. Его крутило, истязало и рвало, было так плохо.       Под кожей плоть разрывали корни. Они рыли свои кровавые ходы в нём, Алек был уверен, что лучше бы его мёртвого жрали черви, чем жить так, когда рядом с каждой веной проложена новая трубка. Полая, твёрдая, наполненная цветочным ядом.       Он ждал этого всю свою жизнь, сначала с Джейсом и ирисами, потом с Магнусом и пионами. Но проклятые фиалки. Те цветы, что она так любила в детстве, те цветы, что никогда не росли на её подоконнике. Проклятые фиалки, они жили в его теле, они душили его, рвали его, убивали его. Но больше них она.       Алек не давал ей больше себя трогать. Чем Из была ближе, тем быстрее росли корни. Они как магнит тянулись в её сторону, оставляя за собой синие подтёки по коже, шишки, вздутые полости. Они бежали к ней, они торопились к ней. Они были её, целиком и полностью её. И он тоже.       У него всё тело как сито, вся душа от боли и одиночества вывороченная. Он знал, что не протянет долго. Он знал, что это убивает, выжирает изнутри и душит в пару лет. И уже ждал, когда это кончится. Его разум просил тело не бояться, просил тело успокоиться, перестать дышать.       Но тело сдаваться не хочет, руки сами лезут глубоко в рот, сами в глотке, борясь с кровавой тошнотой, цепляют листья, вытаскивая очередной пушистый куст, размохрившихся, вымоченных красным фиалок. Значит, ещё один день, у него есть в запасе ещё один день, день боли, угасания в одиночку.       Всё лицо и руки красные, в ладони смятые цветы. Ему повезло, что сейчас поздно, ему, правда, повезло, что тренировочные залы пусты. Ни одного вопроса, ни одного жалостливого взгляда, ничего. Он дойдёт до ванны, что за раздевалками первая. Смоет цветы, попробует забыть до утра.       Дверь приоткрыта, на полу красные точки. Алек не решается открывать сразу, но слыша всхлип, удержаться не может, не может, пока не видит её. Она стоит на коленях у раковины. Под тонкими лямками на сгорбленной спине синяки кажутся чёрными.       У Изабель все руки в крови по локоть. Она тихо стонет, булькая носом. Он не видит её лица, но видит длинную тонкую гибкую ветку, облитые красным розовые цветы, шипы, что впиваются в пальцы. Она вытягивает шиповник, будто из сердца, из располосованного горла, плача без звука и едва ли с шансом на жизнь. — Иззи… ㅤㅤ