all I know. loving you is a losing game
Мирон пьёт третий стакан виски и чуть не выплескивает янтарную жидкость на белые штаны, сидящего рядом Эрика, когда его вдруг резко начинает мутить. Фокус тут же плывет, а внутри – где-то в многострадальных лёгких – горит дикий пожар. Фёдоров выпрямляется, будто кто-то резко огрел по загривку и ставит напиток на ближайший захламлённый стол. Первая мысль: «мне явно хватит», вторая – «мешать алкоголь с антидеприками, оказывается, хуёвая идея». Ладно, первой всегда и неизменно: «пиздец». Дальше уже по списку. Мирон почти подавляет приступ тошноты, снова улыбается и даже выдергивает из контекста очередную шутку Порчи, когда рядом – на подлокотник кожаного диванчика, где они все и уместились – приземляется Женя, прикрывая глаза и чуть хмурясь. Девушка выглядит не то, чтобы уставшей или расстроенной. Просто заёбана. До крайности, до пустого: «пора съёбывать от сюда, Миро, лучше бы, блять, спали». Кажется, даже у неугомонной Жени могут сесть батарейки. Мирон коротко улыбается девушке и накрывает её ладошку своей, лениво оглядывая помещение и оставшихся обитателей, позарившихся на этот праздник жизни. Не то, чтобы лучшая вечеринка в мире, не то, чтобы давно такого не было, но спать им всем и правда хотелось чуть меньше, чем бухать. Просто их встречи в т а к о м составе сейчас такие редкие, что Мирон может пересчитать по пальцам. Одной руки. Женя снова что-то говорит, почти усаживаясь к Фёдорову на колени, но он даже в пол уха не слушает. Выцепляет взглядом среди накуренной комнаты всех, кроме... — Рудбой? Мирон даже сам не понимает, когда это имя успело слететь с его губ, но Муродшоева тихо фыркает и снова устало прикрывает глаза. Нет, определение «заебалась» определённо про неё. Как бы хуёво не звучало. — Минут десять назад блевал в туалете, — пожимает плечами и тянется за стаканом Мирона. — Вот же сука. У Фёдорова пазл в голове тут же всё складывается, две нужные детальки – как маленькие магнитики – схлопываются и Окси поднимается, чувствуя, как закипает. Женя пытается ухватить мужчину за руку, говорит что-то вроде: «не стоит, Миро, мудак переживет». Но так это не работает. С того самого дня – с первой секунды – как Мирон ощутил это блядское жжение, растекающееся ярким «ИЕ» под сердцем. Он Ване нужен. У Евстегнеева низкий болевой порог. Такой, что от каждого пореза и ушиба продирает такой фантомной болью, что Мирон сам взвыть готов. Рядом легче. Рядом не больно. Мирон всегда это блядское «рядом». — Опять наебенился, долбаебище, — он даже не спрашивает, констатирует. Его снова мутит – выкручивает желудок – а лёгкие горят будто раскалённого железа влили, вместо привычного кислорода. Ваня при виде Мирона больше кривится, чем улыбается, сгибается над унитазом и выблёвывает остатки завтрака из-очередной-модной-кофейни. — Сука ты, Ванечка, — мужчина облокачивается на дверной косяк и натягивает свою любимую масочку «похуй». Похуй ведь, Мирон? «Похуйпохуйпохуй». Мирон не подходит, держится на расстоянии. Пытается контролировать. — Что на этот раз? — Иди нахуй, Ми... — закончить так и не получается. — Хуй с тобой. Фёдоров сдаётся. Всегда, вообще-то, когда дело касается Вани. Этот парень ему мозг ломает, взрывает хуилионную сверхновую где-то в районе солнечного сплетения. И.. Мирон сдаётся. Подходит ближе, зарывается тонкими пальцами в чуть отросшие Ванькины волосы и выдыхает с хриплым свистом. — Иди сюда, — почти шепчет, сам хуй знает почему. — Ты знаешь, Мир, — Ваня старается (?) отправдаться – звание долбаёба номер один он заслужил уже очень давно. — Я пытаюсь. «Похуй». Только улыбка почему-то слишком уебанская, а пальцы аккуратно перебирают рудбоевские волосы. — И за какие такие заслуги ты мне такой охуенный долбаёб достался? — Страдай. И Мирон правда страдает: обнимает, притягивает к себе, крепче сжимая ладонь на мягкой толстовке Рудбоя и забирает боль. Всю эту тошноту, рвущие пламенем лёгкие и головокружение. Метка жжётся, будто самым тупым лезвием прямо по коже. Мирон прикрывает глаза, старается подольше задержать дыхание и отпускает Евстегнеева только, когда чувствует, что всё. Похуй как-то резко перестаёт работать. Ване больше не плохо, Фёдоров это знает. Знает и блюет пустым виски, как только Рудбой выскальзывает из туалета, отсалютовав мужчине на прощание. Брошенное: «страдай» приобретает новые краски. Ваня Мирона не любит. Не так, как требует вселенная. Мирон долбаёбом окрещивает себя.***
У Евстигнеева три истории из разряда охуительных, что обычно начинаются с громкого – по-Рудбоевски – «бля-я-я, чуваки...», пять швов на разъёбанной коленке и сломанное ребро аккурат под небрежно въевшимся под кожу «МФ». А ещё довольное ебло, как у блядского Чешира. Примерно так Мирон и описывает своего горе-соулмейта, встречая Ваню в «Пулково». У Фёдорова тёмные круги под глазами и полупустая пачка привычно-отстойного российского «Мальборо» в кармане, хотя курить он бросил ещё в «Архххеологии». Просто так получается. «Нихуя у тебя, Мирон, не получается, вообще-то». — Я бы хотел напиздеть, что не скучал, но, Мир, бля, — Ваня не заканчивает, просто криво ухмыляется и затаскивает Мирона в крепкие – по-настоящему; только их – объятия и почти мурлычет, когда чувствует, как загорается метка. Такие лёгкие, уже привычные покалывания, сменяются чуть резкой болью в груди и Рудбой отступает, пытаясь выхватить внезапно исчезнувший кислород. Окси морщится и прикрывает глаза, быстро считая до десяти – кажется – про себя. Боль проходит также быстро. Будто её и не было, будто Ваня только что не задыхался. — Что это, блять, было?! — Забей. Фёдоров ведёт плечом и роняет быстрый взгляд на коротко стриженные – почти под ноль – волосы Евстигнеева. «Всё таки состриг, сука». — Это чё было, я спрашиваю? — Ваня не получивший ответа – злой Ваня. — На еблана теперь похож, — Мирон Янович мастерски умеет делать три вещи: делать рэп, ебаться и переводить темы. Мирон протягивает руку и укладывает её на плечи другу. — Мир.. Фёдорова триггерит. Для него это хрипловатое рудбоевское: «Мир» – ёбаный стеллатор. Магнитная ловушка для атомов. В секунду хочется всего и сразу, а в груди почему-то снова тянет, но не потому что сердце заходится в аритмии. Это другое. То, что Мирон так старательно прячет где-то далеко внутри себя. В списке: «делаю лучше всего» появляется четвёртый пункт. Пиздеть. Мирон очень хорошо умеет пиздеть.***
Через неделю Мирон просыпается от дикой боли в ладошке и буквально подскакивает на кровати, сметая стоявший на краю ноут. По запястью вниз стекают вязкие-алые-противно липкие капли крови. Порез глубокий, кривоватый. Пусть Фёдоров нихуя в медицине не разбирается, но скорее всего придётся шить. Сонный мозг догоняет не сразу, но вообще-то какого хуя.. в пол первого ночи? «Рудбой» — это слово из шести букв мозг генерирует со скоростью света. Мирону остаётся громко выругаться и набрать давно заученный номер наизусть. — Вань? Голос парня в трубке хриплый – ещё больше, чем обычно – и мужчина на пару секунд подвисает. — Мне больно, Мир. — Я знаю. «Знаю, ебаныйтыврот». Потому что кровь вязкими струйками пачкает только постиранные простыни и одеяло, собирается в небольшой ложбинке на ладони и стягивается в тугую плёнку, подсыхая на местах, где Мирон успел растереть. — У меня кровь, — говорит Мирон и Ваня на другом конце провода, кажется, даже дышать перестаёт. Слышится шорох, пару отборных матов и нервный смешок. — Я ёбнулся на штырь, пытаясь залезть в заброшку. Там вид охуенный и, — Евстегнеев тараторит, как и всегда проглатывая пару окончаний, — Мирон, — полное имя из его уст даже для не любящего сокращения Окси, звучит слишком резко. — Я в курсе, ты пытаешься. Спустя минут сорок, три пропущенных от Мамая и одного выбесившего таксиста, Рудбой добирается до Фёдорова, благодаря всех чертей за то, что эта еврейская задница не смоталась куда-нибудь в хуево-кукуево. Не в больницу к дядям-докторам-бинтикам-спиртикам. К Мирону. В ту ночь они трахаются, как в последний раз; до алеющих засосов на ключицах под вытатуированной цепочкой наручников, сорванных голосов и блядского, сшибающего кукуху Мирона окончательно: «люблю тебя, блять». Но не так, Вань. Не т а к. Не так, как умоляет вселенная. Порез затягивается за пару дней.***
Они знакомятся в далёком две-тысячи-там-каком-то – захотят сами хуй вспомнят. То, что соулмейты – узнают ещё через полгода и границы окончательно стираются. Мирон слишком толерантный из своих этих Европ-хуероп, чтобы переживать «за пидорскую метку», а Ваня слишком восхищён Оксимироном, чтобы думать о том, что их объятия иногда слишком интимные, слишком долгие, а ебля в туалете после крышесносного концерта – не норма для взрослых мужиков. Через год Рудбой знакомится с Аней и мир Мира разваливается, как карточный домик. Потому что такой суровый царь-бог рурэпа, своего бэк-МС очень даже сильно. Очень даже сильно и по-пидорски. Ваня же всегда выглядит так по-сучьи – закуривает – и пытается не смотреть извиняющейся побитой псиной. Ваня ничего такого не сделал. В рот он ебал эту вселенную, потому что соулмейты – хуйня полная. Плюсом лишь отсутсвие боли. Миро за это очень старается. Для Ванечки. — Забей. У Мирона очередное «похуйпохуйпохуй». — Все друзья так делают, Мир, — Ваня уводит в шутку, Фёдоров криво усмехается, сжимает костлявое рудбоевское плечо и кивает. Как блядский болванчик. «Нахуй иди, Ванечка».***
У Мирона депрессивная фаза, три миллиона скомканных черновиков нового микстейпа и закрашенная метка под рёбрами. Ваня даже побитой собакой не смотрит, у него всё заебись. Он нахуяривается до звёзд на очередной тусе и снова облёвывает хозяйский «золотой» толчок. Мирон посылает его нахуй, терпит рвущий лёгкие пожар, но снова, блять, ломается, когда Рудбой встаёт на колени. Знает, сука, к а к нужно уговаривать. Ване больше не больно, Мирон это чувствует. Только вот у самого сердце почему-то не заходится в аритмии, оно тупо болит. Жёстко так. Будто Фёдорову восемьдесят и он вот-вот сдохнет. Рудбой подмигивает и снова уходит. Он старается. Так и говорит. А потом уходит снова и снова. По всем канонам киношного слоумоушена. — Я стараюсь, Мир. Блять, правда стараюсь. Мирон молчит и коротко кивает. Всё, что он слышит, очередное вязкое, отбивающее трелью в черепной коробке: «я всё е щ ё не люблю тебя». Через неделю – на концерте – Ваня чувствует дикий приступ асфиксии, а спустя секунду Мирон падает в обморок. В первый раз в жизни Евстигнееву становится по-настоящему страшно. Сказки про соулмейтов, которые в детстве рассказывала мама вот-вот могут превратиться в реальность. От панической атаки не спасает даже маска Охры.***
Врач что-то говорит и говорит. Долго так, муторно. Монотонным голосом, иногда бросая аккуратные взгляды – в его ванину – сторону и вздыхает. Следом вздыхает Мирон и Ване даже почему-то становится чуточку страшно. Фёдоров бледный, будто вот-вот сдохнет, а эти его короткие кивки последнее, что Рудбой увидит. — В смысле? — обрывки фраз долетают до затуманенного нашатырём и алкоголем мозга и Ваня встревает в разговор так, будто тут кто-то не делает вид, что его не существует. — Молодой человек, вы не видите, что... — Да мне похуй, — коротко и ясно. Мирон то ли рычит, то ли стонет в ответ: «завали, Вань», но Евстегнеев снова повторяет сказанную фразу. Ему ответы нужны здесь и сейчас. Ему вообще поебать, что ведёт себя, как капризный ребёнок. — У Мирона Яновича был сердечный приступ. Врач чеканит устало, словно сказал это уже миллион раз, словно это такая понятная истина, что только дурак не заметит. Ваня – дурак. — Сердечный, блять, что? — Ваня грим так и не смыл – чёрная краска контрастирует с белым халатом очень эстетично. Мирон тихо хихикает. На него уставляются две пары глаз. — Хули ты ржёшь, мудачье, сдохнуть ведь мог, — Ваня усаживается на подлокотник дивана и снова смотрит на доктора. — Это вот он, — Фёдоров улыбается, как полный ебанат, улыбается и тычет – совершенно невоспитанным жестом – в сторону Рудбоя. — Соулмейт? Охра и Окси одновременно кивают. Врач выдыхает почти также обреченно, но продолжает менее устало, объясняя каждую деталь, каждую незначительную мелочь, что д о в е л а до такого. Мужик в белом халате снова говорит и говорит. Не затыкается, сука, а Ваня нихуя не понимает. — Заканчивайте с этим, Мирон Янович, — теперь уже лично, глаза в глаза. — Кончится всё очень плохо. Мальчик ваш не дева кисейная, иногда и потерпеть можно. — Я, конечно, извиняюсь, — встревает Рудбой и зеркалит фак, когда Мирон глаза закатывает. — Похуй, не извиняюсь. Но что происходит? Все ваши медицинские штуки я понял от слова «нихуя», а «мальчику» очень интересно. Ваня дует губы и чуть склоняет голову на бок. Мирону кажется, что он уже глаза обратно никогда не выкатит. — Так вы не знаете что ли, что Мирон делает? — Ваня отрицательно машет головой, врач вздыхает почти обречённо. Следом на Рудбоя вываливается целый поток информации – от части бесполезной – про соулмейтов, вселенную (ту самую, что он в рот ебал) и Мирона Яновича, который по итогу оказывается не просто пидором, а пидорасом несусветным. Оказывается, родственные души – штука сложная. Ваня знал, что присутствие твоего соулмейта рядом притупляет боль. Работает отличным обезболивающим, стоит только прикоснуться. Но у них это работало куда круче. — Он забирал всё это на себя, а сердце, знаете ли, не железное, вы должны были чувствовать, когда это происходит. Метка довольно ощутимо жжёт, — врач поправляет сползшие на переносицу очки и готовится продолжить, когда в гримерке раздаётся хлопок. Маска Охры выпадает из Ваниних рук слишком громко ударяясь об паркет. — В смысле забирал? — Ваня снова ни черта не выкупает. — Я думал это нормально. Думал так у всех? Вопрос больше риторический, а побитой псиной теперь смотрит Мирон. Медленно сдувается. Сердце болит, у Вани в глазах охуевание по шкале от нуля до десяти – тринадцать. У него тот самый пазл складывает. — Блять. — Вань... — Завали, Мирон-хуев-герой-Янович. За-ва-ли. — Надеюсь, вы меня поняли. Доктор удаляется вальяжной походкой, не забывая напомнить про лекарства. От госпитализации Фёдоров отказался. — МЫ поняли, Мирон? — Ваня подлетает слишком резко. Ещё быстрее вдавливает мужчину в диван, нависая сверху. — Я стараюсь. Ваня сдувается точно также. Ваня Мирона, кажется, всё таки любит. Не отходит от него ни на секунду. Держит за руку, пробует провернуть фокус с «жжённой меткой» сам, но получается пока не очень. Города сменяют друг друга. Мирон заканчивает курс препаратов. Мирон, кажется, дышит полной грудью. Ваня Мирона любит. Честно-честно. Через полгода у Фёдорова случается второй инфаркт. На этот раз Вселенная ебёт Ваню в рот. А не наоборот.