Осколки камней душ

      За детьми Аида тени всегда гуще: в них сплетаются неяркий свет полусмертной жизни и нетленный мрак отцовской крови. Дети смерти всегда были чем-то иррациональным, непонятно страшным, и казалось, будто они живут в другой эпохе, словно смотря на мир сквозь пожухлую от времени, пожелтевшую сепию.       Отец говорил, тьма великодушна. Говорил, что в ней есть истина, есть утешение. Баскервилль же ждал утешения лишь во снах, просил забвения от ада. В объятиях ночи полубогов баюкают ласковые сны — в них иллюзия, в них непостоянность задушевной тьмы, но Лео видел лишь кошмары.       Иногда Лео жалел, что был рожден в окружении поющих эпитафии ликорисов.       Несмотря на вязкость темной, багряно-черной крови, Лео с содроганьем вспоминал пепельные пустоши, неистовую Лету и холодную отцовскую усмешку, жалящую аспидным ядом и кующую страх в кузнях над прахом. Под землей все время тихо, и тишина давит точеной гильотиной. И воздух там пахнет кровью. Кровью и гранатом.       Лео Баскервилль боялся тьмы внутри себя: она напоминала об отце и неподвижных, мрачных масках загробных палачей. Лео хотел бы оказаться кем угодно — только бы не сыном самой смерти, не ее глашатаем и послом.       Зашелестела трава.       — Не хочешь присоединиться к остальным?       Вальяжно привалившись к еловому стволу, Элиот едва ли не сливался с тусклым звездным светом, и Лео в который раз удивлялся, как тот мерцает в темноте, словно далекий призрак сновидения.       — Нет, — покачал головой он. — Не хочу портить веселье.       Элиот скептически повел плечом и нахмурился, аккуратно присел рядом. У детей Нюкты всегда так: в глазах гаснет звездное небо и меркнет манящее свечение, когда меланхолия овладевает мыслями, и апатия утягивает, словно омут, где только тонут и тонут.       — Ты же знаешь, им плевать на твою кровь, — мягко заговорил он. — Не беги от своего происхождения.       — Песочному человеку не понять чувств кромешника, — возразив, поджал губы Баскервилль.       — Но мое счастье — всего лишь карикатура отсутствия несчастья.       — Говоришь как дочери Афродиты, — фыркнул Лео.       Элиот усмехнулся и привалился к плечу сына подземного мира, мелко подрагивая от ночного ветра. Баскервилль холода не чувствовал.       — А знаешь, чьи это слова? — спросил Найтрей.       Лео медленно качнул головой и вопросительно сощурился.       — Персефоны.       Так бывало часто: Лео тоскует, Элиот поддерживает. Из всех полубогов, рожденных по эту сторону мира, лишь он один был тем желаемым плацебо, лишь ему было под силу заглушить эту ноющую печаль внутри, обвитую шипами льда и терна.       — Мать всегда твердила, не будь этой бескрайней черноты, — тихо начал Найтрей и выразительно указал на грудь Баскервилля, тот непонимающе насупился, когда сын Нюкты следом указал и на себя, — не было бы звезд.       Лео мягко усмехнулся, и губы сложились в легкую полуулыбку. Он всегда искал свое отражение в глазах других людей, и ярко видел себя лишь в глазах Элиота — видел себя счастливого, в обрамлении ореола из звезд и лунного света, в окружении всепоглощающего тепла.       — Ты слишком яркий для моих теней, — поднял глаза Баскервилль.       — Как не было тьмы, так не стало бы и света.       Сын Аида скривил губы, силясь возразить, но Элиот предостерегающе сощурился и сдвинулся вперед, оказываясь перед ним.       — Что ты?..       Найтрей ехидно усмехнулся, словно наевшийся сметаны кот, подался вперед так непозволительно близко, и Баскервилль уловил легкий аромат свежести и полуночной росы, а в инистых глазах напротив начали манящую пляску горящие зеркальным светом созвездия. Лео всегда поддавался их мерцанию, никогда не мог воспротивиться этому гипнозу — смотрел и любовался бы до скончания времен, даже если бы ему суждено было кануть в Стигийские болота.       Элиот склонил голову, и светлые пряди ласково защекотали скулы потомка смерти.       — Ты знал, что вселенные рождаются во мраке? — едва слышимым шепотом задал он вопрос.       Но Лео все равно услышал, сквозь транс услышал и его вкрадчивый ласковый голос, и свое собственное бешенное сердцебиение. Словно он с головой нырнул в Пирифлегетон и горит, горит и телом, и расколотой душой. Баскервилль не помнил, сам ли он неспешно подался вперед, обветренными на холоде губами ощущая чужое дыхание, или же это Найтрей блаженно склонился еще ближе, — это не было важным. Лео чувствовал, как внутри него взрывается сверхновая и разгоняет прелые тени.       Он был счастлив, действительно счастлив.       Счастлив, пока этот призрачный мираж вновь не рассыпался мириадами сверкающих осколков. Пока вокруг снова не заплясали плачущие души Ахерона, пока не запели асфоделусы мрачных, вечно молчащих адских полей.       Любые звезды не вечны, сын Аида знал это, но слепо верил, что его светило никогда не потухнет, не падет со снежной бледностью и расцветающим багряным ликорисом на груди. Баскервилль плевать хотел на законы страны Амелета, но видеть запертые во мраке загубленные звезды — больно, до паршивого металлического вкуса больно.       Лео Баскервилль хотел бы оказаться кем угодно — только бы не сыном самой смерти. Но это была единственная возможность вновь увидеть его смущенную улыбку, наблюдать за звездными галактиками в его ярких глазах, слышать голос — снова чувствовать его.       Лео ненавидел свое грязное, мнимо божественное наследие, но это была единственная вещь, достойная его благодарности.