В "Дырявом котле". В семь

Гермиона время от времени исподтишка наблюдала за выражением его лица. Хотела начать разговор, но не знала как. Малфой выглядел уставшим и огорчённым. Сильно повзрослевшим, как если бы они провели в «Дырявом котле» не восемь дней, а восемь лет. Как если бы он вдруг усомнился во всех своих оптимистических версиях и поверил, что ничем хорошим эта переделка не закончится. Что живыми отсюда не выбраться… — Малфой… — начала она нерешительно и затихла. Голос не слушался, в горле першило. Как можно было не заметить раньше, что именно его спокойствие и помогало Гермионе держаться на плаву? Его и Марселы Кортес. Казалось, не могло случиться ничего страшного, пока эти двое невозмутимо шутили и улыбались. Но как только перестали — мир начал уходить из-под ног. Хотя… отчего же — начал? Почти окончательно ушёл. Началось-то всё ещё с исчезновения Гарри и Рона… — Я жил среди маглов не только из-за Нотта, — вдруг очень серьёзно сказал Малфой. — Я поссорился с отцом. Гермиона посмотрела на него с недоумением. Нахмурилась, не совсем понимая, почему ему вдруг захотелось поднять такую щекотливую тему. — И ты говоришь об этом сейчас, потому что?.. — Мы поссорились из-за тебя. Тогда… — Не надо, — резко перебила она. Не хотелось слышать, что о ней думает его отец. Лишь пару дней назад Гермионе начало казаться, что у них с Драко есть шанс. Что все преграды преодолимы. Что могло бы получиться, но… Он не пойдёт против отца или матери. Ни за что не решится. Семья для него всё. Самые важные люди на свете. — Мой уход был актом протеста, — Малфой не смотрел на неё. Его губы сжались в тонкую линию. Щёки выглядели бледнее обычного. — Протеста? — переспросила совсем тихо. Хотелось заткнуть уши и не слушать ответ, но любопытство победило. Всегда побеждало. — Отцу понадобилось время, чтобы понять и принять. Но теперь он ничего не имеет против нашего с тобой общения. — Общения? — ошарашенно уточнила Гермиона. — Нашего чего угодно, — Малфой наконец посмотрел на неё. Всё ещё непривычно серьёзный и слишком бледный. Кажущийся копией себя прежнего. Копией, лишённой лоска и какого-то внутреннего света. Теперь выцветшими казались не только волосы. Он сам — будто сгоревшая спичка. Малфой невесомо провёл костяшками пальцев по её щеке. Уголки его узких губ дёрнулись и опустились. — Ты поэтому написал мне только на Рождество? Он скривился и ответил с явной неохотой: — Отец бывает очень… настойчив. Я не хотел, чтобы ты стала жертвой его настойчивости. Малфой выделил последнее слово. Определённо не желая вслух признавать, что его отец мог бы навредить ей. Но и не скрывая правду. — Почему ты?.. — она запнулась, не зная, стоило ли спрашивать. В какой-то миг в голову пришла мысль о том, насколько Малфой и Рон похожи. Оба не сообщили о своих намерениях. Оба предпочитали словам действия. И оба были для неё очень и очень важными. Разница в сущей мелочи — Малфою повезло. — Я не знал, как к тебе подступиться после… хм… всего. Ещё и вёл себя как идиот, когда мы шли через пустошь, — пробормотал он неохотно, пряча глаза. Гермиона фыркнула. — Так ты из-за этого переживал?! Шутишь, что ли?! Я же понимаю, что это влияние города. Ты тут ни при чём. Правый уголок его губ дёрнулся. — Ты же читала книгу о кинжале. — И? — Город не может «взращивать» чувства из ничего. Гермиона шумно вдохнула, смотря на него широко открытыми глазами. Ну надо же… Она помнила, что в книге такое и правда было, но при прочтении больше вспоминала о собственных ощущениях, чем… Малфой хмыкнул и самодовольно ухмыльнулся, определённо наслаждаясь её растерянным выражением лица. Она возмущённо пихнула его локтем в бок, но он никак не отреагировал. — Ты очень важна для меня, Гермиона, — произнёс Малфой тихо и серьёзно. Без тени недавней ухмылки на лице. — Я хочу, чтобы ты это знала. — А ты — для меня, — ответила порывисто. Чувствуя, как отчаянно краснеют щёки. Как в груди разливается тепло. Он улыбнулся. Неправильно, не по-малфоевски. В глазах не плясали черти, не светились болотные огоньки. Не было запала, задора, самоуверенности. Ни-че-го. Казалось, он «одолжил» этот взгляд у себя из прошлого, у себя-шестикурсника. Такой пустой пасмурный взгляд. Чужеродный среди лучей весеннего солнца и кружащихся в воздухе лепестков вишни, между которыми играла в догонялки пара белых бабочек. Их крылья напоминали скреплённые между собой лепестки — аккуратные, лёгкие. И Гермиона невольно представляла бабочек хореографами, пытающимися поставить танец. Он начинался с тихих аккордов музыканта-ветра, а заканчивался тем, что лепестки-танцоры невесомо опускались на тротуар. В промежутке — сказка. Но Малфой будто не видел ничего. Или же наоборот — огорчался оттого, что видел. Но почему?! Почему?! — Малфой, — не сдержавшись, тихо позвала Гермиона, — что случилось? Он пожал плечами, приподнял брови в молчаливом удивлении. Мол, не понимаю, о чём вообще речь. Как же, не понимал он! Ещё вчера… — И я до сих пор Малфой? — спросил лукаво, прерывая мысленный поток возмущений. Нет, проблема была не в этом. Нет, он определённо переводил тему. Но Гермиона снова ощутила, как к щекам прилила кровь. Каждый раз, когда она называла его по имени, бабушка начинала загадочно улыбаться. Гермиона игнорировала. Гермиона старалась не обращать внимания. Гермиона абсолютно точно не планировала затрагивать эту тему. Гермиона не хотела задавать вопросы. Но разве мы всегда делаем то, что собирались? Бабушка не стала юлить — ответила прямо. Мол, уже по тому, как Гермиона произносила его имя, можно было с уверенностью судить о её чувствах. Попытка спасти ситуацию, долго и с чувством отнекиваясь, провалилась. А предательское «Драко» превратилось в личное табу. Не хотелось, чтобы о её влюблённости узнал кто-то ещё. Но раз «кто-то ещё» уже о ней знал, то… — Драко, — вполголоса согласилась Гермиона. Он ответил кривой улыбкой. Стал ещё более нервным, чем раньше. Как если бы её слова сделали только хуже. Потом — подобрался, прочистил горло и широко улыбнулся. Даже озорные огоньки заплясали в будто бы оживших серых глазах. — Я пойду, — пробормотал он, наклонился и поцеловал её в лоб. Сердце ёкнуло, зачастило. А через минуту хлопнула дверь. Гермиона осталась одна. Или не совсем одна — с горько-сладким чувством, разносящимся с кровью по венам… *** Вечер в «Дырявом котле» притворялся безмятежным. Через открытое окно шестого номера доносился запах выпечки, разговоры и чей-то заливистый смех. Растянувшись на кровати, Гермиона задумчиво листала чужой блокнот. Корявые неразборчивые фразы и перечёркивания на каждой странице наталкивали на мысль, что информация записывалась исключительно в спешке, исключительно левой рукой и исключительно на самолично придуманном языке. Неудивительно, что «художник» не побоялся оставить блокнот: записи не расшифровал бы никто, кроме исчезнувшего Рона. Взгляд наткнулся на список из десяти фамилий, пробежал строчку за строчкой. Раз, второй. Зацепился за небрежное «Л. Лавгуд» и остановился. Вспомнился вчерашний разговор о подозреваемых и о ней в частности — пусть и выбранной методом исключения, пусть и без неопровержимых доказательств. Но раз Рон пропал, а его блокнот остался, то что же получалось? Догадка верна? «Художник» вроде как намекнул, что лучше бы не пытаться его угадать, иначе… Гермиона нехотя закрыла блокнот и уставилась невидящим взглядом в пространство перед собой. Луна Лавгуд… Свехстранное создание со сверхстранным типом мышления и такими же идеями. Она и раньше вызывала у Гермионы подозрения — из-за отсутствия одежды в комнате. Но если предположить, что Лавгуд — «художник», то сразу же возникал закономерный вопрос: зачем ей покидать «Дырявый котёл» в первый день? Разве не лучше остаться хотя бы на время? Понаблюдать за реакцией, проследить, чтобы всё пошло по плану. С другой стороны, логика у Лавгуд всегда была своеобразной. Логика. Своеобразная. Своеобразная. Логика. Значит, и стратегия будет такой же? Последняя мысль заставила Гермиону замереть, вмиг воскрешая в памяти сегодняшние слова Нотта и увиденный позавчера образ старушки. Перед глазами они переплелись воедино: два кусочка пазла, из которых неожиданно сложился небольшой, но важный фрагмент. Задумчиво-мечтательный взгляд — как у Лавгуд. Светлые волосы — почти как у Лавгуд. И бирюзовая мантия — Лавгуд часто такие носила. Пара движений палочкой без особых трудностей превращала Лавгуд в старушку. Изменения минимальные. Для выпускника Хогвартса как раз плюнуть. Гермиона вскочила, не в силах усидеть на месте. Не в силах сдержать поток противоречивых чувств. Она не просто ходила по комнате — мчалась туда-сюда, словно заводной паровозик. Накрученная до предела. И не остановиться, пока ходьба не «сожжёт» запал и эйфорию от совершённого открытия. Такая сумасшедшая выходка идеально вписывалась в образ Лавгуд. Гермиона не понимала, зачем делать подобное, но Лунатичку всегда было сложно понять, так что ничего удивительного. Стало немного не по себе. Лавгуд — самая непредсказуемая и на всю голову странная. С ней никогда ни в чём нельзя быть уверенным. Она умела удивлять — в хорошем и… не очень хорошем смысле этого слова. Она смотрела на всё под другим углом. Под уникальным углом — непосвящённым не разобраться. Гермионе казалось, проще понять Дамблдора с фразами-загадками и манией лимонных долек, чем Луну Лавгуд с её тысяча и одним странным убеждением. Она жила то ли в своём персональном мирке, то ли в параллельной Вселенной. И всё бы ничего, не будь она при этом была дьявольски проницательной и изобретательной… Тем не менее, «Дырявый котёл» принадлежал не ей. Лавгуд нужна была помощь, правильно? Например, той, кто умела держать язык за зубами и носить идеально сидящие на лице маски. А если вдруг Драко или Нотт имели отношение к тому-самому-Пожирателю, то причина возможного участия в происходящем Марселы Кортес очевидна. Почти. Потому что ни черта не очевидно, при чём здесь остальные заключённые. Как и то, какая мотивация у самой Лавгуд. С другой стороны, о какой мотивации речь, если Гермиона не знала, что происходило с исчезнувшими? Мотивации сделать что? Зачем-то запереть десять человек в «Дырявом котле» и отпустить, когда цель будет достигнута? Или обезоружить, чтобы… лишить жизни? Вряд ли Луна была способна на убийство. А может, мотивацию вообще не стоило брать в расчёт? Лавгуд работала в Отделе Тайн — вдруг попала под действие какого-нибудь артефакта? Пыталась с ним бороться, отчего и у Нотта возникло впечатление, что в происходящем замешан не один человек — ведь стратегии разные… Гермиона резко выдохнула, растирая руками виски. Голова пухла от мыслей. И только в одном не приходилось сомневаться: Лавгуд имела к происходящему самое прямое отношение. Во-первых, из-за отсутствия одежды только в её комнате. Во-вторых, из-за странной непоследовательной стратегии «художника». В-третьих, из-за смутно напоминающей Лавгуд старушки за окном. В-четвёртых, её подозревал Рон, а у него за плечами курсы авроров, как никак. В-пятых, это вписывалось в теорию Нотта: если Луна после своего «исчезновения» осталась в «Дырявом котле», то тоже могла выкрасть испачканный в чёрт-знает-чём-выглядящим-как-кровь пергамент. Единственное, чего Гермиона не знала, так это сильнее ли Лавгуд физически. Остальное совпадало. Вдох — выдох. Кровь кипела от адреналина, мозг — от избытка мыслей. Гермиона спустилась на кухню, захватила печенье и стакан сока, вернулась обратно. Опустошила тарелку, не ощущая вкуса, но не получила желаемого успокоения. Жаль, Лавгуд не было в «Дырявом котле». Гермионе впервые в жизни очень хотелось с ней поговорить. Хотелось подтвердить или опровергнуть свои догадки. А за окном — ночь. Если не спать, можно дождаться Лавгуд. А может, и нет. Но сегодня кто-то определённо её дождётся… Гермиона закрыла окно, задёрнула занавески и залезла под одеяло. Привычным движением сжала в объятиях подушку. Сон не шёл. Она вертелась с боку на бок, но в голове было слишком много мыслей о последних днях, проведённых в «Дырявом котле». Казалось, в руках не подушка — оборванные нити. Каждая нить — версия, догадка, которая так ни к чему и не привела. Вместе их слишком много. Слишком. Так же много было беспорядочных решений и действий. Как если бы Гермиона боялась выбрать определённую стратегию и следовать ей до конца. Боялась ошибиться. Боялась поверить собственным версиям. И, не веря себе, боялась положиться на других людей. Если бы не это, она обязательно догадалась бы раньше… А игра света и тьмы порождала странные образы. Воображение раз за разом оживляло их, делало объёмнее. Заросли шиповника. Бездыханное тело в луже крови. Болото и две фигуры в нём. Огненная геенна, сотканная из Адского пламени. Ряды могил. Цветы у надгробий. Кровь на кинжале. И боль, боль, боль… Сумасшедшая улыбка Лестрейндж. В комнату будто бы влетело эхо её насмешливого улюлюканья. Резкий крик: «Что ещё вы взяли в моём сейфе? Отвечай!» Как удар хлыстом. Хук правой под дых — не разогнуться. А на фоне не Малфой-мэнор — стены города. Гермиона крепко зажмурилась. Попыталась не представлять, не думать, не чувствовать. Но перед глазами тот последний шаг — в болото. Чавкающе-хлюпающий звук достигал ушей. Ноги исчезали в вязкой жиже. Она резко откинула одеяло и выбежала в освещённый коридор. Замерла, взбудораженно оглядываясь по сторонам. Будто в поиске чего-то. Или кого-то. Себя? Той девушки, которая вошла в город, но так и не вернулась? Девушки, которая редко сомневалась в правильности своих выводов, решений, поступков. Которая смогла бы найти «художника» намного раньше просто потому, что если она что-нибудь предпринимала, то в этом обязательно был смысл. В её руках не оказалось бы столько оборванных нитей. Она не стала бы метаться, словно заключённый в плен мотылёк. Метаться от одной версии к другой. Почти бездумно. Почти панически. Страшась. Сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь… Пока сомнения не сожрали её заживо. Не обглодали до костей. Не остались единственным, что у неё было. Не вцепились в уставшее тело тысячей холодных пальцев, удерживающих её на месте. О нет, это произошло не сейчас, не в «Дырявом котле» — раньше. Если копнуть глубже, то за сомнениями можно было обнаружить воспоминания, к которым она не хотела возвращаться, и боль, которую не хотела испытывать. Гермиона заперла их в дальнем уголке сознания, где они и основали пекло. Где они превратились в её демонов, её мучителей. Белки их злобных глаз отливали красным. Как и белки глаз Гермионы Грейнджер, когда она сидела на полу в коридоре «Дырявого котла» и впервые за долгое время беззвучно рыдала о своём прошлом… Дверь в Ад приоткрылась. *** Часы над дверью показывали без десяти шесть, и Гермиона устало застонала, поглядев на них. Ноющее чувство беспокойства растормошило её ни свет ни заря. Чтоб его! Теперь ни за что не уснуть. Полуоткрытые глаза «наматывали круги», следя за секундной стрелкой. Это помогало отвлечься от мыслей. Давало небольшую отсрочку перед очередным насыщенным днём. Перед тем, что непременно происходило в начале каждого дня… Взгляд остановился на цифре три. Скользнул к двойке и единице. В голове снова вспыхнула красной лампочкой мысль, как страшно было бы остаться последней. А ведь у Гермионы все шансы… Мерзкое чувство, что она ничего не успевала, зудело под кожей, словно и не чувство вовсе — аллергическая реакция. Хотелось срочно сбежать вниз по лестнице и узнать имя. Поджав губы, Гермиона рывком поднялась с кровати, прошлёпала в ванную и ополоснула лицо холодной водой. Неловкие быстрые движения. На полу осталась небольшая лужица, на пижаме — пара мокрых пятен. В дверь поскреблись, когда Гермиона как раз надевала мантию. Ответа дожидаться не стали, щёлкнул замок — и в образовавшуюся щель проскользнула Марсела Кортес. — Спустишься со мной? — спросила та прямо, без предисловий. Её лицо выглядело взволнованным. Губы — слишком красными. Их наверняка не раз прикусывали. А спокойный, привычно тихий голос, казалось, принадлежал не ей — кому-то другому. Уж слишком сильно она нервничала, чтобы говорить настолько невозмутимо. Гермиона молча направилась к двери. Взгляд скользнул по циферблату — стрелки не шли, замерли. Секундная — на тройке, минутная — на двойке. Такая неважная, незначительная деталь, но почему-то запомнилась. И предчувствие появилось странное, как будто стрелки замерли неспроста. Как будто… О, неважно! Глупости всё это! Путь на первый этаж пролетел как мгновенье, хоть и не было произнесено ни слова. Оказавшись в баре, они с Марселой застыли, искоса поглядывая друг на друга. Мол, может, ты посмотришь, что там? Дурацкий белый лист на деревянном столике. Снова. Как же надоело… Марсела резким судорожным движением перевернула пергамент. Несколько раз моргнула, будто не могла или не хотела верить своим глазам. Из её горла вырвался вздох. Пальцы лихорадочно сжали, скомкали пергамент. Методично разодрали его на две равные части. Четыре. Восемь. Шестнадцать… Она с невозмутимым видом выбросила бумагу в корзину для мусора. Только задрожали руки. И губы едва заметно скривились в злой безрадостной усмешке. — Я убью его, кем бы он ни был, — сказала Марсела очень тихо и очень серьёзно. Так, что не оставалось сомнений — убьёт. Гермиона нервно прикусила губу, не зная, что ответить. С одной стороны, она испытывала облегчение: пропал не Драко. С другой — чувствовала себя виноватой за это облегчение. И за то, что, возможно (только возможно!), Нотт исчез из-за её вчерашних откровений. Догадался — и исчез. — Если с твоим Ноттом всё нормально… — осторожно начала Гермиона, но умолкла, услышав тихий нервный смешок. На лице Марселы появилось абсолютно сумасшедшее выражение. Дикое. Опасное. И взгляд стал острым, как кинжал Беллатрикс. Грозящий вспороть кожу, вскрыть вены. — Мой Нотт? — в голосе звучало истерическое веселье. — Мой Нотт… — задумчиво, с изрядной долей недоверия. — Если бы он только знал… Гермиона усадила её на стул и устроилась напротив: — Знал что, Марс? — спросила мягко. Та покачала головой. Мол, даже не проси. Слишком личное. Но, противореча себе, заговорила: — Если мы… выживем, он должен услышать эту историю от меня, а не от кого-то другого, — настойчиво, с нажимом. На пару мгновений она даже перестала казаться безумной. — Так и будет, — согласилась Гермиона. — Ты в курсе, что у Ханны с Ноттом был конфликт? Из-за рецепта мороженого. Это не его вина — моя. Марсела сделала паузу, но так и не услышав ничего в ответ, продолжила: — Маглы чуть не посадили Нотта за распространение наркотиков. Он чудом выкрутился, понимаешь? Я его подставила. Но если бы ему не повезло, он не смог бы избежать магловского правосудия, потому что случайно сломал свою палочку. Какое-то время Гермиона во все глаза смотрела на девушку перед собой. Как оказалось, на совершенно незнакомую девушку. Не понимала, как могла настолько сильно ошибиться. Она же считала Марселу Кортес хорошим человеком! Считала, что… Новая догадка резко вышла на передний план и затмила собой остальные мысли. — Это из-за его отца, правда? Из-за его отца погибла твоя семья. Марсела кивнула, криво улыбаясь. Что ж, это многое объясняло. И почему её бабушку с дедушкой разыскивали и после стольких лет: Нотт не хотел рисковать, ведь у него был сын. И почему он не тронул ни одну из сестёр — они напомнили о его ребёнке. И почему Марсела устроилась на работу в «Дырявый котёл». — Я хотела отомстить. Во время финальной битвы. Вот только… Лорена сбежала, когда проводили эвакуацию. Вбила себе в голову, что будет сражаться. Когда я пыталась вывести её из замка, то заметила Нотта-старшего. И не только его. Там была масштабная заварушка, мне не стоило вмешиваться, но… — она впервые говорила по-настоящему эмоционально. Гермиона в знак поддержки сжала её ладонь. — Я не сдержалась, бросила в него Ступефай. Он успел отскочить, повернулся ко мне — и его догнала чья-то Авада. В мою сторону полетела зелёная вспышка от одного из его дружков, но… — голос дрогнул, сорвался. Последние слова — хриплым шёпотом: — Она попала в Лорену. Из глаз Марселы текли слёзы, но она не издавала ни звука. — Я хотела отомстить, понимаешь? Я так долго хотела отомстить… — повторила она тихо и отстранённо. — И сперва потеряла Лорену, а теперь… Я не могу потерять и его тоже. Тео — не его отец. Тео хороший… Гермиона не поняла, когда стала плакать, но всё вокруг начало расплываться. Расплывались стены, столы, стулья и лицо, обрамлённое угольно-чёрными волосами. Лицо, на котором больше не было ни одной из привычных масок. — Ты не виновата в её смерти. Марсела вытерла щёки тыльной стороной ладони. — Будь ты на моём месте, простила бы себя? Гермионе показалось, что её ударили прямо под дых. Прицельно. Выбив из лёгких весь воздух. — Я и не простила. Марсела посмотрела на неё очень внимательно, но не стала задавать вопросов. Никак не выдала своей заинтересованности, и, наверное, именно поэтому Гермионе хватило духу продолжить: — Когда я приехала домой после второго курса, то впервые увидела свою сестру. Совсем маленькую. И… испугалась. Мои родители всегда хотели нормального ребёнка. Она могла быть их нормальным ребёнком, а я… я не могла. Пусть и многое для этого делала. Моя магия перечёркивала все старания. Она замолчала, собираясь с духом. — В то июньское утро я стояла над её колыбелью и просто смотрела. Долго. Очень долго. Ничего не делала — просто смотрела. Ничего больше, понимаешь? — Ничего больше, — эхом согласилась Марсела. — А через пару часов она умерла — синдром внезапной детской смерти. Я прочла всё, что удалось найти, — лишь бы убедиться, что в произошедшем нет моей вины. Что я не могла случайно… Холодные пальцы Марселы крепко сжали её ладони. — Ты не могла. Без палочки — никак. — Знаю, но… — она покачала головой. Иногда знаний недостаточно. — Я к себе, — пробормотала невнятно, сорвалась с места и побежала наверх. Захлопнув за собой дверь номера, Гермиона оперлась о стену и прикрыла глаза. Дыхание сбилось. Превратилось в рваные вдохи-выдохи. Короткие. Судорожные. Демон-воспоминание уменьшился в размерах. И теперь смотрел на неё не злобно — скорее почти послушно. Она загнанно глядела в ответ. Об этой истории не знал никто: ни родители, ни друзья, ни даже бабушка. От возможности поделиться с тем, кто мог понять, стало ощутимо легче. И демон-воспоминание больше не казался настолько страшным, настолько свирепым. Он всё ещё вызывал боль, но не такую острую. Она могла смотреть ему в глаза. Гермиона расправила плечи и решительно шагнула вглубь номера. Ещё не всё потеряно, правильно? Ещё есть шанс, есть время, есть… лист? Лист на кофейном столике. Белый лист. На этот раз не пергаментный, а самый обычный, вырванный из блокнота. Он лежал на большой десертной тарелке, где вчера возвышалась целая гора печенья. Гермиона, будто в трансе, обвела пальцами его контуры, ощупала структуру. Будто ей срочно понадобились веские доказательства, что он материален. Лист из её блокнота — в этом не было никаких сомнений. Но она его здесь не оставляла — абсолютно точно. В горле пересохло, и Гермиона отпила апельсинового сока из стоящего рядом с тарелкой стакана. Так что же, в здании осталось двое? Или никого, кроме неё? Рвано вдохнув, она перевернула лист. «Если ночью со мной что-то случится, то, вероятно, виновата М. Кортес». И подпись. И небрежно выведенная раздражающими красными чернилами цифра три — между «М.» и «Кортес». Подкосились колени. Закружилась голова. Перед глазами на миг потемнело — и Гермиона бессильно плюхнулась в стоящее у окна кресло. Допила сок и поставила стакан на стол. Это привычное действие воскресило в памяти момент, когда ей «предлагали» другой напиток. Настойчиво. В темноте. Абсолютно не считаясь с её желаниями. Стало паршиво. Физически плохо. Словно она в шаге от того, чтобы потерять сознание. Нервы? Наверное. Гермиона поднялась, держась за кресло. Потом — за стену. С трудом открыла окно. Воздух. Ей нужен был холодный воздух. Душно. Она расстегнула верхние пуговицы мантии. Расстегнула бы больше, но пальцы словно онемели. Мутило. Гермиона вцепилась в оконную раму, глотнула утренней прохлады. Это не нервное. Что-то не так. Внизу, на улице, послышались шаги — и она повернула голову на звук. К «Дырявому котлу» приближалась знакомая старушка. Склонив голову набок, она достала волшебную палочку, направила её на себя и произнесла отчётливо: — Фините Инкантатем. Гермиона увидела то, что явственно представляла вчера вечером: старушка из её кошмаров превратилась в Луну Лавгуд… Высказать бы ей всё «хорошее». Или наоборот — попытаться достучаться. Сознание ускользало. Ноги не держали. Заговорить — невиданная роскошь. Её откинуло заклинанием вглубь комнаты. И она упала на пол, словно на настил из пуховых одеял. Глаза норовили закрыться. Ногти скребли по полу, как если бы искали опору. Какую угодно — лишь бы та помогла не потерять сознание. Удержаться. Остаться. Выжить. Но пол оказался ненадёжным. И раздражающе мягким. Отчего-то даже тёплым. Сейчас куда сильнее помог бы холодный жёсткий пол. Но его не было… И перед глазами кружились лепестки вишни. И среди них летали белые бабочки — такие красивые и грациозно лёгкие. Ах, как же много белых бабочек! И не было больше сил держать глаза открытыми… Мерлин, она не успела! Столько всего не успела! И никогда ещё не ощущала этого столь отчётливо…