Из-под ярма Ахиллесу ответствовал конь резвоногий Ксанф, головою поникнув бессмертною; длинная грива, Из-под яремной подушки спустившись, касалась дороги. Голос вложила в него человеческий Гера богиня. «Сын могучий Пелид, тебя еще нынче спасем мы. Но приближается день твой последний. Не мы в этом оба Будем повинны, а бог лишь великий с могучей судьбою». «Илиада»
Глядя на некоторых непобедимых существ, можно ощутить, как появляется иррациональное чувство того, что природа не могла создать что-то настолько совершенное: идеальную машину для убийств, порабощения или разрушения. У каждого Ахилла обязательно должны быть своя не пропитанная водами Стикса пята и свой смертный Патрокл. И подсознательное подозрение оказывается правдивым, если застать триумфатора в одиночестве, когда он наиболее открыт и не защищен — тогда, если быть достаточно удачливым, можно даже узнать его постыдный секрет, который будет стоить ему его уже не бессмертной жизни. Например, если оказаться ночью в окрестностях одного не нанесенного ни на одну карту гольф-клуба в Западной Вирджинии, то можно обнаружить, что даже у всемогущего и неуязвимого главы разношерстного и безусловно тайного общества, называющего себя «Новыми богами», есть тщательно скрываемое под слоями железной несгибаемой воли слабое место — повторяющийся из ночи в ночь один и тот же сон. Во сне нет практически ничего примечательного. Иногда в нем меняется время суток, погода, некоторые детали, степень погружения самого мистера Мира в происходящее, но всякий раз, когда он закрывает глаза и погружается хотя бы в дремоту, он всегда неизменно видит ее. Темную, почти черную лошадь на берегу такого же потемневшего штормящего моря. Сначала он злился: он терпеть не мог вид чего-то живого, не механического, что нельзя было бы выключить, починить за долю секунды или же, если не пригодится, легко утилизировать — за исключением людей, потому что как раз у них имелись и кнопки, на которые он мастерски умел нажимать, и потрясающий уровень одноразовости. Но это был не человек, это было молчаливое четвероногое существо, чьи бездонные печальные глаза вселяли в него, воплощение страха, глубокую тревогу, от которой он просыпался еще более разбитым и раздраженным, чем был до этого. Порой мистер Мир даже обнаруживал себя стоящим на поросшей редкой травой скале, где бешеный ветер тут же срывал с него шляпу, и несколько раз пытался подойти к лошади, которая продолжала стоять смирно без всякой привязи, словно ручная, и проникала своим умным взглядом до самого дна его божественной сущности. Спустя несколько недель тщетных и поистине мучительных попыток, он смог коснуться ее лоснящегося крупа. Она не огрзынулась, не начала лягаться и даже не убежала — а просто стояла на том же самом месте, спокойно прядая длинным хвостом. И тогда в нем что-то щелкнуло — с характерным звуком, которым обладали только некоторые особо старые приборы в Блэкбрайар: он понял, что это молчаливое копытное было порождением его собственного разума, а значит по определению не может причинить ему вреда. И однажды, стоя вместе с ней у этой бушующей водной пропасти и почему-то чувствуя себя одновременно и в безопасности и в пределах досягаемости смертельной угрозы, он решил с ней заговорить. — Почему ты здесь? — щурясь от ледяного ветра и даже не слыша своего собственного голоса — будь это по причине шумящего океана или того, что он был во сне — спросил мистер Мир. — Или… почему я здесь? Вдруг схватив зубами край его всегда расстегнутого выглаженного пиджака, лошадь с силой дернула его, словно настаивая, а потом нетерпеливо фыркнула. Все ее спокойствие тут же испарилось, и теперь она поминутно стала перебирать неподкованными копытами. — Хорошо-хорошо, — от неожиданности отшатнувшись, успокаивающе пробормотал Мир и стянул его — а не унимающийся ветер тут же вырвал пиджак из его рук и понес над все чернеющим морем. Проводив его нервным взглядом, бог глобализации, вдруг ощутивший себя перед этой стихией непривычно маленьким и беспомощным, непонимающе посмотрел лошади в глаза. И тут же понял, что никакая это не лошадь — это был жеребец. Дикий, но послушный, молодой, но спокойный — и с очень старыми глазами. Тихо заржав, конь ткнулся мордой в его грудь и рванул одну из пуговиц на жилете. — Ну уж нет, — мягко оттолкнув его от себя, хмыкнул мистер Мир. Но того, это, естественно, не остановило, и он еще активнее начал хватать его за черную плотную ткань, в конце концов, укусив за пальцы, отстраняющей его руки. Было больно — даже очень. Почему-то больнее, чем наяву. И эта интенсивность боли не приносила страданий, она радовала, словно близость шторма заставляла его тусклые, как и у всех современных божеств Америки, физические реакции бесноваться и расшатывала и без того неадекватно сильные эмоции — существование которых он у себя никогда не понимал. — Ты не оставишь меня в покое, если я этого не сделаю, так ведь? Зарывшись кровоточащей ладонью в мягкую черную гриву, другой он расстегнул пуговицы, а затем снял с себя предпоследний элемент своей привычной «тройки» и, уже понимая правила игры, сам швырнул жилет в сторону бурлящей пучины, но тот не долетел до воды, подхваченный потоком воздуха. Не став дожидаться напоминаний, Мир тут же взялся за пуговицы рубашки — довольные хлюпающие звуки оповестили его о том, что он все делает правильно. Судорожно вздохнув, он очень нехотя подставил голую кожу пронизывающему ветру, тут же начав содрогаться до костей. — Ну и что дальше? — крикнул он, перекрикивая рокот волн и рефлекторно прижимаясь к теплой шее коня. А тот лизнул своим горячим языком его окровавленные пальцы — и вдруг, разразившись громогласным ржанием, ударил в грудь своим мощным копытом. Эта боль была еще сильнее укуса, она разъедала кожные покровы и въедалась в мышцы — но он не мог издать ни звука. Пошатнувшись, мистер Мир отступил на несколько шагов назад, прижимая саднящую ладонь к новой ране, которая осыпалась под его пальцами, будто он треснул как фарфоровая кукла. И с каждой секундой куски становились все больше, а трещины расползались по его коже паутиной. Его привычное «я» слезало с него как змеиная шкура, а он не мог понять, что происходит, ощупывая оголяющиеся участки. На первый взгляд и ощущение все осталось таким же. Но вдруг, облизав губы, он застыл, обводя их языком снова и снова: некогда гладкие, они оказались покрытыми тонкой сетью загадочных и очень застарелых шрамов. Это открытие заставило его лихорадочно оглаживать ладонями себя всего, в поисках новых несоответствий. На шее вдруг обнаружилось странное выжженное клеймо округлой формы, чьи тонкие линии изгибались восьмеркой; указательный палец правой руки обзавелся заостренным когтем — иначе не сказать; всегда аккуратно подстриженные волосы стали раза в три длиннее и те пряди, что падали на глаза, были явственно рыжего цвета; лицо местами было обожжено, а на запястьях и щиколотках теперь были рубцы, словно его как Христа привязывали к кресту. Конь снова подошел к нему вплотную, казалось, ничуть не мучаясь угрызениями совести за то, что натворил с безупречным образом лидера Новых богов. А тот, кто раньше был мистером Миром, посмотрел в большие лошадиные антрацитовые глаза, где плескалось его собственное отражение и усмехнулся. Кривая ухмылка бога в отражении была словно демоническим подобием его обычной улыбки, но в то же время была поразительно на нее похожа, а все лицо выглядело как неправильная, безумная, но менее грубая копия его прошлой личины. Погладив своего четвероногого друга и прижавшись лбом к его лбу, Локи вздохнул: — Знаешь, никогда не подумал бы, что такого как я можно забыть. И вот, пожалуйста, у меня это получилось. Жеребец, как и положено лошадям, продолжал хранить молчание, но выражение морды у него было самое что ни на есть человеческое — быть может, поэтому он казался сыну Лаувейи таким знакомым? Вдруг, подняв свои короткие уши торчком, конь настороженно замотал головой — в этот же момент где-то высоко наверху в стальных тучах что-то зарокотало и ветер завыл с новой силой. Они провели на этой скале уже много часов, но пасмурное небо все не темнело. Был ранний холодный вечер — насколько Локи мог судить о времени, находясь внутри сновидения — через пару минут осложнившийся мелким противным дождем. Конь тоже был беспокоен: он рыл копытами редкие клочки земли и рвался из рук ётуна, который никак не мог удержать его на месте, не имея упряжи. Наконец, тот протяжно заржал, цокая по камням — и не успел он замолчать, как серое небо осветила яркая белая нить, за которой снова последовал грохот. Нахмурившись, бог обмана, взял его длинную морду в ладони, покрытые засохшей кровью, и снова внимательно заглянул в глаза — на этот раз он готов был поклясться на прахе прародителя Имира, что выражение у них было просто до невозможности хитрое. — Я точно тебя знаю. Но коню было уже все равно. Время подходило к концу, а его необычно острый для лошади взор как раз заметил на горизонте движение, поэтому ему пришлось заставить Локи обернуться. К счастью, это было всего лишь судно — так подумал тот сначала. А потом разглядел, что это был огромный драккар плывший без паруса в кошмарный шторм с идеальной маневренностью. Из деревянного на нем был только штурвал, а все остальное пространство: палуба, кишащая мертвецами, корма, полная ледяных и огненных великанов, даже мачты — все это состояло из спаянных всевозможными неприятными субстанциями роговых чешуй, которые при приближении оказались настоящими человеческими ногтями. В спину тут же ткнулось что-то мокрое, настойчиво толкающее его к краю ревущей водной пропасти. «Владыка Сурт уже ждет тебя на поле брани, отец Волка, Змея и Смерти. Земля Вигрид содрогается от предсмертных кличей и ничего уже не будет как прежде». Он не понял, кому принадлежали эти слова, но они звучали внутри его головы, отдаваясь эхом, словно своды его черепа были сводами огромного зала или дворца — и ему хотелось протестовать им и продолжавшему толкать его вперед коню. Во-первых, потому что его пугала ледяная бездна, простиравшаяся внизу, а во-вторых, потому что он почему-то знал, что ему не стоит вступать на борт явно ожидавшего только его корабля. Смутное, тошнотворное чувство овладело Локи, и он из последних сил заорал: — Ты посылаешь меня на верную смерть, я не хочу туда! «Не ты делаешь этот выбор, — возразил ему убийственно спокойный голос. — Ты не имеешь права отказаться, ведь не только ты умрешь сегодня. Ты несешь ответственность за всех, кто должен пасть, вестник Рагнарека». Он закричал ему что-то в ответ, но весь мир в один момент оказался лишен звука — или же это падение оглушило ётуна, потому что в следующий миг водная гладь уже неслась ему навстречу. Утонуть он не боялся. Ведь он знал и то, что Нагльфар никуда не поплывет без своего кормчего — а значит, его обязательно подберут. Дальше Локи знал все наизусть. Кто станет палачом, а кто жертвой. Кто останется лежать на промерзшей земле Мидгарда, а кто будет собирать трупы и строить Асгард заново. А также, что война еще не закончена, пока не будет брошено копье. — Нет, это какая-то бессмыслица, — сказал сам себе мистер Мир, думая, что не произнес этого вслух. — Копье может только начать войну, и тогда ее не остановит ни одна сила во всех девяти измерениях.«И поэтому ты делаешь вид, что оно чрезвычайно опасно, в это время тайно прибрав его к рукам».
— Кто, черт возьми, это сказал? — пробормотал лидер Новых, наконец открывая глаза. Пустующий бункер не отозвался, и Мир, все еще не придя в себя после такого резкого пробуждения, выпрямился, расфокусированно оглядываясь. На столике перед ним лежала самая обыкновенная ветка, аккуратно потеснившая стационарный телефон. Привычная громада экрана, приглушенный свет и тихое потрескивание приборов привели его в чувство и он, потерев лицо руками, поднялся на ноги.«Смерть Отца Всех — это только начало», — раздалось то ли в глубине помещения, то ли в недрах его черепа.
И этот резкий голос был совсем не идентичен тому, что говорил с ним во сне. Походив немного и избегая смотреть на эту зловещую и не пойми откуда взявшуюся деревяшку, он заткнул пробкой графин с виски, нашел свою нетронутую шляпу на интерактивной карте в окружении флажков и фигурок, где сам бросил ее вечером, и нервно оглядел в отражении горящего дисплея знакомые черты лица над выглаженным костюмом.«Хлин¹ в тревоге, ждет ее горе, — громче и более угрожающе повторил голос, чуть не разорвав его барабанные перепонки. — Один выходит на битву с Волком».
Каким-то образом он звучал и внутри его головы и снаружи, в этот раз заставив его сжать виски пальцами, закрыть глаза и застыть, в ожидании того, пока унимется боль. Наконец, отчаянно надеясь, что бестелесный голос ему больше не ответит, Мир прошептал незнакомые для него строки, которые ему словно подсказывал его собственный, вдруг обретший самостоятельность язык: — Сразивший Бели² выходит на Сурта — скоро погибнут все близкие Фригг. Когда отзвук эха последних слов смолк, бог в отражении красного монитора мерзко и дьявольски захихикал, очень очевидно наслаждаясь несчастным выражением, которое застыло на лице этого повелителя и кукловода, такого могучего для других, но такого слабого в тишине и одиночестве своего подземного царства. Сломленного собственным же зеркальным изображением.