Love is...

"Эрик умер." Помнится, я видела эти слова много-много лет назад в популярной газетишке. Газетишка врала о многом, так почему было бы не соврать об этом? В те дни я отправилась под землю, чтобы исполнить обещание. Кто же мог знать, что обещание останется неисполненным, но повлечет за собой целую вереницу иных клятв? Брачных клятв? Все произошло само собой и как-то незаметно. Я видела его в подземном доме, но он уже не был собой. Сначала мне показалось, что это его призрак ходит по комнатам, но тело я так и не отыскала, так что пришлось с ужасом смириться, что это он. Живой, но умерщвленный. Я поднялась наверх, но потом все равно вернулась в ненавистные стены комнаты Короля-Груши Луи-Филиппа. Так мы жили вместе: я считала призраком его, а он - меня. Я кормила его, убирала в доме, покупала продукты, готовила и снова кормила его... Но кроме прочего я разговаривала с ним. Я говорила, а он молчал, я вспоминала, а он не поднимал взгляд от точки прямо перед собой. Так мы жили вместе. Прошло не меньше полугода с той злополучной ночи, как все мы - я, Перс, Эрик, Рауль, обитатели Оперы да и около четырех близлежащих от нее кварталов - чуть не умерли; прошло не меньше полугода с того дня, когда я услышала от него первое слово, словила первый за долгое время осознанный взгляд. Он сказал: "Кристина" и тут же опустил глаза. Голос был хриплым от долгого бездействия, а гласные "съелись", но, наверное, ни одна женщина в мире не была так счастлива детскому "мама", как я обрадовалась, услышав это полумычание. Теперь он осознавал себя. Ему было неловко, когда его кормили, он стремился забрать ложку, пытаясь выговорить, что сам справится. Я чувствовала какую-то родительскую гордость и юношеское восхищение. Он пытался отвечать мне, хотя выходило не очень, и никогда не начинал разговор сам. Но все это делало меня счастливой. Теперь он казался безобидным и, как он тогда говорил? кротким, как ягненок. Будто весь яд, вся желчь и ненависть, которые копились в нем годами, вылились наружу в одну ночь. Было больно осознавать, что именно на меня он вылил все это, но я старалась забыть. Со временем его связки растянулись и пришли в некоторую форму. Теперь он мог говорить и неустанно этим пользовался, вопрошая раз за разом: "Зачем, Кристина?" Мне оставалось только улыбаться и отвечать, что не могу иначе. Все произошло как-то незаметно. Мы жили вместе, я устроилась на работу в костюмерный цех. Печально известную Дае забыли быстро, и жизнь моя была спокойной. Он был дома и, наверное, тоже чем-то был занят. Он пытался начать играть на своем органе, но у него не получалось. Я видела, как он страдает от этого. Он садился за инструмент, клал пальцы на клавиши, думал пару минут, а потом, не сыграв ни аккорда, с тихим горьким вздохом убирал руки с клавиатуры. Через некоторое время он нашел утешение в флейте. Уверена, если бы он захотел, ему удалось бы, точно Гамельнскому флейтисту, утопить в подземном озере не только всех подвальных крыс, но и любых прихожих. Я бы точно пошла за ним к краю света. Все произошло само собой. Сначала он пытался со мной поговорить, потом не обращал на меня внимания или старательно притворялся, что не видит меня, утопая в многочисленных депрессиях и жалостях к себе, постепенно мы стали друзьями... Было сложно обратить его внимание на себя, но я смогла. Как-то раз я собрала чемодан, полная решимости уйти или обратить этой решимостью его внимание на себя. Так и вышло. Он поймал меня у выхода. - Кристина уходит? - его голос еще не до конца восстановился, но уже приобретал прежнее чарующее притяжение. - Кристина видит, не нужна больше Эрику, и не видит смысла оставаться там, где ее не видят. - Вы что-то путаете, душа моя... Для Эрика, меня, нет большей ценности, чем ваше общество, - претенциозно заявил он. Он опять напоминал ребенка, готового ни то расплакаться, ни то закатить скандал за то, что ему не покупают конфеты, на которые у него аллергия. - Тогда почему же вы его не цените, дорогой? - я заглянула ему в глаза. - Пожалуйста... - он умолял, но не как когда-то. - Эрик, скажите, что будет? Я скажу: "да", останусь с вами, а вы продолжите вести себя так, будто меня здесь нет? - Обещаю! Обещаю, этого никогда не повторится. Может, зря, а может, нет, но я осталась. Мы стали друзьями. Мы, конечно, не проводили каждую свободную секунду вместе, но жизнь стала приятнее. Эрик настаивал, чтобы я снова прошла пробы в хор, но мне не хотелось. Что касается его... Я настаивала, чтобы и он нашел себе постоянную работу. Это было затруднительно, но в конце концов он нашел (как - ума не приложу) место, куда сбывал за скромное композиторское жалованье салонные песенки, которые сам считал жалкими. Мы жили вместе, работали, отдыхали... нам было хорошо так жить. И в какой-то момент он сделал мне предложение. Кольцо было уже не золотым ободком его матери, а серебряным обручем с отливающим камушком. Поглядев на него перед собой, поразмыслив с пару минут, я решила. В конце концов, я бы не ушла от него, наше нынешнее сожительство отличалось от брака только отсутствием близости, а в мои двадцать три стоило задуматься о беременности, пока не поздно. Да, я согласилась. На свадьбе была только моя мама, которая одобрила Эрика, только заслышав его клятвы в вечной любви ко мне. От мамы же я узнала, что Рауль де Шаньи в начале этого лета (а женились мы снежным и солнечным январским днем) убыл в антарктическую экспедицию. В тот же день мы навестили Перса. Эрик противился, говорил, что Перс, этот наглый дарога, даже не проверив его положение, отослал некролог в газету "Эпок". Я никогда не спрашивала его о том некрологе, но он в тот момент был уверен, что именно Перс повинен в нем. - В конце концов, Эрик, - говорила я, - если бы не тот лживый некролог, мы бы сейчас не стояли бы перед алтарем. Ему пришлось согласиться. Так, он в резиновой маске и я в свадебном платье, отправились на улицу Револи. Перс был ошеломлен. Он решил, что мы духи мертвых себя, пришедшие забрать его на тот свет. Мы с Эриком посмеялись, а Перс, отходящий от шока, запросил объяснений. Он их получил. Тогда же они с Эриком договорились о том, что Перс будет его, Эрика-композитора, лицом. Звучит тривиально, но дела у нас пошли на лад. Нельзя сказать, что я тогда любила Эрика, но я питала к нему нежные чувства, и этого оказалось достаточно для счастливого брака. Через пару месяцев я забеременела. Я тогда настояла на переезд наверх. Денег, которые мой муж собрал, третируя театр, хватило на первый взнос и три пятых части стоимости выбранного нами дома. Остальное дали под кредит, который мы уплачивали следующие 15 лет. Наш первенец был мальчиком, назвали в честь моего отца Густавом. Мама Валериус обожала его, как и Эрик, который не мог остановить плач, увидев сына в первый раз. Не прошло и года, как я снова готовилась к ребенку. Родился еще один мальчик, мы с Эриком долго выбирали имя, но остановились на Жоаннес - коротко Жан. И если Густав с детства питал слабость к музыке и тянулся ко всему, что могло звучать, то Жан не проявлял никаких склонностей или талантов. Он был простым, но очень добродушным мальчиком, стремившимся сделать приятное каждому: подарить маме маргаритки, или подать что-то отцу, или подобрать выпавшего из гнезда птенца. Густаву было четыре, а Жану три, когда я узнала, что жду еще одного ребенка. Мне было тридцать, и беременность была не такой простой. Один день, двадцать четвертого января тысяча девятьсот девяносто восьмого года, стал судьбоносным для моей семьи. Мама Валериус умерла. Она хорошо себя чувствовала до конца, и это стало настоящим потрясением. В момент у нее просто остановилось сердце. Я была на тридцать третьей неделе - то есть седьмом с половиной месяце. Боль была необъятной... начались преждевременные роды. В тот день в нашей семье родились девочки-близняшки, два маленьких ангелочка - Жюскетта и Жанетта. Вот только Жанетта навсегда осталась младенцем. Мертворожденная. Родились двое, но крик был только один. Эрик изорвал на себе все волосы, вернулся к органу, чего не делал уже много лет, написал не один реквием по девочке, которая никогда не дышала; у меня была затяжная депрессия: в один день я потеряла мать и ребенка. Прошло время, раны зажили. В конце концов, жизнь шла своим чередом, а я оставалась матерью, которая должна заботиться о своих детях. Сегодня мне уже далеко не двадцать, но только сегодня я исполняю клятву, которую дала, когда уходила из подземелий оперы, бросая человека, без которого не могу себе представить, как сложилась бы моя жизнь: сегодня я хороню Эрика. Наши дети выросли, у нас появились внуки, а я поняла, как сильно любила его в течение нашей семейной жизни. Теперь уж мой черед нести некролог - не в "Эпок", эта газета давно закрыта. Теперь мой черед писать: "Эрик умер."