И всё былое

— Мистер Мэй... — Брайан. — Я пресекаю контрдансы с порога, так всем должно быть проще. Наверное. Посмотрим. — Не чувствую себя ни мистером, ни доктором, честно говоря. Этот улыбается — вопросительно. Как будто бы несмело. А должен быть наглым! Юношу — нет, мальчика — зовут Рами, и он нездешних южных кровей, каким был когда-то и наш. И он совершенно на нашего не похож. Всё накреняется, накреняется и уже готово покатиться в преисподнюю, к замершим чертям. Которые, должно быть, готовы разразиться сочувственным смехом. Мальчик неловко, неумело, долго топчет едва начатую сигарету в тяжелой пепельнице (нет, серьезно, мы такими не были), перегибаясь через подлокотник. Потом, как будто собравшись перед прыжком или поддавшись на слабо, на спор, вдруг весь подается навстречу мне — так быстро, что воздухом должно опахнуть, и я в самом деле чувствую это движение воздушных структур от него ко мне. Щуплый. Глазастый. Вороненок, выпавший из гнезда, всклокоченный и почти уродливый, глаза обведены тяжелыми веками, будто он не спит третий месяц, и я жду... Выжидаю, но, вопреки собственно настороженному ожиданию, все еще не чувствую отторжения. И пальцы его, вслед за казнью сигареты странно и нервно сцепившиеся между собой в вывернутых ладонях, и кисти его, переплетенные сами в себя, нервно затолканные между колен, и эти колени его, сидящего слишком низко, выпирают до самых ушей — он наверняка и сам сейчас не видит и не чувствует неудобства... Весь будто завязываясь в узел, мальчик разворачивается ко мне, передо мной, — так сложенное письмо становится развернутым листом, готовым к прочтению, — и просит, аккуратным светским голосом, срывающимся во что-то потайное: — Брайан, расскажите... ну, что-нибудь. Про него. «Про него». Как будто это имя, будучи произнесенным, что-то разрушит или сломает. Пошатнет хрупкую архитектуру нашего общего карточного домика, невесомой беседки из окурков и пустых сигаретных пачек бессонницы, измысленного, невышептанного, несказуемого строения из обрывков мечты и исписанных бумажек. Господи, как же это страшно. Главное, не позволить себе увидеть, насколько оно страшно. — Фредди, он был... — говорю я и останавливаюсь. Вот тут самое тяжкое, сердце печали и глаз бури. Как будто вершину горы миновать, подкравшись к ней на последних метрах, — с рывка, сорвавшись с ручника, срывая голос, давно пора бы привыкнуть за эти годы, не так ли, да вот только три жалких десятилетия — что это такое в масштабах бесконечной звездной ночи? Тут оно как, только начни плакать — и не остановишься уже никогда. Фредди, он был благословлен в том числе и этим даром, солнечным и полуночным: смеяться (нет, хохотать, показывая все зубы, нечеловеческое их количество, уходящее замысловатой подковой куда-то в самую глубину глотки, смеяться так, как зевают кошки, самозабвенно и бесстыдно) — и плакать тоже. Я плакать не умею. И не пробовал — это как знать наверняка, что не умеешь летать, не стоит и пытаться. Фредди был. И это самое обидное и нечестное в ситуации. Самое, пожалуй, дурацкое во всей неохватной вселенной. Фредди был — а потом перестал, точно замолк посреди оживленного разговора, как с ним порой случалось, и ничем не заставить тот разговор возобновиться. Фредди, Фред, Фредерик. Фарух. Боже, как он бесился от последнего, а потом злился еще и сам на себя — будто лишний раз вспомнив о предательстве, — все-таки, думаю, он полагал это предательством. Но тогда бесить его было весело — «Фарух, я тут...», и злобное взвизгиванье в награду. Это тебе рассказать, мальчик? Наверное, я молчу очень уж долго, и тогда они как-то еще там возятся и подаются между собой, как щенки в корзине, расступаются, и с дивана навстречу мне встает тощий и сухой, высоконогий, как молодая борзая, парнишка, — и с некоторым запозданием я узнаю себя. Гранитная доска, целую вечность лежащая поперек моей груди, дает трещину и проседает. И как бы то же самое не повторил и голос. — Твою мать, — сердито говорю я, говорит мой глупый старческий язык, опережая мой глупый старческий мозг, несообразительный, оторопелый... чтобы не дать сорваться слишком неуместным здесь и сейчас словам, не превратить происходящее в совсем уж отталкивающую мелодраму. — Не так все было! Я так не носил. И я тяну руку и поправляю упруго, искусственно пружинящие под щепотью кудряшки его облачного парика, ничего не делаю лучше, в общем-то, и парень — да черта ли стесняться, Брайан-мать-его-Мэй, — смущенно и глуповато улыбается мне из гущи кудрей, как из сердца грозовой тучи, по-дурацки вскидывает брови и лыбится, лыбится, боже мой, я что, был таким же долговязым клоуном. Всё получится, теперь кажется мне, всё получится. А даже если и нет, то попробовать определенно стоит.