На ошмётки

Эс Нодт касается утончённого тела не спеша. Растягивает удовольствие собственной души и для себя самого. Кончиками пальцев, облачённых в плотную ткань белоснежных перчаток, проводит по телу — настолько истерзанному, что штернриттера трогает жалость и досада. Не сокрушается — исключительно в собственной душе корит себя за неосторожность, грубость. Ведь эту шёлковую, аристократическую кожу так жаль портить. — Прости меня, капитан. Твоё тело познало страх боли. Шепчет сбивчиво, как помешавшийся; прекрасно знает, что его слышат, понимают, но взгляд по инерции бросается на кожу рук, истерзанную иглой, — как оказалось, одной дозы слишком мало, чтобы усыпить сознание шинигами, и пришлось вводить куда большее количество, — и вены, выступающие сквозь слишком тонкую и слишком нежную кожную ткань слишком явно. Буквально крича о боли, о страданиях — цветом ядовито-зелёным, не своим. Эс Нодта передёргивает от зрелища, и он взгляд поднимает. Скользит ладонью по исполосанной груди, проводит невесомо по каждому шраму, останавливается в районе сердца — капитан страдает, штернриттер уверен в этом. Невозможно не страдать, познав этот животный страх, пробивающий насквозь, до дрожи в поджилках, вынуждающий бежать прочь. Даже если бежать прочь — от самого себя, но он — не бежит, уже нет. Эс Нодта это раздражает; он его разорвал, он его победил, он принадлежит теперь — ему. Квинси надавливает грубо на плечи, прикладывает силу, опускает на колени безвольное тело, лишённое насильно собственной воли, желаний. Опускает взгляд, невольно замирая — от этой манящей красоты, опьяняющей, неизменной — даже разорванной в клочья до крови, до мяса. Шепчет, как умалишённый, просит, как отчаявшийся, требует, как разгневанный. Желающий. Жаждущий. До лихорадочного блеска, до трясущихся кончиков пальцев. Проводя по прядям, по щеке, приподнимая голову за подбородок, смотря в глаза. — Отдайся мне, Кучики Бьякуя. Стальные, подёрнутые мутной пеленой глаза смотрят отрешённо, не выражая ничего, ничего не желая. Смотрят покорно, чужой воле повинуясь, своей жизнью уже не распоряжаясь. Слишком длинные для мужчины ресницы дрожат, опускаясь, взгляд преданный победителю скрывая. Руки поднимаются сами, не по его воле, опускаются на ремень мундира, тихо щёлкая защёлкой и звеня сталью в абсолютной тишине комнаты. Голос звучит, подобно шелесту, — и от него бросает Эс Нодта в сладкую дрожь, в тягучее желание; два слова слышатся, становятся необходимей, желанней воздуха. — Я Ваш. Тяжёлый длинный плащ падает к ногам — штернриттеру сейчас безразлично, где он, лишь тихий шелест ткани и лёгкость на плечах выдают его исчезновение. Эс Нодт взгляд с чёрных прядей не сводит, перебирая пальцами, зарываясь, сжимая в кулаке. Они такие же — шелковистые, не по-мужски мягкие; зарываешься в них, смотря на смешение с белоснежной тканью, и забываешься, квинси теряется, почти завороженно смотря на перекаты прядей в собственной ладони. Навредить им — страшно, даже крошечный клок вырвать недопустимо; невозможно разрушить эту красоту. Эс Нодт отмирает, чуть моргает безликим взглядом; Бьякуя белоснежные перчатки тянет, губами по руке прослеживая, глаза прикрывая, скользящими прикосновения прозрачную кожу обнажая. Эс Нодт дыхание сбивает, волосы перебирая, пряди сжимая — чуть сильнее, чем мгновение ранее, прерывистым дыханием лишь себя выдавая. Вслед падает на пол мундир; Эс Нодт следит пристально, взглядом пожирает движения длинных пальцев, то, как постепенно пуговицы расстёгиваются, расходится ткань. Эти руки — своей воле не повинующиеся — ведут по его груди, касаясь рубашки, проникая под тяжёлую ткань. Касаются плеч, стягивая прочь форменную одежду, спускаются по рукам. Эс Нодт, сквозь с силой стиснутые зубы, допускает тихий стон. Он чувствует — он полон желания, жажды; так хочется ощутить это тело полностью, так хочется завладеть им целиком. Так хочется чувствовать, чувствовать, чувствовать!... — до боли, до крика, рвущего глотку, терзающего лёгкие. — Я хочу ощущать тебя, Кучики Бьякуя. Я хочу к тебе прикасаться. Шинигами останавливается на мгновение, будто обдумывая, решая; руки замирают на плечах штернриттера, — а после касаются пуговиц рубашки, расстёгивая медленно, постепенно, что Эс Нодту хочется завыть позорно, на колени самому склониться, лишь бы ощущать, ощущать, ощущать!... — квинси сжимает волосы в руке, дёргает — насильно, но с требованием стальным, заставляет голову поднять, всматривается в глаза пустые, прозрачные — и приказывает. — Прикоснись ко мне. Коснись меня, капитан. Не смеет не подчиниться; опускает пушистые ресницы, приближается, губами касается ключицы — так осторожно, и так смело, что Эс Нодт закрывает глаза, выдыхает, ток по венам успокаивая, прося: "Ещё, ещё, ещё!" Бьякуя подчиняется: рубашка сбрасывается, с последними пуговицами уже разорванными, вместо холода комнаты — горячие ладони на коже, горячие губы ласкают хладное тело, оставляя мимолётные поцелуи — огненные, расцветающие красными пятнами на почти белоснежном покрове штернриттера. — Дай и мне теперь коснуться тебя, Кучики Бьякуя. Шинигами вздрагивает, поднимает взгляд непонимающий, сомневающийся — подобно ребёнку, которому непонятно требование родителей, которому оно кажется глупостью, — Эс Нодт поднимает его с колен сам, толкает на постель — шёлковую, но никакой шёлк не идёт в сравнение с кожей капитана, — подходит, не торопится, рассматривая искусное тело. Взгляд Кучики всё ещё непонимающий, в неясных глазах читается непонимание; Эс Нодт над ним нависает, проводит пальцами по коже, царапает ногтями, оставляя алые следы с выступившими каплями, терзая — не Бьякую, лишь самого себя — этими следами жестокости. Эс Нодт склоняется к груди, проводит языком, схватывая кровь. Грубо. Грязно. Так по-животному. Эс Нодт кусает шею, оставляет след синий, разукрашивая фарфоровую кожу. Жестоко. Беспощадно. Так собственнически. Эс Нодт сжимает точёные бёдра до синяков, кровоподтёков, проводит по ягодицам крепкими пальцами. Чувствует лёгкую дрожь тела — иррациональную, инстинктивную. Поднимает взгляд, смотрит в глаза шинигами; его рассудок всё ещё помутнён, но он не понимает. Он — страшится. — Не бойся, Кучики Бьякуя. Ещё немного, и ты будешь мой. Эс Нодт видит — страх. Он, подобно наркотику, текущему сейчас по венам Кучики, отравляет его — проникая всё глубже, всё больше сводя с ума. Эс Нодт ласкает также — медленно, оплетая собой, касаясь к каждому участку кожи, лаская, целуя, касаясь грязно языком, смазывая невинно губами. Квинси чувствует — Бьякуя поддаётся, нежное тело отзывается, почти неощущаемо прогибаясь, отвечая, прикасаясь в ответ. Страшась — в беспомощной жажде сохранить собственную гордость. Эс Нодт проникает грубо, в безумном желании обладать; ломать, вредить не хочется, но держаться — невозможно. Штернриттер сжимает грубо шелковистые волосы, пальцем проводит по губам, проникая в рот, ладонью сжимает жёстко шею, перекрывая кислород, заставляя лёгкие судорожно сжиматься, сокращаться в порывах кашля. Жажда становиться невыносимой: обладать, обладать, обладать!... Этой красивой игрушкой, сейчас безвольной, лишённой смысла своего существования. Глаза стальные — всё ещё не показывают своего блеска клинка, мутят, подёрнутые дымной пеленой; длинные пальцы аристократа впиваются в шёлковую простынь, её разрывая — также, как разрывают его самого, увеличивая темп, проникая насильно, жёстко, скользко, грязно, — Бьякуя не сдерживает хрипа, почти — крика, но страх сводит лёгкие, и вскрик где-то тонет глубоко, на дне — являя лишь свет ослепительный в опустошённом разуме, такой же, как белоснежные одежды. Его — одежды. Тонкий проблеск надежды; он здесь. Тихий шепот с единственным именем на губах. Эс Нодт замирает, в страстном вожделении узнать, расслышать — этим голосом сказанные слова, желательно — имя его. — Урю... Исида. Эс Нодт холодеет, индевеет, ненавидя. Само упоминание принца, Е г о В ы с о ч е с т в а. Уничтожить, уничтожить, уничтожить!... Бешеный вопль, полный яда, ненависти застывает в горле, в груди; нет, нет, нет, не так! Страх — не он владеет сакурой, не он — хозяин сердца сливового дерева! Ненависть, отчаяние, страх — с ума сводят, с громким криком клок волос вырывая, впиваясь в глотку пальцами, желая разорвать. Вбиваясь с бешеной силой, напором — разрывая изнутри, физически, морально — наплевать; отравляя страхом, ужасом, упиваясь криками красивого, сорванного голоса. Ловушка для банкая с навеки в ней застывшим Сенбонзакурой попадается под руки сама; Эс Нодт делает замах, вновь вскрывая тело капитана, распарывая раны ещё не затянувшиеся, окрапывая алым цветом белый шелк постели. Упиваясь криками. Наслаждаясь болью. Удовлетворяя страх. — Ты мой, Кучики Бьякуя. Мой! Толчок последний — конец мучениям, боли, страху; остаётся пустота, разбитость. Безразличие и удовлетворение. Крик смолкает; лишь тяжёлое, прерывистое дыхание ознаменовывает победу. Эс Нодт склоняется, языком ведёт по глубоким порезам. Поворачивает голову капитана к себе, припадает к губам — под взгляд пустой, прозрачный, смысла лишённый. Бьякуя отвечает, безвольной куклой являясь, белоснежное воспоминание храня на задворках помутнённого разума, спасаясь от страха — в нём. — Я вновь тебя победил, Кучики Бьякуя. Ты мой. Ты — наш. Опущенные длинные ресницы ознаменовывают победу; Кучики опускается на колени, израненный, окровавленный, разодранный, к рукам Эс Нодта льнёт, голову склоняя покорно. Губы размыкает, кровь сглатывает. Шепчет, дыханием опаляя. — Я — Ваш.

***

Исида невесомо перелистывает страницы книги, сопровождаемые лишь тихим шелестом. Стрелка на часах давно уже отбила ночь; бессонница, пришедшая в Ванденрейхе впервые, сейчас стала уже спутником привычным, родным, от одиночества и тоски спасающим. Исида такт часов отсчитывает, смотря на звёзды, в небе загорающиеся, сидя на подоконнике, под белоснежными сводами Ванденрейха. Белый плащ легко развивается от потоков ветра ночного, опутывая, скрывая в себе — целиком, от мира, от тоски — по нему. Дверь в покои с тихим стуком отворяется; Урю хочет сказать Хашвальту прочь идти, его оставить, лишь бы взгляд пронзительный не видеть. Взгляд пронзительный, зелёный — не стальной, блестящий, не тот. Но, обернувшись, голос пропадает, слова из разума испаряются, свою форму теряя. Звучания лишаясь — при взгляде на форму белоснежную, не идущую, не подходящую — ему. Дыхание прерывистое сбивается, вбиваясь обратно в глотку, забиваясь в лёгкие; Исида поднимается, в безмолвной панике смотря перед собой. На колени опускается, покорно голову склоняя. Опускает ресницы длинные, за ними взгляд лишённый жизни скрывая. Выказывая уважение — страх; перед своими спасением колени преклоняя, голову в почёте, уважении опуская. Вновь в руки чужие - родные - себя передавая, жизнь и "гордость" свою вверяя. — Принц Света, Исида Урю. Позвольте представиться — Кучики Бьякуя, штернриттер "P", — замолкает, даёт обдумать, после взгляд бесцветный поднимая, в глаза широко распахнутые, напуганные, потерянные смотря. — Пожалуйста, примите меня, Ваше Высочество. От страха животного содрогаясь. Гордость свою принцу вверяя.