Агнец на шканцах

Александр Васильевич, ты опять задумал какую-то операцию. Вспомни, какие праздничные дни стоят! Крови захотелось? Так я пришлю тебе барана, зарежь его на шканцах... Палуба скользит и качается под ногами. Во рту свежая морская соль мешается с тёплой и железистой. Воздух стонет от копоти, гари и запаха палёной человеческой плоти. Море по-гомеровски виноцветно — это темные волны выцвечивает стекающая за борт кровь. Оно ещё встревожено, всё никак не уймётся, скулит и ревёт, зализывая солёным языком собственные раны. На шканцах — лежачее построение. Честь не отдают: вся роздана. Он идёт вдоль стонущих, рычащих, стискивающих стёртые в крошево зубы; идёт вдоль вывороченных из суставов рук и оторванных взрывом ног; идёт, не встречаясь взглядом с обугленными лицами, в которых за воспалённой маской голых мышц еще угадывается нечто человеческое; идёт мимо собственной непобедимой армии и гордится ей, сумевшей, прежде чем погибнуть, исполнить свой долг и совершить великое дело. Каждый их день — глава новой Библии. Каждый их день — день гнева. Война учит: смерть — это ещё не поражение, но победа — это уже бессмертие. Они — бессмертны. Он сам, с ними, в их делах, в их воле, — бессмертен. И холодное Балтийское море в эти дни не море, — но сок совсем особенного свойства. ...Артеньев вдруг замирает под ним, и его прижатые к столу запястья будто бы каменеют. Он отстраняется, буравя взглядом тёмный взмокший затылок: — Что не так? — У тебя... — Артеньев осекается и сглатывает. — У вас руки кровью пахнут. — И что тебя смущает? Время дай, если больше такого не повторится — выветрится. — Вы каждый раз так говорите. Не выветривается... У вас руки в крови по локоть, Александр Васильевич. Он давно уже заметил за Артеньевым эту черту — выбирать для душеспасительных разговоров самое неподходящее время, когда не отвертишься и не уйдёшь. Удивляет только, как ему самому не смешно, распластавшись по столу в собственной каюте, качаясь на волнах в самом сердце Великой войны, так упорно твердить о мире. — Вы же своих на смерть посылаете, Александр Васильевич. Своих... Ну что вам, правда, крови так хочется?.. Что вам, меня мало? И жертвенность, конечно, жертвенность. Как без неё. Старлей Артеньев — агнец божий во спасение мира и души на деревянной полированной алтарной крышке. Громоотвод всея линкора, прячущий под манжетами синяки на запястьях, с вечно кровоточащими и саднящими от закусов губами, с огромной, тёмной, как толща морской воды, тайной. Наверное, его можно было бы искренне полюбить за эту его альтруистическую добродетельность, — если бы нашлось время. На войне его как-то мало лишнего. Только и хватит, чтобы запереть дверь каюты, толкнуть грудью на столешницу, прямо поверх бумаг и книг, и зажать рот, чтобы никто не услышал, как стонет от унижения, боли и вынужденного удовольствия спаситель корабельного человечества. Ничего. Скоро из доков выйдет отремонтированный «Новик», наберётся команда. Артеньев точно захочет перевестись, — и его великодушно отпустят. Его мытарства наконец-то окончатся. Это будет щедрым подарком к Рождеству и новому, одна тысяча девятьсот пятнадцатому году.