Изменяя себя

      Ночь была слишком тёмной для прогулок в лесу, но в самую пору, чтобы скрыть беглеца.       Он бежал, бежал без оглядки, всё дальше уходя в лесной мрак. Рык машин на автомагистрали он не слышал с тех пор, как щебень на дороге обернулся твёрдой почвой, а тёмно-серое небо вконец не стало цвета вороного крыла. Не запнуться об корягу и не напороться об старый пень становилось куда сложней, чем пару секунд назад. Но всё же впереди было то, глаза видели вполне отчётливо — высокий ряд тёмных силуэтов с пушистыми ветвями — он неуклонно приближался к огромной хвойной роще.       Лучше места, где можно спрятаться, не найдёшь. Он припустил вперёд, временно забыв об усталости…       Дыхание сошло на нет уже на полпути. Остались хрипы, нарушающие тишину помимо его желания, да ещё этот промозглый встречный ветер… пронизывающий холодом что только можно: лицо, уши, ладони, но только не пылающие болью измождённые ступни. Едва коснувшись носом хвойной иголки, он тяжело упал на колени; ветки под ним издали характерный хруст.       Нет, он не ушёл далеко. Они идут по его следу, чувствуют его запах, потому что запахом ужаса веет за много вёрст; они поминутно сокращают расстояние между ними, они совсем близко — он чувствовал это.       Холодок прошёлся по затылку, заставляя сердце содрогнуться. Они за спиной. Он резко оглянулся, забыв, что значит — дышать. Сзади была непроницаемая тьма, и как бы он ни напрягал зрение, она не становилась ни ярче, ни прозрачнее, ни светлее.       Хоты бы нет их.       Он выдохнул, хотя на выдох это было мало всего похоже, больше — на рёв израненного зверя. Взгляд потянулся кверху и на мгновение остался там. Луна и тысячи звёзд не светили — бледно мерцали над лесом, полностью погрузившимся в глубокую ночь. Даже ветер как-то приутих, позволяя далёкому шелесту листвы перескакивать с дерева на дерево. И больше никаких звуков.       Камень в ногах дал о себе знать неожиданной судорогой. Надо было вставать… Он ухватился за первую попавшуюся ветку, потянулся и сделал рывок. Ветка не подвела — не выскользнула из рук и не сломалась, а помогла принять ему более-менее вертикальное положение. А дальше дело за малым. Не дожидаясь приглашения, он переступил пределы хвойного мира, и позволил еловым лапам скрыть его от посторонних глаз.       Ветки, иголки, ветки, иголки — всё, от чего приходилось защищаться руками, чтобы расчистить себе путь. Он мог поклясться, что дальше воздух становился влажнее. Когда капельки влаги с задетых иголок коснулись щеки, он обернувшись заметил смыкающееся за ним плотное облако, темнее, чем сама тьма. Сердце само по себе стало биться тише.       С наступлением глубокой ночи идти пришлось почти вслепую.       Пространство между деревьями неумолимо сужалось; вскоре он наткнулся на непроходимые дебри, с концами утопающие в лесные потёмки. Страх поднялся к горлу. Либо повернуть назад и пойти на ощупь, и угодить им прямо в лапы, либо… ну что же? Что?! Он не увидел — почувствовал, как его руки задрожали, затряслись похуже осинового листа. Он мог остаться, притаиться, как будто его здесь нет. Удача была на его стороне, пока деревья не сомкнулись, так почему бы и их фонарикам не разрядиться, пока он ждёт тут? Он выбрал третий вариант — повернуть обратно и пойти вдоль заросшей живой преграды, — и сделал шаг назад, рассекая пополам стелющийся туман, неустанно следовавший за ним по пятам всё это время.

***

      Теперь ветер дул в спину. Он совсем ничего не видел в опустившейся чёрной мгле. Мгле, которую можно было потрогать руками, — такая она была плотная, — и почувствовать её едва ощутимый мокрый вкус. Только бы не напороться на них, только бы… Но ведь он заметит тусклый жёлтый свет, разберёт гулкие голоса среди шума ветра и пустится бежать, не дожидаясь, пока кто-то из них встретится с ним лицом. Да, именно так.       Он безумно хочет домой. Хочет увидеть маму, папу, хочет, чтобы они крепко и нежно обняли его, а он пообещает им, что никогда, никогда больше его так не обманут.       Влага тонкой струйкой прошлась по лицу. Что это, снова капли с иголок, или… слёзы? Он поднял ладонь, чтобы вытереть их, и только сейчас почувствовал, какая она мокрая. До него дошёл тошнотворный запах металла. Кровь. Видимо, толстые еловые колючки ещё и очень острые, раз сумели распороть руку. Он и не заметил. Как это странно, что он не почувствовал боли. Во всём, конечно, виновата усталость.       Холодало. А он думал, что абсолютный ноль был достигнут ещё до того, как сгустились сумерки, но нет… Он обхватил себя руками, опустил подбородок к шее и пошёл так: съёжившимся и дрожащим от холода — ненароком погружаясь в греющие душу мысли. Так, хоть ненадолго, можно забыть о постоянном страхе.       Как и о бдительности.       Они появились внезапно. Будто прячась, они скинули темноту с плеч, как лёгкое одеяло. Он не успел испугаться, как руки сзади обвили, скрутили, сжали его точно верёвки. Как куклу, с которой можно сделать что угодно. Второй взял его за горло. Он взвизгнул, когда разобрал чудовищную ухмылку на его лице. — Идиотка! — он сдавил шею ещё сильнее, — Тебя никто не услышит, — и хлестнул другой рукой по лицу. Удар был такой жёсткий, что всё, происходящее дальше, было как во сне…       Он обмяк в их руках, что позволило сделать намеренное без особых помех: грубо стянуть ботинки, штаны, обнажая нежную молодую кожу, грубо повалить его на сырую грязную землю. Тот, что ударил, снял ремень и расстегнул ширинку… Краем глаза жертва взглядом поймала сверкнувшее лезвие в его руке несмотря на полную тьму вокруг.       И тогда он закричал, но его никто не услышал.