I'll shoot the moon for you

      Ветераны любили говорить, что весь секрет в том, чтобы спать тогда, когда япошки не стреляют непосредственно в тебя. Юджину только предстояло освоить эту науку: он всегда спал чутко, и теперь, когда сны заканчивались лицами мертвецов, он мог заснуть только повторяя молитвы и позволяя знакомому с детства тексту вводить себя в полутранс. Иногда он пытался поговорить с Ним просто так, как их с братом учили в детстве пасторы.       Господи, перенеси меня через этот мертвый океан. Господи, мои ноги не идут дальше. Господи, подними меня.       — Я помню только Ave Maria, — однажды сказал Снафу, услышав, как он молится. И на вопросительный взгляд Юджина добавил:       — Она самая короткая.       Юджин не молился за Шелтона — это казалось чем-то слишком личным, непозволительной фамильярностью. Но с того разговора после своих псалмов он стал читать «Радуйся, Богородица» — он не знал молитву на латыни, но помнил ее по-английски. Как потакание собственной слабости, мимолетное прикосновение к мятущейся душе, с которой они были прикованы к одному миномету.       Он посмотрел на его силуэт у входа в блиндаж, подсвеченный вспышками разрывающихся в ночи снарядов, и к сердцу почти привычно подкатила дикая смесь ужаса и радости. Эта, именно эта ночь могла стать для них последней, и только этот очень невечный человек мог дать ему что-то, кроме страха и ожидания смерти. Шелтон шевельнулся, прижимая к себе винтовку, и Юджин закрыл глаза, вспоминая, как эти руки тепло ложатся ему на шею, на затылок.       Господи, эти руки — мой элизиум. А в раю мне все равно не бывать.       Как всегда, когда им удавалось урвать немного времени только для себя, все тяжелые вещи падают с их плеч и ложатся у ног, как черные собаки. Шелтон выглядит моложе, угрюмая маска сброшена, глаза смеются — его игривая радость заразительна и бьет в голову, как шампанское.       Бьет в голову его жадная нежность, желание ощущать и желание угодить. Бретер Снафу, который был готов спорить со старшими по званию, солнцем и луной, вставал на колени перед Юджином, готов был жить на коленях перед ним, вознося ему хвалу, как забытому древнему божеству.       Каким-то образом одичавший на войне Шелтон оказался единственным явлением в жизни Юджина, которое он мог контролировать. Все остальное просто случалось с ним, не спрашивая, хочет он того или нет. Шелтон спрашивал: что тебе нравится. Чего ты хочешь. Скажи мне, я сделаю. Я сделаю все. Он сбивался на свой собачий французский, коверкал английский, и сладко, сладко пел ему на ухо на языке птиц.       — Юджин, — говорил он, — смягчая «дж» и скрадывая «н».       Его говор был протяжный и обжигающий, как сироп и виски.       — Надеюсь, Господь не накажет меня за то, что я целую его любимого мальчика.       Змеиный язык, подумал Юджин, чувствуя, что краснеет, и потянул Шелтона к себе за цепочку с жетонами. Тот качнулся за его рукой, улыбаясь во все зубы, и сказал ему в самое ухо:       — Он ведь и не знает, что этот мальчик любит всякую грязь, да?       От горячего выдоха по спине побежали мурашки. Юджин знал, что эта болтовня — специально для того, чтобы его спровоцировать, но это знание никогда не помогало. Он натянул цепочку сильнее и ответил на ухо Шелтону:       — Если тебя это так беспокоит, может, встанешь на колени и попросишь прощения как следует?       Он послушался команды, сохраняя глумливый и самодовольный вид даже с членом в глотке, беззастенчиво наслаждаясь всем, что они делали, словно в этом не было ни греха, ни преступления. Он зажмурился, смаргивая слезы, когда головка скользнула, надавливая, по мягкому небу, и Юджин запустил пальцы ему в волосы, не пытаясь направлять — просто ему нужно было занять чем-то руки, чтобы не сойти с ума от этого шелкового горячего рта.       В ответ на каждую похвалу Шелтон стонал так, словно это его доводили до оргазма, и было ясно, как день, что Юджин не продержится долго — слишком редко им выпадали такие минуты. Задохнувшись, он вцепился в плечи Шелтона, держась за него, как утопающий за соломинку.       Он держал его, держал, пока не вернулся в собственное тело, пока не затих в груди отрывистый, болезненный стон, пока Шелтон не отодвинулся от него, прижимая запястье ко рту. Юджин рискнул приоткрыть глаза, медленно скользнул пальцами по его шее вверх, чуть нажимая большим пальцем на угол челюсти, поглаживая и растирая. Последствия такого представления наверняка будут давать о себе знать и завтра.       — Нет, — отрезал Шелтон, перехватив его руку, когда Юджин опустился на землю рядом и потянул его за ремень. — Нет времени, — мягче добавил он, наткнувшись на непонимающий взгляд Юджина.       У нас никогда его нет, хотел ответить Юджин, но это прозвучало бы нелепо, словно он был обижен на Шелтона.       Он все же не отказал себе в удовольствии украсть еще минуту, прижимая к себе кудрявую голову, целуя его за ухом, в колючую щеку, изогнутый в улыбке рот.       Да, пожалуй, он ее любит. Любит всякую грязь.       Это случится, но пусть это случится не сегодня. Это был девиз, с которым Юджин научился жить вскоре после своей первой высадки.       Твоя задача — пережить этот день, а о завтрашнем просто не думай. Для этого есть люди, прошедшие офицерскую школу.       Дистанция пять шагов.       Не сегодня.       Мало что еще удавалось удержать в голове, когда единственной защитой от рассекающих воздух пуль и осколков был счастливый случай.       Это было единственной мыслью Юджина, когда Бергин пытался голыми руками вынуть из него японскую пулю, пока кто-то не привел носильщиков и его не унесли из-под обстрела.       — Не сегодня, только не сегодня, — лихорадочно повторял Снафу, невесомо трогая повязку на плече Юджина, разглядывая его лицо. — Даже не думай, урод.       Медики вовремя вынули пулю и засыпали его сульфой с головы до ног. Ему повезло, что рука осталась на месте. Ему повезло, что он остался жив.       Морфин постепенно терял свою хватку, душевыворачивающая боль накатывала все сильнее, но сил пошевелиться и лечь поудобнее не было. Шелтон достал откуда-то карманный Новый Завет Юджина и вложил ему в здоровую руку.       «Присмотри за моей книгой, если меня убьют», — когда-то давно попросил его Юджин. Снафу ничего не ответил и в тот же вечер оказался на гауптвахте. Кажется, обыграл в покер не того человека. — Бог тебе не поможет, Джин. Сделай это сам.       Если бы не Он, мне бы голову снесло, подумал Юджин, разглядывая Снафу из-под опущенных ресниц. Тот смотрел на книгу в его руке так, будто это был готовый разорваться снаряд.       Когда-то в детстве Юджин видел капкан, из которого вырвался хорек, отгрызший себе лапу. Никто не разожмет капкан, в который они все попались. Он сделает это сам.       Снафу любил говорить так, как Юджин любил писать. Он говорил без остановки, о чем угодно, не обращая внимания на то, слушает его кто-нибудь или нет. Юджину это казалось чем-то вроде нервного тика — непроизвольным рефлексом, а не настоящим желанием поговорить. Настоящих слов из Снафу было не достать и клещами несмотря на всю его внешнюю словоохотливость. Зато развлекаться, доводя до белого каления сослуживцев, он был готов всегда.       — Ну, что нам пишет миссис Лейден? И я имею в виду, конечно же, твою маму, — прицепился он к Биллу на дневке. Морпехи сидели в тени покинутых гражданскими домов и обменивались письмами, полученными накануне. Целый день отдыха, полученная почта — настроение у всех было приподнятое, и Лейден вступил в перепалку с охотой.       — Слава богу, тебе никто не пишет, Снафу, — фыркнул он. — Даже вообразить не могу девку, которая бы на тебя позарилась. Это ж как нужно себя не уважать.       — Ничего, Билл Лейден, — протянул Шелтон голосом, полным сочувствия. — И ты встретишь ту самую, которая полюбит тебя таким, какой ты есть, и жизнь твоя наполнится смыслом. Потом она узнает тебя получше и бросит тебя нахрен. И, что характерно, правильно сделает! Поэтому главное — не забывать принимать атабрин, поскольку девок много, а малярия не лечится.       Юджин заставил себя не поднимать глаз от своего дневника. Он не хотел встречаться с ним взглядом.       Той ночью Юджин уложил его на спину, одной рукой закрыл ему рот, а второй забрался в него смазанными пальцами. На этот раз них было время, поэтому он работал долго, старательно, не обращая внимания ни на немые просьбы, ни на подначки. Он сам не знал, чего ему хотелось больше — приласкать его или помучить, поэтому получалось что-то среднее. Они трахалисть тогда, когда им стоило бы поговорить, но речь — свойство людей, а они давно начали превращаться в одного и того же получеловека. Змеиный язык и львиные лапы, подумал Юджин. Шелтон бросил поводья, лежал мягко, как беличья шкурка, позволяя запускать в себя когти.       Их тела, пожалуй, были честнее слов.       Из-за постоянной сырости язвы и ссадины не заживали и гноились. Сульфаниламид приходилось иметь при себе — лазареты были забиты и медбратьям некогда было лишний раз вздохнуть. Морпехи делали перевязки друг другу сами.       Юджин приходил к выводу, что самыми убийственными для общей морали проблемами оказывались те, которые были связаны с самой базовой физиологией. На Пелелиу это был постоянный голод, когда их единственной пищей был червивый рис. На Окинаве — не прекращающиеся ливни и необходимость спать под дождем в грязи. Разбитые и не заживающие ступни и кисти рук.       На Окинаве стало заметно, что для Юджина это вторая переброска, а для Снафу — третья. Юджина все еще поддерживала неутихающая, дикая злоба, которую он привык ожидать от Шелтона и которую выпестовал в себе самом по его примеру. Но у Шелтона будто кончался запас ярости, и с каждым днем он становился все тише. Он не замирал в бою, как морпехи с боевым истощением, но во время марш-бросков Юджин видел, что он идет на последних ногах.       Интересно, каким он был на Глостере. Может, таким же, как Юджин на Пелелиу.       (Юджин немного скучал по тем временам, когда его считали хорошим человеком. Когда он сам считал себя хорошим человеком.)       — Снафу, — сказал Юджин.       Молчащий Снафу действовал на нервы сильнее, чем его обыкновенно беспрерывная болтовня.       Он сидел, подпирая стенку окопа, гротескный и угловатый, как горгулья, и чуть повернул голову на голос. Посмотрел на Юджина глазами круглыми, как две луны — долго, почти не мигая, со своеобычным нечитаемым выражением лица. Его реакция была неприятно заторможенной.       Юджин сел в грязь рядом, почти касаясь его плечом. Больше он не мог ничего сделать — не сейчас. Не сегодня.       Он здесь. Он живой.       Юджин вытащил из кармана пачку сигарет, которые не курил, но держал при себе, потому что у Шелтона они постоянно кончались. Достал одну, раскурил и протянул руку — ему пришлось подождать несколько мгновений, пока Снафу не среагировал и не взял у него сигарету.       Юджин молча сидел рядом и смотрел, как он курит. Он держал сигарету рядом с губами, его пальцы были мягко округлены, кисть расслаблена. Человек, который спасал ему жизнь. Который ел с того же ножа, которым залезал в рот покойникам. Человек, из-за которого ему хотелось пережить Окинаву.       Он был ему нужен, и, кажется, это было единственное человеческое желание, которое еще не было выбито из него войной. Он был нужен ему живым, и если Бог ему не поможет, что ж, придется сыграть в Бога и сделать все самому.       Святотатство? Ему приходилось делать вещи и похуже.