Колония Dignitas

Он опять отказывается. Уже непонятно, что для него сделать, чтобы он наконец-то вошел в его положение и перестал уповать на профессиональную этику, на кодекс психиатра, на множество других вещей, имеющих отношение к кому угодно в мире, но только не к нему. Так и тянет каждый раз простонать: Вадим, что за хуйня? Что за хитровыебанная мораль? Почему трахаться с собственным пациентом-шизофреником, кочующим из острой фазы в чуть менее острую, уже несколько лет — нормально, а сделать этому же пациенту хорошее дело — нет? В конце концов, можно сделать вид, что это случайность, обычный несчастный случай. Некачественная партия лекарств, пузырек воздуха, попавший в иглу, слишком высокое напряжение в неисправном аппарате — за свои мытарства по больницам он видел столько производственных смертей, что смог бы составить небольшой справочник-каталог для заинтересованных. Бергичу разжевывать, как и что делать, не пришлось бы: сам все прекрасно знает, сам наверняка не раз проделывал, когда откуда-нибудь из прокуратуры прилетала весточка да просьбочка такое-то дело ликвидировать, а такого-то человека — убрать. Никаких иллюзий, никакой притворной идеализации: для того, чтобы так любить собственного подопечного, недостаточно одних благих побуждений, нужно быть еще хотя бы немножечко мудаком крепкой выдержки. Бергич в этом преуспел как никто. Руки у него в крови и дерьме по локоть, в должностных преступлениях и злоупотреблении полномочиями. И относиться к нему следовало бы соответствующе — брать то, что взять можно, не отдавать то, что можно не отдавать. Он это понимает и помнит, пока Ваня не закричит снова слишком громко. А там уже становится не до разборчивости. Когда его, очнувшегося в палате среди потрескавшихся от времени стен, гладят по встрепанным, иголками торчащим волосам, он, как дурак, заново верит, что все это — по-настоящему. И снова просит, с трудом шевеля ссохшимися от липкой слюны губами: — Вадим, я прошу тебя... пожалуйста... А он каждый раз отдергивает руку, словно гладит не своего любовника, а дохлую, склизкую, полуразложившуюся помойную крысу. — Да сколько раз я тебе должен еще повторить? Нет. Я этого делать не стану. Не проси даже. И каждый раз в раскалывающейся голове заворачивается тугим болезненным узлом одна мысль, от которой хочется смеяться и плакать: ведь станет же. И не просто станет — уже стал. Для людей в форме и отглаженных костюмах, для людей с дубинками и наручниками, для людей с правом отнять у таких, как он, все, от рубашки до шкуры, — интересно, что он за это от них получает? Деньги? Неприкосновенность? Льготы? Просто удовольствие? Что такого он получает за заказные устранения пациентов, что готов это сделать для кого угодно, кроме него — и по его собственной просьбе? Хотя и взять-то с него за это — нихуя нет. Ничего такого, что он уже бы не отдал. Иногда, в те редкие моменты, когда сознание проясняется и крики стихают, он вспоминает, как это началось. Вспоминает запах табака на белом халате, сухие, горькие от крепкого паршивого кофе губы, пальцы, ерошащие потные волосы, расстегивающие хлипкие пуговицы пижамной куртки, сжимающие обмякший член под резинкой штанов. В первый раз ничего не вышло; наверное, трахать его, обдолбанного психотропами, было не интереснее, чем реалистичную резиновую куклу. Ко второму ему уже подобрали нужные дозировки. Поначалу было странно, неловко и стыдно, потом как-то само прошло; заодно перестал задаваться вопросом, насколько это аморально и вообще нехорошо. Двадцать лет по больницам его научили, что плохо — это когда больно и унизительно. Плохо — это когда ты не человек, а мешок из мяса и костей, с которым можно делать разные штуки по своему усмотрению, то что-нибудь вколоть, то что-нибудь залить, то просто загнать в угол и за пару сигарет отбить селезенку. А в сложившейся ситуации находились свои плюсы. Лучше всего было, зарывшись лицом в теплое плечо, дышать покоем, старыми пыльными медкартами и дезинфекцией, пока Вадим гладил его по волосам. Недолгое, обманчивое спокойствие помогало продержаться еще какое-то время, прежде чем снова станет невыносимо существовать что под препаратами, что без них. ...В те же самые редкие моменты прояснения он думает, что, возможно, попробовал бы жить дальше, вопреки всему, если бы этот мудак забрал его на амбулаторное в собственную квартиру. Чтобы вместо темной медленной реки за стеной и лязга ржавых перекрытий были тупое комедийное шоу по телеку и свет в окнах панелек напротив, а вместо кромешного, пожирающего изнутри одиночества перед лицом собственного страха — теплые руки, запах сигарет и близоруко прищуренные глаза. Чтобы, когда снова станет невыносимо жутко среди ночи, кто-нибудь покрыл его полусонным матом, а потом принес воды, сделал укол и обнял покрепче, неудобно придавив руку. Это было бы очень, очень хорошо. Даже лучше, чем добрые швейцарские люди, протягивающие тебе стакан со смертельным веществом. — Даже если бы у нас были деньги, — сказал ему Вадим, когда он впервые заикнулся о такой возможности, — Dignitas тебя все равно не приняли бы. Ты бы психиатрическую проверку завалил безнадежно и окончательно. — Но ты же, — повторял он, — ты же видишь, что я могу решать за себя? Могу принимать решения, как нормальный человек? Или у меня осознанности хватает, только чтобы меня выебать и выписать? Я устал, ты понимаешь? Я устал! Двадцать лет мудохаться по больницам — и нахуя? Чтобы потом так же... еще двадцать? Это уже не жизнь, ты понимаешь... это уже совсем не похоже на жизнь... В первый же день, едва вернувшись на верфь, он поехал в Питер и купил в большом книжном магазине путеводитель по Швейцарии. ...Он опять отказывается. А потом вдруг добавляет: — Дело не в законе. И не в кодексе. Вообще, блядь, ни в чем. Я просто не смогу. В последний момент все брошу и передумаю. Будь у него момент прояснения, он бы непременно попросил забрать его на следующую выписку к себе. И еще спросил бы полушутя, мол, хоть здесь не передумаешь? Но Ваня кричит слишком громко и не дает услышать самого себя. За стенкой в общей палате визжит патлатая старуха, он узнает ее по голосу. Она вечно прячет хлеб с обеда для внучки, которую случайно утопила в ванночке три года назад, а его у нее вечно воруют. Когда она начинает сопротивляться, могут и поколотить. На ее визги уже не приходят санитары, и даже Бергич не дергается. От этого по позвоночнику пробегает нехороший холодок и слабо дрожат коленки. Он словно чувствует, и сухие теплые губы касаются идущего мурашками загривка. — Здесь уже ничего не поделаешь, — говорит он как будто беспечально. — Жизнь — та еще сука. И даже не очень понятно, что конкретно он имеет в виду, — но сочные, зеленые альпийские луга на картинках в путеводителе сереют и рассыпаются пылью, похожей на раскрошенные окурки плохих сигарет. Этой ночью ему впервые за долгое время не снится Цюрих. Ему вообще ничего не снится, кроме густой вязкой темноты. Он пытается вытащить из нее Ваню, ушедшего во мрак с головой, но сам проваливается только глубже, пока чернота не заливает ему глаза и рот, не заполняет собой разрывающиеся легкие. Этой ночью он впервые за долгое время спит с улыбкой на губах.