Боль чужого имени

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Жить с кем-то не так просто и радужно, как может показаться, но Чонин справляется. И пусть еду они заказывают, изредка перебиваясь на рамён, но лучшего соседа, чем Сехун ему точно не найти. Вопрос лишь в том, что для Чонина Сехун больше чем сосед и коллега. Гораздо больше.        Чонин поправляет широкий браслет на запястье и в десятый раз перечитывает абзац, пытаясь вникнуть в суть написанного им самим же. Через два дня международная конференция, а у него в голове пустота и абсурдно скачущие единороги в мелкую крапинку.        Сехун нагло режется в онлайн-игры, забив на их общий доклад, время от времени чертыхается и обещает вырвать кому-то ноги, если он будет играть, как придурок. Чонин тяжело вздыхает и возвращается глазами к докладу. Умом понимает, что надо отоспаться после смены, но привычка всё делать идеально портит всё.        Спать хочется немилосердно, Чонин трёт глаза, но терпит и читает доклад. В очередной раз прочитав всё тот же абзац, Чонин в конце концов сдаётся. Ни сил, ни желания, ни понимания, зачем он вообще этим занялся после тяжелейшей смены. Он бредёт в комнату и падает лицом в подушку. Следом на кровать приземляется Сехун и тормошит Чонина.        Чонин нехотя открывает один глаз и смеривает соседа по комнате уничижающим взглядом. Сехун же как ни в чём ни бывало лежит рядом и тычет его в щёку до тех пор, пока Чонин не переворачивается на бок и не садится на кровати по-турецки, готовясь внимать, слушать и советовать. Хотя лучше бы спать.        — Я не чувствую его, — скупо говорит Сехун и дует губы, словно не один из подающих большие надежды нейрохирургов, а мелочь пузатая.        — Кого? — сонно переспрашивает Чонин, который почти умудряется заснуть во время первых звуков фразы.        — Соулмейта.        — И что с ним? — недоумённо спрашивает Чонин, протирая немилосердно слипающиеся глаза, и одним поглядывая на Сехуна.        — Ты вообще слушаешь?! — раззадорено фырчит Сехун, но повторяет: — Не чувствую соулмейта.        Чонин открывает один глаз, потом второй и задумывается. Тему соулмейтов в доме они поднимают крайне редко, чтобы не сказать никогда. И он бы плюнул и завалился бы спать, но Сехун дёрганный, глаза воспалённые, словно он плакал или долго тёр их в тщетной попытке успокоиться.        — Как думаешь, почему?        — Умер? — у Чонина боль за рёбрами. Потому что соулмейты приносят только боль. Вообще все эти соулмейты — сплошная боль, сложность и непонятки. Уж лучше бы без них. Сехун зло вскидывает на него глаза и чеканно отвечает:        — Имена мёртвых или исчезают, или зачёркиваются. Моё — нет. А у тебя? У тебя появилось имя? Ты его ощущаешь?        Чонин поднимает на Сехуна полные боли глаза и кивает, но не углубляется в подробности. Его больше озадачивает, что у Сехуна позавчера был день рождения, а он забегался и забыл даже поздравить. Сейчас же уже бессмысленно, потому что у Сехуна есть кроме разговора ещё кое-что.        И это — имя на запястье, которое Сехун охотно демонстрирует. Чонин поджимает губы и отворачивается, топя в глубине сердца разрастающуюся боль, что норовит превратиться в сверхновую и разнести всё в округе к чертям собачьим.        — Имя болит, — жалуется Сехун и раздосадовано смотрит на предательские буквы. А у Чонина душа болит, раскалывается от надломленного шёпота неправильных слов. Не может болеть имя, но Чонин знает эту боль. А Сехун смотрит на него слезящимися глазами и спрашивает: — Почему оно болит?        У Чонина есть ответ, раскалённый, словно клеймо для еретика. Болезненный, страшный. Но он молчит, душит в себе то, что рвётся. Душит, возится в горле и колет. Он глотает свою боль, и сон как рукой снимает, он лишь накрывает ладонью широкий браслет на запястье и молчит. Сехун к ответу приходит сам:        — Он не хочет свою пару? Не хочет меня?        — Всё будет хорошо. Он привыкнет и будет готов принять тебя. Всё будет хорошо, правда.        Сехун утыкается носом ему в шею и жадно дышит, борясь с рвущимися слезами. Чонин гладит его по спине и шепчет какую-то ерунду, не уверенный, что это не слова доклада. Сехун затихает со временем и просто сидит в весьма странной позе, закинув ноги через бёдра Чонина, прижимаясь телом и головой, будто пытаясь врасти в него.        А Чонина крошит и ломает. Кто он сейчас для Сехуна? Просто жилетка? Просто…        Кто он сейчас?! Сосед? Коллега? Парень? Друг?        Никто.        Чонин знает — хорошо не будет. Но не может не…        Спустя несколько дней Чонин проклинает свой доклад и конференцию в целом. Кто знает, не попади они сегодня, может, никогда бы и не встретились Сехун и тот, чьё имя начертано у него на запястье. Сехун и тот самый Ким Чунмён. Филантроп и красавец, почти как Тони Старк. Только занимается медициной и спонсирует новые лица и открытия, а не создаёт убийственное оружие. Он убивает словами.        И Сехун рыдает у него на плече. Опять. Только теперь так безнадёжно, так отчаянно, что Чонин не чувствует собственной боли. Он укачивает Сехуна в объятиях, гладит по спине и смотрит в стену, не ощущая боли на разбитых костяшках, не чувствуя ссадин на лице, не ощущая истекающей кровью души.        — Мне не нужен соулмейт, я не верю во всю эту ерунду, — холодно отрезает Чунмён, когда Сехун признаётся ему после конференции. — Моя единственная любовь — это работа. А хочешь ко мне в постель, вот визитка, звони, записывайся в очередь.        Чонин не сдерживает себя и бьёт Чунмёна по красивому холёному лицу. Словно ударом он вышибет всю эту дурь, от которой бледный Сехун сползает по стене, зарываясь лицом в ладони. Он бьёт Чунмёна до тех пор, пока охрана не оттаскивает. Но Чунмён благороден: отпускает их с богом, напоминая, что хирурги должны беречь свои руки.        На свои руки Чонину плевать. На скандал плевать. На карьеру плевать. На всё плевать, когда в его руках рыдает Сехун. Словно метка соулмейта, выгравированная на запястье заставляет его сердце биться в запретном и ненужном ритме чужого имени. Чонин кусает язык, щёки, пальцы, только чтобы не взвыть, когда Сехун повторяет сбивчивым шёпотом чужое имя. Не его. Не Чонина.        Словно это имя способно исцелить раны и спасти вселенные. Сехун не может примириться, не может принять. Чонин же обнимает, желая не быть. Сехун прижимается губами к его губам, а потом долго смотрит ему в глаза, задавая вопрос, от которого вселенная Чонина раскалывается на куски:        — Почему у меня не твоё имя? Чонин, почему?        Действительно, почему?! Чонин зубами стягивает широкий браслет на запястье и смотрит на словно кровью выведенные на смуглой коже буквы, которые он несколько месяцев пытался содрать, вывести, вытравить, но каждый раз на запястье проступало чёткое «О Сехун».