Сегодня в город прибывают варвары

На часы он даже не смотрел: их прекрасно заменяло собственное сердце. Шестьдесят ударов в минуту — спокойствие на грани мертвеческого. На то, чтобы научить себя такому хладнокровию, ушло время, и теперь старания приносили свои плоды. Чуть поодаль Снегирь нервно грыз грязный ноготь на большом пальце, кутаясь в конфискованное из квартиры Аронзона пальто. Рядом, стуча зубами, Емеля бездумно шелестел страницами оттуда же позаимствованного Дюма. Вряд ли читал — скорее, тоже нервничал. За стеной вновь завыл ветер, и в плохо законопаченные щели в кладке потянуло холодом. Грин поежился и, сжав губы, одернул шинель, натянул до ушей сбившийся воротник. Покрасневшие пальцы коченели и не слушались, и Грин порадовался, что настоял на том, чтобы не разворачивать лабораторию на месте, а подготовиться заранее. В таком состоянии он сам бы не осмелился взять в руки капсюль, тем более, не доверил бы работу остальным. Чемоданы с бомбами стояли в углу чердака; прошлой ночью на новую партию извели последнюю соль, закончили прямо перед эвакуацией. — Черт знает, что такое... — пробормотал Емеля в углу. — Так и окоченеть недолго. Долго нам еще тут сидеть, Гринуль? — Сколько надо, столько и будем, — ответил Грин и отвернулся от чердачного окошка. — Если замерз, встань и пройдись. Согреешься. — Да прям... Тут хоть гопак танцуй — не поможет. — А ты попробуй, — огрызнулся Грин. — Все лучше, чем скулить вот так. — Да что ж ты рычать-то сразу? — обиженно пробормотал Емеля, растирая ладони. — Тебе уже и слова не скажи... — Слова — скажи. А у тебя — не слова, а черт знает что. Сидишь тут и жалуешься, как баба, — выпалил Грин и сам тут же осекся. Снегирь, обычно не встревавший ни в какие перепалки, вынул изо рта мокрый палец и поднял глаза. — В самом деле, Грин, — сказал он, — чего ты взъелся? Правда же холодно! Сам вон, поди, дрожишь. Со Снегирем он никогда не пререкался понапрасну, только если предмет разговора того стоил. Хотя и споры случались редко: ребенок все больше слушал, молчал и впитывал, и глаза его то и дело загорались огнем восхищенного воодушевления. Дети революции, думалось Грину, наверное, все такие: едва оперившиеся, а уже неистовые, верные, готовые за тобой хоть в гроб, хоть на рудники. Пусть даже верность эта и не дается бесплатно, а покупается спокойствием, цельностью и авторитетом. Он бросил тяжелый взгляд на Емелю и, вздохнув, отвернулся к окну. За то время, что они просидели на чердаке, он уже успел выучить этот пейзаж наизусть: занесенная снегом улица, входящая в отдалении в плавный поворот, черные фонари, торчащие в снегу обгоревшими головнями, пестрая вывеска магазина готового платья мадам Лепарж с расчищенным от сугроба порогом. Про этот магазин Грин уже как будто что-то слышал, якобы основные средства к существованию мадам Лепарж со своими девицами-портнихами получала не от пошива юбок и визиток, а от действующего «французского» публичного дома с теми же самыми девицами. Их как-то поминал Рахмет: масляно улыбался, похабно скалился и предлагал «за доброе слово» завербовать одну-другую, чтобы прятали у себя оружие и способствовали деньгами да железной мелочью на начинку для «студня». Грин тогда пресек обсуждение сразу — решительно, твердо и коротко. Подействовало, хотя Рахмет еще долго поглядывал на него неодобрительно и косо. От воспоминаний о нем нехорошо засвербело на душе, трусливо засосало в желудке. Грин прижал два пальца к запястью — потянет ударов на семьдесят. Нехорошо: никак нельзя дать волнению овладеть рассудком. Чем идти на дело с горячей головой, лучше не идти никак: и людей сохранишь, и патроны. В истории Грина было немало эксов, налетов, операций, — и ни одну из них он не позволил испортить пустой тревоге. Не позволит и эту. — Ты в порядке? — услышал он обеспокоенный голос Снегиря. Иногда в этом мальчике еще пробивались человеческие чувства, его персиковая теплая мягкость: слишком тонок был панцирь, слишком недолго еще закаливался. — Да, — коротко ответил Грин, сжимая губы. — В полном. Он услышал, как Снегирь сделал вдох, собираясь было что-то сказать, но ни слова так и не прозвучало следом. Видно, заподозрил недосказанность и хотел добраться до истины, но вовремя передумал. И правильно: Грин душевных бесед никогда не любил, а уж теперь точно разъярился бы. Говорить перед операцией о собственных тревогах — себе дороже, только даром мысли засорять не тем. Особенно если тревоги эти не так уж легко отбросить. Что-то уже не первый день смущало его в происходящем. Какая-то необычная тишина стояла в городе, ничем не объяснимая безмятежность, как если бы не было ни экса, ни пальбы на улицах, не маячило впереди то, о чем предупреждал в записке ТГ, не стремился в Москву из Петербурга самый редкий — и самый ценный для революции — гость. Жили своей жизнью и спешащие в отделения чиновники, и городовые, и пьяные юродивые у церковных ворот, — словно не чувствовали скорого свершения великого, разлитого в воздухе. Так и проносились перед его глазами серые, черные, грязно-коричневые создания по излучающим алое сияние улицам, глухие к музыке времени. В минуты сомнений Грину начинало казаться, что куда вероятнее заблуждаться не миру вокруг, а ему самому, и что, возможно, на этот раз неведомый ТГ все-таки ошибся, — а, может, и умышленно повел его, а вместе с ним — и остальных, по ложному следу. Всю сознательную жизнь Грин приучал себя верить в первую очередь собственным глазам, а уж потом — чужому слову. После Рахмета уверенности в собственной правоте в нем поубавилось. Емеля в углу словно услышал его мысли. — А ты вообще уверен, что он здесь проедет, Гринуль? — спросил он. — А почему он не должен здесь проехать? — отозвался Грин, не отворачиваясь от окна. — Да он вообще, если на то пошло, ничего не должен, — вставил Снегирь. — Может, проедет, может, не проедет. — С чего ему вдруг проезжать именно здесь? — возразил Емеля. — Других улиц в Москве нет? — И чем другие улицы лучше? — А чем хуже? — Может, и ничем, но это не значит, что он поедет именно по ним! — Но он может! С чего бы ему по ним не поехать, если вдруг захочется? — «Вдруг», — повторил Снегирь, — никому никогда и ничего не хочется. Человек на то и разумное существо, чтобы у всего на свете была причина. — Ну, кто-то, может, и разумное, а кто-то — нет, — пожал плечами Емеля. — Я бы не был так уверен. — Разумность не имеет отношения к правильности политического курса, — глубокомысленно изрек Снегирь и быстро оглянулся на Грина, словно спрашивая одобрения: правильно я все произнес? Грин вздохнул и, коротко закатив глаза, вмешался: — Дело не в разумности. В записке было указано, что он проедет здесь в заранее оговоренное время. Никаких больше причин нам здесь находиться нет. Но этой достаточно. — Потому что других нет? — спросил Емеля. — Потому что я верю этому человеку, кем бы он ни был. — Вот не нравится мне это «кем бы он ни был»... — проворчал Емеля и захлопнул книгу. — Непонятно кто отправляет нас морозиться на чердаке, а ты слушаешься. — Если бы я не был уверен, что он прав, — холодно произнес Грин, — я бы поступил иначе. Но сомневаться у меня оснований нет. — То, что он оказался прав насчет Рахмета, еще не означает, что он прав во всем, — заметил Емеля осторожно, и Грин заметил, как Снегирь порвался было кивнуть, но замер и сделал вид, будто просто отряхивает со лба прядь волос. Он глубоко вдохнул, прислушался к собственному пульсу — все те же семьдесят. Ушла тревога — пришло раздражение, в котором тоже не было ничего хорошего или полезного. — И все-таки он оказался прав, — возразил он как можно спокойнее. — В любом случае мы уже здесь. И можем подождать. — Да я-то могу, но холодно! — Емеля поежился, нарочито громко стуча зубами. — Ты говоришь, гопак, а здесь даже не разойдешься как следует! — А зачем тебе «как следует»? Ходи из угла в угол, так и согреешься. — Нет, из угла в угол нельзя, — встрял Снегирь, — мне от его мельтешения дурно станет. — Смотри в другую сторону! — огрызнулся Емеля. — Что мне, околеть теперь из-за тебя, что ли? — А куда мне еще смотреть? — Да вон, к Грину иди, посмотри в окошко! — Емеля махнул рукой, и Снегирь, тяжело, недовольно вздохнув, покорился. Подошел к Грину и осторожно, едва соприкасаясь локтями, встал рядом с ним у окна. — Нет? — только спросил он. Грин покачал головой и, скосив глаза, заметил: — У тебя кровь идет. — Где? — Палец. — Снегирь поднял ладонь к лицу, разглядывая полузапекшуюся алую каемку вокруг обкусанного до мяса ногтя, и сунул палец в рот. Грин закатил глаза: — Как дитя... — Так и есть — дитя революции, — рассмеялся Снегирь и сунул руку в карман. Грин не удержался и улыбнулся в ответ. Нос и щеки у Снегиря от холода порозовели, почти сливаясь с его нежным рассеянным цветом. Он шмыгал время от времени носом и утирался рукавом Аронзоновского пальто, всматриваясь в пейзаж за окном. Грин уже достаточно насмотрелся на московское однообразие и отошел в сторонку, уступая Снегирю обзор, которым тот воспользовался без промедления. — Лепарж — это та самая, о которой Рахмет говорил? — спросил он вдруг. — А есть разница? — недоумевающе бросил Грин, которого вопрос застал врасплох. — Да нет, — отозвался Снегирь, плотнее прижимаясь к окну, — просто так... интересно. — А если и та самая, тебе-то что? — Да ничего... — Да что ты сегодня нервный какой-то, Грин! — подал голос из угла Емеля. — Как будто нечисто у тебя что. — Это что же у меня нечисто, например? — разом ощерился он и резко обернулся, всплеснув полами шинели. — Может, скажешь? — Да мне-то откуда знать! — развел руками Емеля. — Но что-то точно не так, я же вижу, не слепой. — Иногда своим глазам опасно верить, — усмехнулся Грин. — А чему же верить тогда прикажешь? — Тому, что тебе говорят. Иногда полезно. — Это ты опять все про Рахмета? — Емеля закатил глаза, и Грин моментально взвился: — А чем тебе не нравится про Рахмета? Вспоминать неприятно, да? Как мы все у него в дураках ходили, а он охранке руки лизал? — Емеля молчал. — Мы тогда его чуть с собой не взяли, как сборище идиотов, а ТГ был прав, и за это ему спасибо. Я тому, что он нам говорит, верю. А тебе остается верить мне. Ты же веришь? — Да я-то верю... — пробормотал Емеля и раздосадованно сплюнул в угол. — Но ты же сам ошибаешься, сам же сказал. С Рахметом ошибся, может, и с ТГ так же... — Не веришь, — холодно произнес Грин, — можешь уходить. Дальше дверей все равно не выйдет. Емеля удивленно вскинул брови и тут же понимающе прищурился, скаля зубы. — Пристрелишь, значит? — протянул он. — Чтоб не сдал? — И не дрогну, — заверил его Грин. — Патрона не жалко-то? — На благое дело — нет. — А какое ж это благое дело — товарища убивать? — А какой ты мне товарищ, если группу бросаешь? — Емеля, мать твою, — оборвал их вдруг Снегирь от окна, — ты почему сидишь? — А что мне делать? — Ну не знаю, ты ходить хотел! — Хочу — хожу, хочу — сижу, знаешь ли! — огрызнулся Емеля и едва заметно, чтобы Грин не заметил, поежился. — Нет, так дело не пойдет! — Снегирь отвернулся от окна и скрестил руки на груди. — Ты все сидел, жаловался, что замерз, а походить не можешь, чтоб согреться, потому что дурно от твоих шатаний делается. Я ушел к окну — шатайся теперь, дорогой, сколько хочешь, хоть цыганом пляши! — Это мне тебе теперь, получается, в ноги кланяться? Поклоны земные бить? — Просто встань и согрейся! — воскликнул Снегирь. — А то мне скоро стоять надоест, я вернусь, и тогда ты опять завоешь, что замерз. — А я тебе слуга, чтобы твои команды исполнять, щенок? — А я тебе собачка цирковая, чтобы туда-сюда бегать? — А я тебе... — Заткнулись быстро оба! Грин сам не ожидал от себя такой силы и мощи голоса. Жизнь вынуждала говорить немного и по существу, и не громко, скорее, шепотом, для своих. Кого не убеждало слово, для того находились иные аргументы, будь то пуля или доля в экспроприированном добре; кричать как-то до сих пор не доводилось. Видно, действительно нервы сдали. Ошалели и Снегирь с Емелей, уставились на него оба во все глаза, как два совенка на ветке. — Да ты чего, Грин... — неуверенно пробормотал Снегирь. — Да мы же просто разговариваем! — Разговаривают они... — процедил Грин и хотел было сплюнуть на пол, но только поглубже засунул руки в карманы. — Слушать вас — с ума сойти можно! Зацепились за какую-то мелочь — и ну мусолить, как будто дел других нет! — Но их и правда нет, Грин... — Значит, сиди и молчи! — рявкнул он. — И не забивай голову всякой галиматьей. Успеешь еще. Будет время, если выживешь, — в чем я, если ты не прекратишь языком трепать, очень сомневаюсь. Тяжелая тишина повисла на чердаке. Так бывало всегда, стоило накануне акции помянуть смерть, неважно, вспомнить ли имя погибшего товарища или подумать о собственной уязвимости и беззащитности перед лицом рока. Рахмет, как предатель, был не в счет. Емеля, всякого в жизни навидавшийся, лишь мрачно хмыкнул и отвернулся к стенке, зато Снегирь заметно осунулся. Розовый цвет его как будто потускнел и выцвел, и Грин почувствовал себя без вины виноватым, однако не собирался признавать это открыто. Потом наедине скажет, как старший младшему, как наставник — ученику. А для Емели он — только главарь. — Кому холодно, — мрачно произнес он, — возьмите и разомнитесь. Только спокойно. Никто не шелохнулся. Разве что Емеля стучал зубами в своем углу, пытаясь делать это незаметно. — Встань и согрейся уже, — бросил ему Грин и не отвел пристального взгляда, пока тот нехотя не подчинился. — Что скачи, что не скачи, все равно холодно, — ворчал Емеля себе под нос, шатаясь по комнате из угла в угол. Грин согласился с ним — без особой, правда, охоты и про себя. — Ну тогда какая тебе разница, сидеть или нет, — ответил он и отвернулся к Снегирю. Ребенок революции так и не отошел до конца от мыслей о собственной возможной кончине. Видел Грин и таких, крепких и бойких в тылу революции, но ломких и тонких на ее фронте. Хотелось верить, что Снегирь не из таких, что первое дитя нового времени окажется ладно скроенным и пригодным на все, от мирного существования до гражданской войны. Хотя с первым еще придется немного подождать. Главное — не растерять навык. Это Грину он уже без надобности, а Снегирьку как раз пригодится. — Который час? — тихо спросил Снегирь. — Там над лавкой часы есть, — ответил Грин и добавил: — Рано еще. — Точно, рано, — отозвался Снегирь и снова отвернулся от окна. — А кажется, будто уже вечность здесь просидели... — Нет, за вечность, — встрял Емеля, меряя шагами чердак, — я бы точно сдох. А мы немножко не дотягиваем. — Ждать всегда тяжело, — примирительно сказал Грин. — Но мы хотя бы знаем, чего ждем. — А могли бы и не знать? — поднял голову Снегирь. — Мы всю жизнь чего-то ждем, не зная, чего именно, — ответил он. — Каких-то лучших времен, светлого будущего... А какое оно, это будущее? Может, оно уже наступило, а мы не знали, что это именно оно, и живем, как в плохом настоящем. — Если бы светлое будущее наступило, — возразил Емеля, потирая руки на ходу, — я бы заметил. А его пока вообще не видать. — Вот сделаем дело, — заверил его Грин, — станет ближе. — Только ближе... — раздосадованно протянул он и подпрыгнул на месте. — А нельзя кого-нибудь убить, чтобы оно сразу, а? Я готов! — Общество не построить на фундаменте насилия, — заученно произнес Снегирь, глянул на Грина и, получив кивок, продолжил: — Только изменение в человеческом сознании сможет породить новый мир и новую страну. — Ну а тогда, — Емеля остановился, переводя взгляд со Снегиря на Грина, — зачем мы вообще этим всем занимаемся? Зачем нам его тогда убивать, если можно сразу начать с... изменений в сознании? — Потому что сознание еще не готово меняться, — спокойно объяснил Грин. — И мешают ему в том числе и такие люди, как он. Я бы даже сказал, не в том числе, а в первую очередь. — Мы, — добавил Снегирь, — вроде как почву подготавливаем. Прополем огород, а уже потом будем высаживать то, что нужно. От такой приземленной метафоры, лишенной свойственного ему революционного пламенного романтизма, Грин слегка поморщился. Однако Емеле, похоже, такое объяснение и требовалось, потому что глаза у него понимающе засветились. — А... — протянул он и задумался. — То есть мы, получается... Он снова умолк и, сдвинув брови, почесал подбородок. Очень Грину хотелось узнать, до какой мысли дошел не слишком опытный в философских и политических изысканиях Емеля, но он решил, что тот сам все своим чередом выдаст. Не такой он человек, чтобы долго в себе держать надуманное. Емели, однако, хватило еще на меньшее, чем Грин мог предположить. — А может быть так, — задумчиво протянул он, — что он просто передумает, и все? — Что передумает? — уточнил Снегирь. — Ну, приезжать. — А какое это имеет отношение к нашему разговору? — спросил Грин, и Емеля дернул плечами: — Да никакого... Я просто спросил. Только сейчас орать не начинай, хорошо? — А ты думаешь, мне так на тебя орать хочется? — хмыкнул Грин. — Мне от этого радости никакой. — Ну так и не орал бы, но ты ж орешь! — Вот потому что ты так говоришь, потому и ору. Приедет, не приедет — тебе-то какая разница? Мы уже здесь, и у нас есть телеграмма... — Грин вытащил из кармана шинели помятую полоску бумаги и потряс ей в воздухе. — И в телеграмме ясно сказано, кто, когда и где. — Но больше ничего нет, — подозрительно пробормотал Емеля. — А тебе что еще нужно? Отчет из отделения о готовящемся предприятии? И вообще, — оборвал он сам себя, — когда я про Рахмета рассказывал, ты почему-то не сомневался. — Ну так... — Емеля поднял удивленный взгляд. — Ты же там был, сам же видел, как он по телефону с охранкой связывался... — Так это я там был, — кивнул Грин, — а не ты. Но ты мне поверил, получается. — А чего бы тебе было врать? — А чего Рахмету было провокатором заделываться? — пожал плечами Грин и запоздало понял, что сделал это зря. Снегирь рядом с ним напрягся, сглотнул тяжело, закусив губу. Емеля так просто зло сощурился. — Ты это сейчас серьезно говоришь, Гринуль? — уточнил он предупредительно-ласково. — Скажи лучше, что пошутил, и я забуду. — А ты сам не понимаешь, всерьез я говорю или нет? — тут же парировал Грин, встав внутренне на дыбы. — Или ты считаешь, что я тоже агент? Может, что я вас сюда сам привел, потому что здесь засада заготовлена? — Грин, успокойся. — Снегирь мягко и немного опасливо коснулся его плеча. — Тебя никто не подозревает. Ни в чем. Просто все немного... не в себе. Он же не имеет этого в виду, — заверил он и обернулся: — Правда, Емеля? Вместо ответа тот только ухмыльнулся и сплюнул себе под ноги. — Это как понимать? — переспросил Снегирь, непонимающе усмехаясь. — А как хочешь, — ответил Емеля, — так и понимай. А я уже вообще нихрена не понимаю. — Что ты не понимаешь? — устало спросил Грин. — Да ничего, твою мать! — Емеля взорвался моментально, как неловко задетая бомба. — Ничего! Чего мы тут ждем, зачем ждем, откуда ты вообще уверен, что нам нужно ждать здесь, сейчас, что нам вообще есть чего ждать! Вот ты говоришь ТГ, ТГ, — выпалил он, едва сделав вдох, — а я откуда знаю, что это не ты сам эти записки печатал и нам подкладывал? — Погоди-погоди... — остановил его Грин, неверяще глядя в глаза. — Ты это сейчас в самом деле..? — А что не так? — удивленно спросил Емеля. — Да все не так! Твою ж мать, Емеля, — раздосадованно простонал он, — ты что, действительно хочешь сказать, что я все это сам подстроил? И зачем? Может, объяснишь мне? — А я не понимаю, зачем! — воскликнул Емеля. — Я вообще ничего не понимаю! Это ты мне объясни, что здесь происходит! — Да нечего объяснять! — рявкнул Грин и, отвернувшись, отошел к стене. — Нечего! Сто раз объяснял: я получил записку, там все сказано, и мы сидим здесь и ждем... — ...когда он приедет, — закончил за него Снегирь и вдруг расхохотался. Нехорошо, безумно, так, что слезы на глазах выступили. Емеля и Грин встревоженно переглянулись, обернулись на него почти одновременно, с разницей в один удар пульса, который с семидесяти незаметно перескочил на семьдесят пять. Снегирек был совсем плох. Его била истерика. — Когда он приедет! — повторял он и смеялся, хватаясь за стенку. — Театр какой-то! Цирк! Такого наяву не бывает! Господи, расскажи кто, не поверил бы... Революция! Боевая группа! Оружие террора! Сидим на чердаке и ждем, когда он приедет! — Он утер слезы влажным рукавом и кое-как выдавил сквозь спазмы: — И даже, мать вашу, не знаем, приедет ли... Но торчим здесь какого-то хера и спорим, спорим, спорим хер знает о чем! Никогда раньше Грин не слышал от Снегирька столько брани и теперь, не понимая до конца, на что именно, разозлился. Сделав шаг, он схватил его за плечи и резко тряхнул, так, что, казалось, голова вот-вот оторвется от шеи и откатится в сторону. — А ну соберись! — гаркнул он в лицо первому ребенку революции и, отняв одну руку от плеча, отвесил ему звонкую, мощную пощечину. — Соберись! — Э, Грин, ты руки-то не распускай! — предостерегающе воскликнул Емеля, но Грин его будто не слышал. — Цирк тут ему! Наяву не бывает! — передразнил он Снегиря. — А как бывает? Думал, жизнь — это сказки? Думал, что тебе здесь все ясно и понятно? Что здесь все имеет смысл? Что никто никогда не ошибается? А я тебе скажу, что все это херня! Пульс с семидесяти пяти добрался до восьмидесяти, но Грин больше не следил за собственным сердцем. Внутри него клокотала ярость, начавшая зреть еще в тот самый момент, когда Емеля впервые пожаловался на холод. Уже тогда он почувствовал, что что-то пойдет не так, и теперь корил себя за то, что не прислушался к собственному чутью, — и выплескивал часть этого укора вместе с гневом. — Нет в мире никакого смысла! Ни в чем вообще нет! Думаешь, я тут не устал? Думаешь, я не свихнулся? — Грин, твою мать, уймись! — Емеля дернул его за плечо, но Грин только отмахнулся. — Да я побольше вас всех здесь извожусь! — орал он. — Только и думаю постоянно, кто предатель, кто свой, кому довериться, кому нет, чтобы вас, идиотов, не зацепило! Вот ты думаешь, что я все знаю, да? — процедил он, обернувшись к Емеле, и, не дожидаясь ответа, выпалил: — А нихера! Нихера я не знаю! Просто делаю то, что кажется правильным, и все! Разжав пальцы, он оттолкнул Снегиря к окну, а сам отошел, словно отрикошетив, к стене и вдарил по ней кулаком. Ему вдруг неудержимо захотелось расхохотаться. — Вот я здесь с вами сижу, — выдавил он, — и жду, тоже жду, и понятия не имею, приедет он или не приедет, или они изменят вдруг маршрут, или вдруг его, не знаю, золотуха хватит! Сижу и жду, и не знаю, стоит ли, есть ли в этом смысл. Но если бы я каждый раз себя об этом спрашивал... да если бы все, если бы Ваня Гриневицкий, когда шел на дело, спрашивал себя, есть ли смысл, много бы тогда в мире всего свершилось? Да нихера! — И поэтому, конечно, давай мы будем слушать какие-то непонятные телеграммы! — рассмеялся снова Снегирь, потирая красный отпечаток ладони на щеке. — Давай будем торчать здесь весь день на холоде и медленно сходить с ума, лишь бы только без дела не сидеть в тепле! Конечно, мы же здесь, чтобы делать великие дела! Мы же здесь почву, твою мать, заготавливаем под новый мир! Нет, Грин, — помотал он головой, едва отдышавшись, — мы здесь сидим, морозим задницы, орем друг на друга и сходим с ума. И это не та революция, которую ты мне обещал. Не та, которой я хотел, и не та, за которую моих родителей повязала охранка. И я ухожу. Как-то внезапно Снегирек стал из истерически-безумного серьезным и совсем, совсем вменяемым. Даже мурашки по коже побежали от его нормальности. Как будто было в его словах что-то, о чем Грин раньше никогда не задумывался, что-то, идущее наперерез всем его представлениям о деле, жизни и борьбе. Что-то, к чему он мог бы прислушаться — что хотело быть услышанным. Мальчишка, дитя новой революции, стоял перед ним и учил его, навсегда застрявшего в революции старой, — и это могло бы стать для него откровением. Но вместо этого — просто несказанно разозлило. — Не хочешь задницу морозить — иди в жандармы! — гаркнул он. — Там у них тепло, паек государственный, все понятно и все ясно заранее, все про всех известно, когда каждый такой Рахмет по разу настучит! Вот там тебе точно и определенность, и результат! Табунами на каторгу будешь неугодных отправлять, и ждать не придется: пришел по адресу, раз — и десять человек повязал. А по этому не вышло, так по другому, может, что пройдет! Чего Грин точно не ожидал, так это что Снегирь выхватит оружие. Черное дуло револьвера смотрело теперь ему в грудь, и странным образом он не сомневался: если Снегирь захочет выстрелить, он это сделает. — Зря ты это все сказал, Грин, — протянул он и щелкнул спусковым крючком. — Очень зря... — Стрелять хочешь? — огрызнулся Грин и выхватил из кармана собственный револьвер, слишком быстро, чтобы неопытный в обращении с огнестрелом Снегирь успел отреагировать. — Давай, стреляй! — Захочу — выстрелю! — Ну так выстрели! — Вы с ума сошли! — Заткнись, Емеля! — Не смей его затыкать! Что хочет, то и говорит! Ты здесь никому не указ, Грин! — Это с каких пор? — Да давно пора бы! — Я вас сейчас обоих пристрелю к черту, если не прекратите этот балаган! — А давай, пристрели! Если успеешь! — А вот и пристрелю! Если еще хоть слово! — А вот и при... За дверью послышался шум приближающихся шагов. Шел не один человек и не двое — как минимум небольшая толпа. Сердце у Грина упало в пятки, рука, сжимающая револьвер, дрогнула. Шаги стихли, и слишком знакомый голос сказал: — Господа революционеры, сдавайтесь. Бежать вам некуда. Хотя в телефонной трубке, лежащей возле убитого Рахмета, он звучал несколько иначе. — Если выйдете сами, — продолжал он, — то обойдется без жертв. Иначе я отдам приказ сносить дверь, и тут уж как карта ляжет. Считаю до трёх. Один... Два... В повисшей тишине Емеля уронил только одно слово: — Дождались... — Три!