Когда распустятся одуванчики

      Улей просыпался рано. Восход едва румянил край горизонта, а в стане осматов расправляла крылья ежедневная деловая возня, приглушённая краткой ночной прохладой. Сменяли друг друга часовые, наездники кормили жуков, снаряжались на промысел добытчики продовольствия. Изо дня в день улей существовал как единый, строго отлаженный механизм, каждый живой элемент которого знал и неукоснительно выполнял свои обязанности: так распорядился его Создатель. Осмат, без нужды залежавшийся в кровати после того, как протрубили зарю, бывал наказан — чаще не волей Императора, а порицанием и насмешками собратьев.       И всё же...       — Мракос, вставай! — Главная Планировщица двигалась по нависающим перекрытиям в сторону покоев императорского сынка. Этот великорослый оболтус впервые каким-то образом умудрился проспать утреннее построение (командующей персоной которого, собственно, и являлся). — Уже рассвело! Солнце скоро взойдёт! — исполненный недовольства голос эхом отражался от жестяных стен в такт шагам энергичной, образцово подтянутой женской фигуры в лёгких доспехах; впрочем, сейчас эта бодрость была напускной. От ночного сражения с неугомонной минипутской троицей, по человечьим меркам, прошла всего пара-тройка часов, так что сегодня вздремнуть удалось недолго. Такой сон выматывает не хуже хорошего поединка, однако на службе никто не спрашивает о твоём самочувствии, а зевать или как-то иначе демонстрировать признаки плохой формы, тем более в присутствии Повелителя, всегда было ниже достоинства Тараж. Каких бы трудов ни стоило ей в это утро поднять себя на ноги, командир всегда, в любых ситуациях должен служить примером для подчинённых, и уж конечно, не позволять себе нежиться на простынях до полудня, как вознамерились нынче некоторые.       — Мракос, вставай! — дверь в комнату была приоткрыта, из-за неё доносилось глухое сопение. — Курошлёпов* ты сын, я сейчас... — кулак, вспорхнувший над створкой, осёкся в медленном жесте: из полумрака бокового навеса выступил хорошо узнаваемый силуэт в высоком бархатном клобуке.       Оцепенение длилось секунду. За ним последовал короткий, едва различимый выдох; слова, не успевшие прозвучать, неслышным глотком скользнули вниз по гортани. К несметным ошибкам Главной Планировщицы добавился очередной просчёт. Просчёт, который мог стать роковым, будь Император чуть более придирчив к словам.       — Ваше Темнейшество, — воительница согнулась в извиняющемся поклоне, — я пришла разбудить Вашего сына. Он не явился на утреннее построение. Дозорный уже просигналил зарю, и...       — Я знаю, — прозвучало в ответ. Тень Повелителя отошла от стены, однако Тараж по-прежнему не могла рассмотреть его лица. — Я сам разбужу его... когда распустятся желтяки'.       Желтяками** на минипутском всегда называли tara'xacum, одуванчики, солнечные цветы, чьи яркие золотистые шапки издалека начинали пестреть среди садового разнотравья, едва первые лучи дневного светила прорезывались над краем земли.       — Как Вам угодно, Ва... — не договорив и не успев как следует разогнуть спину, стратегесса*** изобразила очередной поклон. На сей раз более глубокий, приложив руку к груди, — лишь для того, чтоб собеседник не различил её глаз, широко распахнутых, оцепеневших от изумления...       Она поняла.       Солнце было уже на подходе. Когда Тараж поднималась по перекрытиям, багрянец залил половину неба. Четверть часа, не больше оставалось до первых победоносных лучей — и до открытия желтяков. Всего лишь жалкие пятнадцать-двадцать минут, по человеческим меркам. Минут, не способных дать полноценный отдых, восстановить силы. Проснётся Мракос сейчас иль наравне с желтяками, он встанет таким же разбитым, как и Тараж. Повелителю это известно.       И всё же он дарит сыну пятнадцать минут предрассветной дремоты — меньшее из того, что в его силах. Но достаточное, чтоб показать, как он к нему относится.       Только вот Мракос никогда не узнает об этом. И к лучшему: пускай наивный чурбан думает, что проспал.       Ведь осматы не умеют любить. К тому же, как однажды сказал Император Некрополиса: «Пока я стою у власти, ни один осмат не испытает этого чувства».****       Однако тогда — что же это? Имеет ли оно другое название?       Кроме любви.