Холодные руки, горячие руки

Неуютно Ванечке. Потому что вместо жесткой натирающей обычно веревки сейчас на запястьях что-то темное, невесомое, но крепко держащее беззащитно поднятые над головой руки. Потому что даже в шортах и растянутой футболке он чувствует себя абсолютно обнаженным. Хочется прикрыться, натянуть на себя одеяло, сбивая всю интимную атмосферу, сказать дурацкое Ванькино стоп-слово «якорь». Потому что впервые за их два года вместе Фаллену с Рудбоем во время сессии... Страшновато? Хотя не с Рудбоем, конечно, а с его Охрой, незримо, но очень ощутимо расползшимся по полутемной спальне. Он в самых темных углах, куда не достает ночник. Он держит запястья ледяной хваткой, не оставляя следов, но вместе с тем опаляя. Он бестелесный, но холодные руки как будто бродят по всему телу, задирают рубашку, посылают мурашки по спине. Все невесомые прикосновения очень бережные, но Фаллена пробирает крупная дрожь. Евстигнеев, глядя на него (них?), только улыбается, неумело собирая чужую старенькую тату-машинку. Не видит, но знает, черт, что с Ванечкой творится. Чувствует свое чудовище, как себя, чувствует мурашки на Ваниной коже, не касаясь. И Охра еще и нашептывает, какой Фаллен под ним мягкий и напуганный, теплокровный хрупкий человечек, который сам не знает, чего хочет. Охра пьет этот страх, хоть и под неодобрение своего Рудбоя. Но самый отвратительный секрет этой душной темной комнаты в том, что Ванечка попросил сам. Сам расстегнул белую рубашку, которую всегда надевает для смелости, сам неуверенно поднял руки в покорном жесте. Сам отдал себя во власть двух психов. Потому что, если честно, устал. Устал бояться себя, Охру и того, что между ними. Между ними тремя. Потому что Ваня любит Ванечку, а Ванечка — Ваню. А еще Ваня любит Охру, и Охра Ваню — тоже. Только вот если Охра любит Ванечку, то Ванечка его боится. Тянется и тут же отталкивает. Представляет себе… всякое, и, сам же испугавшись своих мыслей, гонит вместе с ними прочь и Ваньку с его чудовищем. Их отношения как начались странно, душной пьяной ночью после концерта общих знакомых, когда оба отпустили себя и позволили чуть больше, так и продолжались так же: как танец дальше-ближе под аккомпанемент Фалленовских сомнений. Ванечка до усрачки боялся потустороннего, но еще Ванечка очень-очень ценил понимание между собой и Рудбоем. Сначала в постели, а потом и в жизни. И именно поэтому отрицать Охру, неотъемлемую часть Ваньки, было глупо. Впрочем, Фаллен был хорош в глупостях и продержался почти два года. Сначала он пиздец боялся, потом — отрицал. Рудбой страдал от обеих фаз. Но хуже всего стало, когда Светло начал думать о чужом монстре в другом ключе. Начал представлять, каково это: быть с ними двумя? А когда один из них — нечто бестелесное и очень, очень древнее? А древнее вообще интересуется подобным..? Сколько Ванечка не пытался убедить себя, что все эти странные, душные, грязные мысли навязаны потусторонним, какая-то совсем человеческая ухмылка в темных углах чужой квартиры намекала на другое. Охра знал, что это только его, Ванины мысли, и Охре они нравились. Ждать он умел. И дождался очень тихой, но уверенной просьбы, и покорно склоненной головы, и даже беззащитно поднятых рук. За два года у Ванечки возникла потрясающая привычка подчиняться Ваниным приказам, а Охра — это почти Ваня. Только чуть тише, чуть более хрипло. Чуть страннее чувствовать прикосновения и узлы, но никого не видеть. И почти так же, как в самых потаенных мыслях. Страшно, но до каменно напряженных мышц внизу живота возбуждающе. «Да, древнему интересно», — издевательски шелестит над ухом, но Ванечка даже не пытается реагировать. Рудбой вроде как заканчивает разбираться с непривычным инструментом, отливает краски и внимательно смотрит на Ваню. — Готов? — кивок. — Уверен? — Да, блядь, — тихо выплевывает Фаллен. Он сейчас так погружен в странные ощущения и само осознание происходящего, что говорить вообще не хочется. Зачем говорить, когда с тобой читающий мысли монстр и его носитель. В голове одобряющее раздается то ли смех, то ли шуршание, а в руках у Рудбоя начинает жужжать машинка. Ваня закрывает глаза, тут же чувствуя на ресницах прохладные влажные прикосновения, которые несмело идентифицирует как поцелуй. Веки становятся неподъемными, но ему и не хочется смотреть. От приближающегося ровного жужжания предвкушающе поджимаются мышцы и дергается член. Ебанутая, возможно, реакция, но Фаллену уже на все плевать. Плевать, что это будут первые чернила под его кожей и что бить будет третий раз в жизни держащий в руках тачку Ваня, и даже что линию они у него на ребрах не провели. На глаз так на глаз. Он слишком сосредоточен на ощущениях. Ванины теплые руки в перчатках мягко касаются груди, контрастируя с ледяными прикосновениями Охры. Они что-то втирают, и резко начинает пахнуть то ли мятой, то ли эвкалиптом. Холодные ладони наконец останавливаются у него на плечах, а теплые Ванины руки опираются на грудину и живот. Ванечка закусывает губу. Первое прикосновение иглы между ребер кажется совсем не таким страшным, и Фаллен немного расслабляется. Ледяные прикосновения ползут по внутренней стороне поднятых рук, от ладони Рудбоя и мерного стука машинки по груди расползается тепло и вибрация, которая достает, кажется, до самого позвоночника. Светло, все еще не имея возможности открыть глаза, начинает немного теряться в ощущениях. Холод, кажется, теперь касается и внутренней стороны бедер, лезет под шорты, водит по самому краю трусов. Вибрация тоже отдается и в кончики пальцев, и в ступни, из-за чего пальцы ног непроизвольно поджимаются, и даже в макушку. Ванечка представляет, как вместе с вибрацией по всему его телу расползаются чернила, черные, как Охра, и от этого неожиданно даже для себя сдавленно стонет. Жужжание прекращается, теплые руки сползают на живот. — Все ок? — с ноткой волнения спрашивает Рудбой. Фаллен утвердительно мычит, желая, чтобы стук иголок по ребрам поскорее вернулся, но на груди по прежнему пусто. — Якорь, если что, помнишь? — уточняет Ваня, и Светло кивает, лишь бы тот перестал говорить и продолжил начатое. Ему нихуя не нужен якорь, когда он плывет по этому чернильно черному морю, ледяному снаружи и такому теплому внутри. Наконец-то Рудбой возвращает руки на его грудь и снова бьет. Холодные руки, как будто замершие на эти минуты, тоже возобновляют свое движение по самым чувствительным местам: на внутренней стороне плеча, почти касаясь волосков подмышки, и на внутренней стороне бедер, необъяснимо гладком и очень тонком участке кожи. Ванечка чувствует, как встает член и поджимаются зажатые яички. Он пиздец как возбудился от процесса забивания и ледяных потусторонних прикосновений. Блядство. Через несколько минут (или часов) такого странного дрейфования в возбуждении, которое даже не сильно просит выхода, между холодными и горячими пальцами Ванечка вдруг осознает, что его грудь печет болью. То, что сначала казалось приятным дискомфортом, накладываясь друг на друга, превратилось во вполне ощутимые неприятные ощущения, которые, впрочем, по-извращенному Фаллену нравятся. Это куда круче, чем ебучий найф-плей или воск. Это почему-то кажется честнее, чем слабые игры с незаточенным лезвием в страхе как-то навредить партнеру. О, теперь Светло прекрасно понимает забитого с ног до головы Ваньку. Это, сука, ужасно возбуждает. Только спустя несколько мгновений тишины Ванечка понимает, что Рудбой закончил и теперь втирает в расцарапанную иглами линию между впадинкой под ребрами и почти до ключиц все ту же терпко пахнущую мазь. Фаллен расслабленно выдыхает, осознавая, что все это время был напряжен и дышал сквозь зубы. Он больше не чувствуют ледяных прикосновений ни на лице, ни на теле, как будто и не было. Без них почему-то становится пусто, душно, не хватает той ледяной прохлады. Возбуждение теперь ощущается не так свободно, как полет, а просто как дискомфорт, от которого хочется избавиться. Ваня открывает слипшиеся от слез глаза и затуманенным взглядом смотрит на довольного Рудбоя. Хочется спросить у него, какого хуя? Куда делась вся та магия от бьющих тебя игл, свобода от блуждающих по телу ледяных рук? Вместо всего этого из горла раздается хрип. Рудбой, все так же загадочно улыбаясь, качает головой. Как будто говорит: «Молчи». Да какого хуя?! Снимая перчатки, Ваня внимательно смотрит куда-то за Фаллена, а потом медленно кивает. — Не пугайся, — говорит он медленно и спокойно. Таким тоном во время сессий он любит обсуждать, что будет делать с Ванечкой дальше. От такого тона обычно и хочется пугаться. Впрочем, проанализировать значения интонаций Рудбоя Светло не успевает. Он и испугаться-то не успевает. Потому что как в замедленной съемке смотрит, как, вынырнув из-за плеча, по его ключицам и груди ползет что-то, похожее на дым. Что-то черное и очень-очень холодное. Все происходит одновременно ужасно медленно и слишком быстро. Вот первый тонкий язычок дыма касается только что набитой покрасневшей линии, а вот от груди по всему телу Вани под кожей разлетается лед. Как будто все то черно холодное море свободы и возбуждения, в котором он дрейфовал всего пару минут назад, теперь наполнило его изнутри, прорвав слабую плотину тонкой чернильной линии. Ванечка уже едва ли осознает себя. Слишком сосредоточенный на ласкающих изнутри под кожей холодных волнах, он чувствует свое тело, себя «снаружи» как будто издалека. Где-то там Рудбой стаскивает с него шорты и касается теплым ртом напряженного члена. Но что такое возбуждение тела, когда, оказывается, такую свободу можно чувствовать внутри себя. Светло то ли плывет, то ли летит в этом бесконечно правильном ощущении легкости. Он чувствует себя ужасно цельным, чистым, таким, как надо. Вдруг полностью понимает самого себя, понимает свои страхи и их несостоятельность. Как можно было бояться чего-то настолько правильного? Ваня вдруг абсолютно понимает, как Охра видит их с их короткой, как вспышка, жизнью, как питается Ваниным ощущением полета. Как можно было бояться, что его не примет Рудбой? Теперь даже Ванькины чувства к нему он понимает с кристальной ясностью, наслаждаясь этой уверенностью во взаимности. Где-то там его член дергается и долго изливает напряжение в Ванькин рот. Где-то тут Ванечка перестает плыть и начинает тонуть в себе, перестает лететь и мягко проваливается в реальность. И на границе сна, ловя ужасно счастливую улыбку Рудбоя, со спокойствием осознает, что, проснувшись, все свои откровения и кристальное понимание мира забудет. Но так, наверное, лучше. Главное, что это ощущение свободы от страха останется с ним, а он останется с ними. Пожалуй, надолго.